чу сделать научную карьеру, мне лучше эмигрировать; в Германии я никогда не получу работы – “Здесь вы всегда будете русским”»[1680]. Принстон согласился дать украинскому химику временную работу, а вскоре после этого принял его в постоянный штат. Потом о нем узнали в Гарварде и пригласили работать там. Он перешел в Гарвард в 1930 году, а в 1938-м стал профессором химии. Конант был одним из тех, кто переманивал Кистяковского из Принстона в Гарвард. Он высоко ценил мнение своего друга и коллеги-химика. «Когда я пересказал ему идею о возможности сборки бомбы путем быстрого соединения двух масс делящегося материала, первой его реакцией было замечание в духе Фомы неверующего. “Кажется, это будет трудно сделать на поле боя”, – сказал он». Однако окончательно убедило Конанта в том, в чем его не смогли убедить ни надежды британцев, ни призывы физиков, именно мнение Кистяковского:
Когда мы снова встретились несколько недель спустя, все его сомнения исчезли. “Такую систему можно заставить работать, – сказал он. – Я убежден на сто процентов”.
Мои сомнения относительно проекта Бриггса испарились, как только я услышал обдуманное мнение Джорджа Кистяковского. Я был знаком с Джорджем много лет… Я попросил его возглавить отдел взрывчатых веществ НКОИ… Я полностью доверял его мнению. Если уж его убедила программа Артура Комптона, то кто я был такой, чтобы сомневаться?[1681]
Олифант убедил Лоуренса, Лоуренс убедил Комптона, Кистяковский убедил Конанта. Конант говорит, что мнения Комптона и Лоуренса «много значили для Буша». Но «еще важнее»[1682] был отчет MAUD, который Дж. П. Томсон, ставший теперь британским научным представителем в Оттаве, официально передал Конанту 3 октября. 9 октября, не ожидая третьего доклада Национальной академии наук, Буш отнес этот отчет прямо президенту.
Франклин Рузвельт, Генри Уоллес и директор УНИР встретились в этот четверг в Белом доме. В меморандуме, который Буш написал в тот же день для Комптона[1683], он ясно отмечает, что основой обсуждения был отчет MAUD: «Я рассказал собравшимся о выводах британцев». Он сказал президенту и вице-президенту, что взрывчатый сердечник атомной бомбы может весить около десяти килограммов, что такая бомба может взрываться с силой, эквивалентной приблизительно тысяче восьмистам тоннам ТНТ, что для выделения 235U потребуется огромная промышленная установка, стоимость которой во много раз превышает стоимость крупного нефтеперегонного завода, что сырье может поступать из Канады и Бельгийского Конго и что, по оценкам британцев, первые бомбы могут быть изготовлены к концу 1943 года. Буш попытался объяснить, что завод по производству атомных бомб будет производить не более двух или трех бомб в месяц, но не был уверен, осознал ли президент такую «сравнительно низкую производительность». Он подчеркнул, что его утверждения основаны «в первую очередь на расчетах и некотором количестве лабораторных исследований, но не на проверенных фактах» и, следовательно, гарантировать успеха не могут.
По сути дела, Буш представлял британские расчеты и британские выводы. Его доклад создавал впечатление, что Британия добилась в этой области бо́льших результатов, чем Америка. Поэтому разговор перешел на вопрос о том, как Соединенные Штаты связаны или могут связаться с британской программой. «Я рассказал о полном обмене информацией с Британией по техническим вопросам, и такой обмен был одобрен». Буш объяснил, что «техники» в Британии также сформулировали политику – предложили, чтобы государство разрабатывало атомную бомбу в качестве оружия для войны – и передали свои выводы непосредственно Военному кабинету. В Соединенных Штатах, сказал Буш, отдел НКОИ и экспертный комитет занимаются техническими вопросами; стратегические же решения принимают только он и Конант.
Стратегические решения были прерогативой президента. Как только Буш обозначил их, Рузвельт взял дело в свои руки. По мнению Буша, это решение было самым важным результатом этой встречи; в записке, составленной для Конанта, он подчеркнуто упомянул о нем в первую очередь. Рузвельт хотел, чтобы стратегические решения принимала только небольшая группа людей (которая получила название «Высшая политическая группа» – Top Policy Group). Он назначил ее членов: в нее вошли вице-президент Генри Уоллес, военный министр Генри Л. Стимсон, начальник Генерального штаба армии США Джордж К. Маршалл, Буш и Конант. Полномочия всех этих людей исходили непосредственно от президента. Рузвельт инстинктивно сосредоточил в своих руках все политические решения относительно ядерного оружия.
