.
До или после этих встреч в Вашингтоне и Нью-Йорке Олифант заехал в компанию General Electric в Скенектади к Уильяму Д. Кулиджу, временному председателю комитета, составившему второй доклад НАН. По крайней мере, эта встреча вызвала что-то вроде возмущения. Кулидж немедленно написал Джуэтту и передал ему полученные от Олифанта новости, подчеркивая, что в чистом 235U «цепная реакция… должна происходить благодаря прямому воздействию быстрых нейтронов… Этой информации, насколько мне известно, еще не было в нашей стране на момент подачи второго доклада комитета Национальной академии. Я считаю, что на рассказ Олифанта следует обратить серьезное внимание»[1667]. На самом деле эта информация в Соединенных Штатах уже была – но Бриггс хранил ее под замком в своем сейфе. Олифант вернулся в Бирмингем, не будучи уверен, удалось ли ему произвести хоть какое-нибудь впечатление.
Лоуренс уже начал действовать. После отъезда Олифанта из Беркли он позвонил в Чикаго Артуру Комптону. «Некоторые события внушили ему веру в возможность создания атомной бомбы, – пересказывает их разговор Комптон. – Если такая бомба будет разработана вовремя, она может решить исход войны. Активность немцев в этой области заставляет его думать, что нам чрезвычайно важно поспешить с ее разработкой»[1668]. Сцилард говорил обо всем этом еще два года назад. 25 сентября Лоуренс должен был выступать в Чикаго. В это же время в город должен был приехать Конант, получавший там почетную степень. Комптон решил пригласить обоих к себе домой. Там Лоуренс смог бы лично убедить председателя НКОИ.
После Панамериканской научной конференции, на которой Эдвард Теллер определился со своим политическим долгом, он продолжал преподавать в Университете Джорджа Вашингтона, но начал искать работу в области исследований деления. В марте 1941 года семья Теллер присягнула на верность Соединенным Штатам и получила американское гражданство; одним из их поручителей был Мерл Тьюв. В том же месяце принес присягу и Ханс Бете, который уехал на весенний семестр из Корнелла преподавать в Колумбийском университете. В конце семестра Бете рекомендовал университету пригласить ему на замену Теллера. Теллер принял это предложение, чтобы более тесно сотрудничать с Ферми и Сцилардом – а также разрешать их споры со свойственной ему деликатностью, – и переехал на Манхэттен, в квартиру на Морнингсайд-драйв.
Ферми находил время теоретизировать даже в разгар экспериментальной работы. Одним приятным сентябрьским днем они с Теллером обедали в университетском клубе. После обеда, когда они шли обратно к Пьюпин-холлу, – «совершенно внезапно»[1669], как говорит Теллер, – Ферми начал размышлять вслух, можно ли при помощи атомной бомбы нагреть массу дейтерия настолько, чтобы в ней начался термоядерный синтез. Такой механизм, бомба, синтезирующая из водорода гелий, должна давать на три порядка больше энергии, чем бомба, основанная на делении, причем с гораздо меньшей удельной стоимостью эквивалентной взрывчатой силы. Для Ферми эта идея была малозначащим пустяком. Теллер увидел в ней грандиозную задачу и воспринял ее чрезвычайно серьезно.
Теллер любил браться за неизведанное. Когда он приходил к теоретическому пониманию чего-либо, он обычно обращался к следующей теме, не ожидая экспериментального подтверждения. Атомную бомбу он уже понял. Теперь он стал рассматривать возможность создания бомбы водородной. Он провел обширные вычисления. Их результаты были неутешительными. «Я решил, что дейтерий нельзя поджечь атомными бомбами»[1670], – вспоминает он. «В следующее воскресенье мы отправились на прогулку. Семейство Ферми и семейство Теллер. И я объяснил Энрико, почему сделать водородную бомбу никогда не удастся. И он мне поверил»[1671]. На некоторое время Теллер даже поверил сам себе.
Однако Энрико Ферми и Эдвард Теллер придумали использовать цепную ядерную реакцию для возбуждения в водороде реакции термоядерной не первыми. По-видимому, эта честь принадлежит японскому физику Токутаро Хагиваре с факультета естественных наук Университета Киото. Хагивара следил за ведущимися в мире исследованиями деления и проводил собственные изыскания. В мае 1941 он читал лекции о «Сверхвзрывчатом веществе 235U», в которых давал обзор имеющихся знаний. Он понимал, что для взрывчатой цепной реакции требуется 235U, и сознавал необходимость разделения изотопов: «В связи с потенциалом применения такой взрывной цепной реакции следует найти практический метод ее получения. Непосредственной и чрезвычайно важной задачей является нахождение средств крупномасштабного производства урана-235 из природного урана». Затем он описывал связь, которую увидел между ядерным делением и термоядерным синтезом: «Если каким-то образом появится возможность производства больших количеств урана-235 соответствующей концентрации, то уран-235 может с большой вероятностью быть использован в качестве запального вещества для водорода. Мы возлагаем на это большие надежды»[1672].
