[1536], надеясь, что это может решить исход битвы. Тем временем переговоры с голландской стороной продвинулись вперед, и налет был отменен, но сообщение об этом пришло слишком поздно, и половина из сотни бомбардировщиков «Хейнкель He-111», отправленных в налет, сбросили свой груз – 94 тонны бомб. Бомбы вызвали обширный пожар складов жира и маргарина. В первом официальном заявлении Нидерландов, выпущенном посольством в Вашингтоне, говорилось о 30 000 жертв и опустошенном городе; реакция западных демократий была негодующей. В действительности погибло около 1000 человек; около 78 000 жителей остались без крова.
Британия нанесла ответный удар 15 мая, отправив девяносто девять бомбардировщиков в налет на железнодорожные узлы и склады Рура. Гитлер, занятый войной во Франции, не сразу принял ответные меры, но выпустил директиву, подготовившую их. Он разрешил люфтваффе, «как только они смогут сосредоточить для этого достаточное число самолетов, развернуть в полном объеме боевые действия против английской метрополии»[1537][1538].
Первое воздушное наступление Германии, получившее название «битва за Британию», началось в середине августа. В течение целого месяца шли ожесточенные дневные бои между самолетами люфтваффе и истребителями британской авиации, боровшимися за превосходство в воздухе в преддверии операции «Морской лев», запланированным Германией вторжением через Ла-Манш. Нападений на города пока не было. Основными целями были британские аэродромы и авиастроительные заводы. Гитлер оставил решение о начале бомбардировки Лондона за собой – точно так же, как до этого сделал кайзер[1539]. Однако и города вскоре должны были войти в список целей; в ночь на 28 августа в планах люфтваффе была намечена бомбежка Ливерпуля. В дело снова вмешалась случайность: 24 августа германские бомбардировщики, вылетевшие бомбить нефтехранилища на Темзе, пропустили свою цель и сбросили бомбы на центр Лондона.
Черчилль немедленно принял ответные меры и отправил на Берлин в течение одной недели четыре бомбардировочных налета. Они не причинили большого физического ущерба, но подтолкнули Гитлера к истерическому возмездию:
И если британская авиация сбросит на нас три или четыре тонны бомб, то мы сбросим за одну ночь 150, 180, 250, 300, 400, тысячу тонн. Если они объявят о крупномасштабном нападении на наши города, то мы сотрем их города с лица земли![1540]
В любом случае битва за Британию шла к поражению люфтваффе; немцы потеряли около 1700 самолетов против приблизительно 900 британских, и такие потери были неприемлемы. Ночные налеты должны были быть менее опасны, так как бомбардировщики прикрывала темнота. Но в те времена, до появления надежных радаров, ночные бомбардировки были и гораздо менее точными, чем дневные, и для них требовались, соответственно, более крупные цели. Таким образом, города и гражданское население отчасти стали жертвами по умолчанию, поскольку технологий, необходимых для более точного бомбометания, еще не существовало. В любом случае Гитлер считал террор особо ценным оружием, способным, по его словам, уничтожить у врага «волю к сопротивлению»[1541]. Эта позиция получила отражение в записке военно-морского руководства от 10 сентября 1940 года: «…систематическая и продолжительная бомбардировка Лондона может привести противника в такое моральное состояние, при котором в операции “Морской лев” уже не будет необходимости»[1542]. Гитлер приказал начать бомбардировку. Поскольку она продолжалась несколько месяцев, ее, строго говоря, нельзя было назвать блицкригом – «молниеносной войной», – но жителям Британии, находившимся под бомбами, было не до тонких различий, и они вскоре стали называть ее просто «блицем».
Закон Грешема[1543] применим к бомбоубежищам в той же мере, что и к плохим и хорошим деньгам: первыми наполнялись людьми подвалы дорогих универмагов наподобие «Диккенс» или «Джонс», в которых служащие разносили угощения – шоколад и мороженое. Поскольку бомбежки происходили регулярно, ночь за ночью, у лондонцев было время привыкнуть к ним. Правда, такое привыкание может действовать в обоих направлениях: человек, исходно бесстрашный, может постепенно утратить самообладание, а человек, изначально боявшийся, может преодолеть свой страх.
Большинство лондонцев пережидало опасности налетов не в убежищах, а в собственных домах: 27 % укрывались в устроенных во дворах «убежищах Андерсона» из гофрированного железа, 9 % – в уличных бомбоубежищах и только 4 % в метро. К середине ноября на город упало 13 700 тонн фугасных боеприпасов и 12 600 тонн зажигательных бомб, в среднем по 201 тонне за ночь. За весь девятимесячный период блица, с сентября по май, было сброшено 18 800 тонн, то есть 18,8 килотонны, если использовать нынешнюю терминологию[1544]. В 1940 и 1941 годах в Лондоне погибли 20 083 гражданских лица, а в остальной Британии – еще 23 602, то есть в общей сложности жертвами блица за второй и третий годы войны (в которой Соединенные Штаты все еще сохраняли официальный нейтралитет) стали 43 685 человек[1545]. После этого бомбардировочные налеты шли в основном в обратном направлении. В 1942 году под бомбами погибли лишь двадцать семь лондонцев.
