[1612] Это подготовило Лоуренса к полномасштабному наступлению. Он начал его 17 марта, когда встретился в МТИ с Карлом Комптоном и Альфредом Лумисом.
Лумис обратился к физике после прибыльной карьеры в юриспруденции и области банковских инвестиций. Комптон был заслуженным физиком и стал президентом МТИ в 1930 году, после пятнадцати лет преподавания в Принстоне, где он в свое время защитил диссертацию. Оба они хорошо разбирались в политике организаций. Тем не менее пыл Лоуренса произвел на них такое впечатление, что почти сразу после того, как Лоуренс вышел из комнаты, Комптон позвонил Вэнивару Бушу, а тем же вечером продиктовал продолжившее этот разговор письмо к нему[1613]. Бриггс был «по природе своей человеком неспешным, консервативным и методическим и привык действовать в ритме государственных организаций мирного времени», – писал Комптон, пересказывая прямолинейные жалобы Лоуренса; он «проводит политику, соответствующую этим качествам и еще более ограниченную требованиями секретности». Британцы вышли вперед, хотя в Америке собралось «самое большое число самых лучших физиков мира». Немцы работают «очень активно». Бриггс привлек к работе лишь очень немногих физиков-ядерщиков Соединенных Штатов. Исследования деления открывают и другие возможности помимо разработки получения энергии из цепной реакции на медленных нейтронах, и эти возможности, «если они будут успешно реализованы, могут быть использованы в гораздо более важных военных приложениях».
Хотя Лумис и Комптон могли себе позволить читать Бушу такие нотации, оба они благоговели перед Лоуренсом – незадолго до этого Лумис пожертвовал одному частному фонду 30 000 долларов, только чтобы дать Лоуренсу возможность ездить по стране, – и считали, что Бушу лучше всего предоставить ему полную свободу действий: «Спешу добавить, что сам Эрнест никоим образом не предлагал принять участие в какой-либо реорганизации и даже не думал о такой возможности, но мне кажется, что это решение было бы идеальным»[1614].
Самолюбие Буша не уступало размерами его обязанностям, и Лумис с Комптоном должны были об этом знать. Возможно, кампанию Лоуренса было бы благоразумнее поддержать, тем более что Лумис был двоюродным братом и близким другом Генри Л. Стимсона, уважаемого и влиятельного военного министра; но вместо этого Буш увидел в ней попытку подрыва своей власти, первую, возникшую в физическом сообществе с тех пор, как он придумал НКОИ, и с готовностью ринулся в бой, в победоносном исходе которого он не сомневался. Через два дня после совещания в МТИ он встретился с Лоуренсом в Нью-Йорке и дал себе волю:
Я прямо сказал ему, что главный тут я, что мы установили процедуру управления и что он может либо подчиниться ей как член НКОИ и вносить свои озарения через внутренние механизмы системы, либо полностью отделиться и делать все, что ему заблагорассудится, как частное лицо. Он согласился подчиниться дисциплине, и я организовал ему несколько превосходных встреч с Бриггсом. Однако я очень ясно дал Лоуренсу понять, что рассчитываю, что Бриггс будет получать наилучшие из возможных советы и консультации, но в конечном счете я буду поддерживать решения Бриггса и его комитета, если только не возникнет каких-либо несомненных причин, требующих моего личного вмешательства. Мне кажется, что таким образом этот вопрос был окончательно решен, но некоторый осадок остался[1615].
Пригрозив Эрнесту Лоуренсу изгнанием, в котором он оказался бы на том же положении, что и иммигранты, Буш сумел на некоторое время приостановить разрастание урановой проблемы. Но эта пауза не продлилась и месяца.
В 1940 году Лоуренс привлек к работе над радарами в МТИ гарвардского экспериментатора Кеннета Бейнбриджа, физика-ядерщика по профессии – Бейнбридж строил гарвардский циклотрон. Когда Конант поехал в Лондон открывать там новое представительство НКОИ, за ним поехали Бейнбридж и другие, чтобы сотрудничать с британцами каждый в своей профессиональной области. Поскольку Бейнбридж знал не только радары, но и ядерную физику, и даже исследовал разделение изотопов, британцы допустили его на официальное заседание комитета MAUD. К удивлению Бейнбриджа, комитет имел «очень ясное представление о критической массе и механизме [создания бомбы] и призывал срочно начать обмен сотрудниками… По их оценке, для устранения всех трудностей производства атомного оружия потребуется не менее трех лет»[1616]. Бейнбридж немедленно связался с Бриггсом[1617] и предложил ему прислать кого-нибудь в качестве представителя США по вопросам, связанным с ураном.