Таким образом, с самого начала существования атомной программы США ученых бесцеремонно лишили права голоса в принятии решений о политическом и военном применении оружия, которое они должны были создать. Буш с готовностью принял эту узурпацию. С его точки зрения, речь попросту шла о том, кто будет распоряжаться этой программой. Он оставался наверху пирамиды, в «ближнем кругу», и тут же начал использовать это положение, чтобы загнать физическое сообщество в установленные рамки. Уже через несколько часов, как он писал в ноябре Фрэнку Джуэтту, он «обратил внимание Артура Комптона и его сотрудников на то, что им предлагается докладывать о технологиях, а соображения общей стратегии – не их тема».
Важно отметить, что Буш связывал такое ограничение политических полномочий с защитой от критики: «Многие из прошлых затруднений были вызваны тем, что, в частности, у Эрнеста Лоуренса были прочные убеждения относительно стратегических принципов, и он широко о них рассказывал… Я не могу… привлечь его к участию в обсуждении, так как не имею на это полномочий от президента». Именно эту проверку – на способность не вмешиваться в стратегические решения – он использовал для оценки лояльности Лоуренса и Комптона: «Я думаю, что [Лоуренс] теперь понимает это, я уверен, что это понимает Артур Комптон, и мне кажется, что наши затруднения по этой части остались в прошлом»[1684].
Ученые могли решить, хотят ли они участвовать в создании ядерного оружия. Этим их свобода выбора и ограничивалась. Отказ от всех прочих полномочий в этой области был ценой, которую нужно было заплатить за пропуск в структуру, ставшую впоследствии отдельным, тайным государством, суверенитет которого был связан с государством общественным только через личность и власть президента.
На решение многих повлиял патриотизм, но, если судить по заявлениям физиков, еще более сильным мотивом был их страх – страх победы Германии, страх возникновения тысячелетнего рейха, неуязвимого благодаря атомным бомбам. И еще сильнее страха был фатализм. Бомба уже существовала в природе в скрытом виде так же, как скрыто существует в живом организме геном. Любая страна могла прийти к ее овеществлению. Поэтому речь шла не просто о состязании с Германией. Как, по-видимому, чувствовал Рузвельт, речь шла о гонке на время.
В меморандуме Буша есть признаки того, что Рузвельта больше всего заботило не противостояние Германии, а долгосрочные последствия получения настолько радикально нового типа средств уничтожения. «Мы довольно подробно обсудили послевоенные меры контроля, – писал Буш Конанту, – а также источники сырья» (в то время считалось, что источники сырья редки и немногочисленны; казалось, что тот, кто возьмет их под свой контроль, вполне сможет монополизировать бомбу). Рузвельт думал не только создании бомб для войны, в которую Соединенные Штаты еще даже не вступили. Он думал об изменениях в военной сфере, которые должны были изменить политическую структуру всего мира.
Затем Буш, бывший столь успешным администратором отчасти потому, что сознавал пределы своих возможностей, предложил, чтобы «расширенной программой» – то есть программой промышленного производства, когда придет его время, – управляла организация более крупная, чем УНИР. Рузвельт согласился. Подытоживая свои обязанности, Буш сказал президенту, что понимает, что должен всеми возможными способами способствовать ускорению исследований[1685], но «не предпринимать никаких определенных шагов в этой расширенной области до получения от него дальнейших указаний… Тот дал понять, что это так». Деньги, сказал ему президент, «придется брать из особого источника, предназначенного для столь необычных целей, и… он может организовать такое финансирование».
Решение о создании атомной бомбы в Соединенных Штатах еще не было принято. Но уже было решено тщательно исследовать, возможно ли ее создание. Это решение принял один человек, Франклин Рузвельт, и принял он его в тайне, не посоветовавшись ни с конгрессом, ни с судами. Оно казалось решением военным, а он был Верховным главнокомандующим.
Затем Буш и Конант заказали Артуру Комптону третий доклад НАН. Комптон попросил Сэмюэла Аллисона предложить кого-нибудь, кто мог бы помочь ему в расчетах критической массы 235U. До этого Аллисон переписывался по вопросам поглощения в углероде с Энрико Ферми и теперь горячо рекомендовал его. Комптон «зашел в кабинет Ферми в Колумбийском университете. Он подошел к доске и просто и быстро вывел для меня уравнение, позволяющее рассчитать критическую массу шара, в котором происходит цепная реакция. Он знал наизусть самые свежие экспериментальные значения постоянных. Он рассказал мне о достоверности данных… Даже по самым осторожным оценкам выходило, что количество делящегося металла, необходимое для производства ядерного взрыва, вряд ли может быть больше пятидесяти килограммов»[1686][1687][1688]