Но прежде, чем японцы или американцы могли создать водородную бомбу, им нужно было создать бомбу атомную. И ни в той ни в другой стране для этого еще не было достаточно надежной поддержки.
«Был прохладный сентябрьский вечер, – вспоминает Артур Комптон. – Моя жена встретила пришедших к нам Конанта и Лоуренса и принесла нам к камину по чашке кофе. Потом она занялась своими делами наверху, и мы втроем[1673] смогли поговорить откровенно»[1674].
Лоуренс говорил страстно. Он «очень энергично выражал свое недовольство американской программой, – пишет Конант. – Д-р Олифант встречался с ним летом, и его рассказ о надеждах британцев еще более разжег в Лоуренсе ревностное стремление к более активным действиям во всей этой области»[1675]. Конант прекрасно знал о надеждах британцев, но также хорошо знал и что разговоры ничего не стоят. Он предпочел играть роль адвоката дьявола и легко ввел в заблуждение Комптона, которому показалось, что именно его доводы сыграли решающую роль:
У Конанта были сомнения. Исходя из отчетов, полученных до сих пор, он заключил, что поддержку ядерных исследований в рамках военной программы пора прекратить… Мы не могли позволить себе растрачиваться на научные или промышленные мероприятия атомной программы, военная ценность которой была чрезвычайно сомнительной, когда каждая унция наших сил требовалась для национальной обороны.
Я выступил в поддержку Лоуренса…
Конант начал склоняться на нашу сторону[1676].
«Я не мог устоять перед искушением, – говорит президент Гарварда, – охладить риторический пыл [Лоуренса] и спросить, готов ли он приостановить свои собственные исследовательские программы»[1677].
«Если эта задача так важна, как вы говорите, – заметил [Конант], – то мы обязаны начать работу над нею. Я убеждал Вэнивара Буша отложить урановый проект на время войны. Теперь вы показали мне планы создания конкретного высокомощного оружия. Если такое оружие будет создано, мы должны создать его первыми. Но я должен предупредить вас, что из такого предприятия не выйдет ничего существенного, если только мы не вложим в него всё, что у нас есть».
Он обратился к Лоуренсу: «Эрнест, вы говорите, что уверены в важности этих бомб на основе деления. Готовы ли вы посвятить следующие несколько лет своей жизни их созданию?»
…Этот вопрос застал Лоуренса врасплох. Я до сих пор помню выражение его глаз, когда он сидел там с полуоткрытым ртом. Ему нужно было принять серьезное личное решение… Он колебался лишь мгновение: «Если вы скажете, что мне нужно это сделать, я это сделаю»[1678].
Вернувшись в Вашингтон, Конант проинформировал Буша о, как он говорит, «результатах совещания, в которое [меня] втянули помимо моей воли»[1679]. Два администратора решили заказать Национальной академии третий доклад, причем на этот раз комитет Комптона расширили, включив в его состав У. К. Льюиса, инженера-химика, имевшего выдающуюся репутацию в области оценки потенциального успеха производства в промышленных масштабах по результатам лабораторных исследований, и коллегу Конанта по Гарварду Джорджа Б. Кистяковского, штатного специалиста НКОИ по взрывчатым веществам.
В восемнадцать лет Кистяковский – высокий, широкий в кости, громогласный, с плоским славянским лицом и неизменной уверенностью в себе – пошел добровольцем в Белую армию и сражался в боях Гражданской войны. «Я вырос в семье, для которой вопросы гражданских прав, свободы человека имели большое значение, – рассказывал он впоследствии интервьюеру. – Мой отец был профессором социологии, писал статьи и книги на эту тему и имел неприятности с царским режимом, причем очень существенные. Мать тоже интересовалась политикой. Я думаю, оба они прошли через краткий период увлечения марксизмом, а потом отказались от него. В сущности, поэтому я и вступил в восемнадцатом году в антибольшевистскую армию. Уж точно не потому, что я любил царизм. Разумеется, задолго до того, как все это закончилось, я проникся абсолютным отвращением к белой армии». Кистяковский бежал в Германию и в 1925 году получил докторскую степень в Берлинском университете. Он мог остаться там и дальше, но его научный руководитель посоветовал ему поискать другое место. «Он сказал мне, что, если я хо