За административным напором Буша скрывалась искренняя растерянность. «Я не ученый-атомщик, – откровенно пишет он, – и многое из этого было мне не по зубам»[1618]. В том апреле он понимал ситуацию так, что «мы можем потратить действительно огромные деньги, но в настоящее время мы не знаем верного пути к военным результатам большой важности»[1619]. Однако он ощущал нарастающее давление – понукания Лоуренса, сведения Бейнбриджа, подтверждающие достижения британцев, – и обратился за сторонней помощью.
«Стратегия Буша на посту координатора исследований для военных целей по всей стране, – пишет американский физик-экспериментатор Артур Комптон, младший брат Карла, – предполагала использование Национальной академии [наук] в качестве последней инстанции для разрешения важных научных споров»[1620]. После встречи с Бриггсом в один из вторников в середине апреля Буш написал Фрэнку Т. Джуэтту, высокопоставленному инженеру компании Bell Telephone, который был тогда президентом Национальной академии. Бриггс получил сообщение Бейнбриджа и известил о нем Буша; Буш и Бриггс «встревожились» и стали совещаться. «По-видимому, британцы делают столько же, сколько мы, если не больше; однако кажется, что, если эта проблема действительно важна, основное бремя должна нести наша страна». Буш хотел «энергичного, но беспристрастного рассмотрения всей этой ситуации высококомпетентной группой физиков». Членами этой группы следовало выбрать людей, обладающих «достаточными знаниями для понимания вопроса и достаточной непредубежденностью для хладнокровной оценки»[1621].
Джуэтт, Буш и Бриггс набрали свою экспертную группу на состоявшемся в следующую пятницу очередном собрании Национальной академии. Они включили в состав этой комиссии Лоуренса и только что вышедшего в отставку директора исследовательской лаборатории компании General Electric, физикохимика Уильяма Д. Кулиджа. Они разыскали нобелевского лауреата Артура Комптона, преподававшего физику в Чикагском университете, и предложили ему возглавить проверку. Комптон скромно усомнился в своем «соответствии такой задаче»[1622], но охотно принял это предложение.
Артур Холли Комптон был сыном пресвитерианского священника и профессора философии в колледже Вустера, Огайо. Мать Комптона исповедовала меннонитскую веру, поддерживала миссионерство и получила в 1939 году титул «Американской матери года». Артур пошел в науку вслед за своим старшим братом Карлом и превзошел его достижения, но сохранил при этом и семейное благочестие. «Артур Комптон ежедневно общался с Богом», – отмечает Леона Вудс, молодая ученица Энрико Ферми из Чикагского университета. Тем не менее она считала Комптона «отличным ученым и отличным человеком… Всю свою жизнь он был замечательно красив, атлетически подтянут и силен»[1623]. Ферми когда-то пришел к выводу, пишет Вудс, что «рост и красота обычно бывают обратно пропорциональны уму», но «делал исключение для Артура Комптона… ум которого он ценил чрезвычайно высоко»[1624].
Как можно понять по уважительному отношению Ферми, Комптон был первоклассным физиком. Он закончил Вустерский колледж и защитил диссертацию в Принстоне. В 1919 году, в первый же год существования стипендий Национального исследовательского совета, он получил такую стипендию и использовал ее для работы в Кавендишской лаборатории под руководством Резерфорда. Та трудная работа, которую он начал там, – изучение рассеяния и поглощения гамма-лучей – непосредственно привела к открытию эффекта, названного его именем, за которое он получил Нобелевскую премию.
В 1920 году, пишет Комптон, он принял профессорскую должность в «довольно мелком»[1625] Университете имени Вашингтона в Сент-Луисе, чтобы отойти от основного направления физики и сосредоточиться на своих исследованиях рассеяния, которые он тогда распространял с гамма-излучения на рентгеновские лучи. Он рассеивал рентгеновское излучение на блоке графита, после чего улавливал их и измерял длины их волн методом Мозли, при помощи рентгеновского спектрометра на кристалле кальцита. Он обнаружил, что рентгеновское излучение, рассеянное на графите, имеет большие длины волн, чем до рассеяния: как если бы звук, отраженный от далекой стены, странным образом возвращался с более низким тоном. Но если рентгеновское излучение – то есть свет – представляет собой всего лишь движение волн, их длины не должны изменяться. Собственно говоря, в 1923 году Комптон продемонстрировал то, что Эйнштейн постулировал в 1905-м в своей теории фотоэлектрического эффекта: что свет есть волна и в то же время частица, фотон. Фотоны рентгеновского излучения упруго соударялись с электронами, как сталкиваются бильярдные шары, отражались от них и отдавали при этом часть своей энергии. Кристалл кальцита позволял обнаружить увеличение длин рентгеновского излучения. Арнольд Зоммерфельд назвал эффект Комптона – упругое рассеяние фотонов на электронах – «вероятно, самым важным открытием, какое только можно было сделать при современном состоянии физики»