В декабре 1940 года Франц Симон, теперь уже официально работавший на комитет MAUD, составил отчет, имевший для будущего разработки урановой бомбы почти такое же важное значение, как и первые меморандумы Фриша и Пайерлса. Он был озаглавлен «Оценка размеров реальной сепараторной установки». Целью отчета, писал Симон, было «предоставление данных о размерах и стоимости установки, выделяющей из природного материала 1 кг 235U в сутки»[1546]. Он оценивал стоимость такой установки приблизительно в 5 000 000 фунтов и подробно описывал, что́ для нее потребуется.
Симон никогда не доверял почте. В разгар блица он доверял ей еще меньше. Он размножил свой отчет приблизительно в сорока экземплярах, накопил достаточное количество выдававшегося в ограниченных количествах бензина для поездки туда и обратно и, незадолго до Рождества, отправился из Оксфорда в Лондон, находившийся под угрозой бомбежек, чтобы доставить Дж. П. Томсону плод полугода напряженной работы, всех усилий, которые он приложил к борьбе за свою страну[1547].
Возможно, немцы действительно копили радий, как, по мнению Кокрофта, сообщали слова «maud ray kent». Во всяком случае, они точно запасали уран в промышленных количествах. В июне 1940 года, приблизительно тогда же, когда Симон колотил молотком по своему кухонному дуршлагу, в оккупированной Бельгии фирма Auer заказала у Union Minière шестьдесят тонн очищенного оксида урана[1548]. В этом же месяце в Гамбурге Пауль Хартек попытался измерить коэффициент размножения нейтронов в хитроумной системе из оксида урана и сухого льда – замороженной углекислоты, источника углерода, в котором нет никаких посторонних веществ кроме кислорода, – но не смог убедить Гейзенберга выделить ему уран в количестве, достаточном для получения однозначных результатов. У Гейзенберга были более масштабные планы. Он начал сотрудничество с фон Вайцзеккером из Институтов кайзера Вильгельма. В июле они начали проектировать деревянное лабораторное здание, которое предполагалось построить на территории Института биологии и вирусологии, рядом с физическим институтом. Чтобы отпугнуть любопытных, они назвали новое здание «Вирусным флигелем». В нем они собирались построить докритический урановый реактор.
Германия имела в своем распоряжении единственный в мире завод по производству тяжелой воды и тысячи тонн урановой руды в Бельгии и Бельгийском Конго. У нее были лучшие в мире химические заводы и компетентные физики, химики и инженеры. Ей недоставало только циклотрона для измерения ядерных постоянных. Падение Франции – Париж был оккупирован 14 июня, а 22 июня подписано перемирие, – решило эту проблему. Курт Дибнер, главный специалист Военного министерства по ядерной физике, поспешил в Париж. Как он выяснил, Перрен, фон Хальбан и Коварский бежали в Англию и увезли с собой двадцать шесть канистр тяжелой воды, добытые Алье, но Жолио решил остаться во Франции. Впоследствии французский лауреат стал председателем руководящего комитета Национального фронта, крупнейшей организации движения Сопротивления[1549].
Когда Жолио вернулся в лабораторию после начала оккупации, его долго допрашивали немецкие офицеры. Их переводчиком, присланным из Гейдельберга, оказался Вольфганг Гентнер, бывший студент Радиевого института, который проверял работу счетчика Гейгера, когда в 1933 году Жолио открыл наведенную радиоактивность. Однажды вечером Гентнер тайно встретился с Жолио в студенческом кафе и предупредил его, что циклотрон, который он строит, может быть реквизирован и увезен в Германию. Чтобы предупредить эту катастрофу, Жолио договорился о компромиссе: циклотрон должен остаться на месте, но немецкие физики могут использовать его для чисто научных экспериментов, а сам Жолио продолжит работать директором лаборатории[1550].
Вирусный флигель был закончен в октябре. Помимо лаборатории в нем находилась специальная выложенная кирпичом яма двухметровой глубины, аналогичная резервуару с водой, который Ферми использовал для исследования размножения нейтронов. К декабрю Гейзенберг и фон Вайцзеккер были готовы провести первые эксперименты. Наполнив яму водой, служившей одновременно отражателем и защитой от излучения, они опустили в нее большой алюминиевый контейнер, заполненный перемежающимися слоями оксида урана и парафина. Радиево-бериллиевый источник, установленный в центре контейнера, испускал нейтроны, но германским физикам не удалось обнаружить никакого размножения нейтронов. Этот эксперимент подтвердил то, что уже продемонстрировали Ферми и Сцилард: обычный водород, будь то в воде или в пар