.
Но Комптон, которому уже угрожал более серьезный специалист по этой части, Вэнивар Буш, хорошо знал, что́ ему следует делать, хотя он еще не знал, что Буш уже согласился на ускорение и расширение программы. Ему было трудно оценить «разрушительную силу бомбы». Вычисление этого параметра «было связано с определением давления газов, значений удельной теплоемкости при еще неизвестных температурах, распространения излучения и частиц сквозь материалы, а также действия инерции»[1704]. Он обратился за помощью к Грегори Брейту. Брейт был одержим секретностью еще сильнее, чем Бриггс. «Помощи ждать было неоткуда», – нехотя признает Комптон. Он обратился к Оппенгеймеру. «Я был знаком с Оппи около четырнадцати лет и знал его высочайшую компетентность в выделении существенных элементов сложных задач и правильной интерпретации того, что он в них находил. Поэтому я был рад получить от него письмо с полезными советами»[1705]. Комптон продолжал работать весь конец октября.
В сентябре Вернер Гейзенберг получил в Лейпциге первые сто пятьдесят литров тяжелой воды от Norsk Hydro и немедленно приступил к подготовке нового эксперимента с цепной реакцией, аналогичного неудачной прошлогодней попытке, предпринятой в Вирусном флигеле в Далеме: 76-сантиметровую алюминиевую сферу заполнили перемежающимися слоями тяжелой воды и оксида урана, которого там было более ста тридцати шести килограммов, в центре сферы установили нейтронный источник, а затем погрузили сферу в лабораторный резервуар с водой. На этот раз Гейзенберг обнаружил некоторое увеличение числа нейтронов, достаточное, чтобы предположить возможность успеха. Теперь немецкий лауреат знал из работ фон Вайцзеккера и Хоутерманса, что самоподдерживающаяся цепная реакция в природном уране производит элемент 94. «Именно начиная с сентября 1941 года, – замечает он в связи с этим, – мы увидели перед собою ясный путь, ведущий к созданию атомной бомбы»[1706].
Он решил поговорить с Бором. Он так никогда и не дал четкого объяснения того, чем именно, по его мнению, Бор мог ему помочь. Его жена Элизабет полагает, что «в Германии ему было одиноко. Нильс Бор был для него вторым отцом… Он считал, что может говорить с Бором о чем угодно… Для него всегда был важен совет старого друга, более опытного в делах человеческих и политических». «Перед [ним] вставал призрак атомной бомбы, – объясняет Элизабет Гейзенберг, – и он хотел дать Бору понять, что Германия не создаст и не сможет создать бомбы… Втайне он надеялся даже, что это сообщение когда-нибудь сможет предотвратить применение атомной бомбы против Германии. Эта мысль постоянно мучила его… Такая смутная надежда была, вероятно, самой сильной побудительной причиной этой поездки»[1707].
В конце октября Гейзенберг и фон Вайцзеккер были в Копенгагене на научной конференции, которую Бор, как обычно, бойкотировал – он бойкотировал все совместные датско-германские мероприятия, подчеркивая этим свой отказ от сотрудничества с Германией. Однако он готов был встретиться с Гейзенбергом и принял его, по словам жены немецкого физика, «очень тепло и гостеприимно»[1708].
Гейзенберг отложил свой жизненно важный разговор до долгой вечерней прогулки с Бором около Дома почета Карлсберга, в районе пивоварни. «Зная, что Бор находится под наблюдением германских политических органов, – вспоминал он после войны, – и что его отзывы обо мне, вероятно, будут переданы в Германию, я постарался провести эту беседу так, чтобы не подвергать свою жизнь непосредственной опасности». Как вспоминает Гейзенберг, он спросил Бора, имеют ли физики моральное право работать над «урановой проблемой» в военное время, когда существует возможность, что такая работа приведет к «серьезным последствиям в области военных технологий». Бор, вернувшийся из Соединенных Штатов с убеждением, что создание бомбы практически невозможно, «немедленно понял смысл этого вопроса, как я увидел по его слегка испуганной реакции». По-видимому, Гейзенберг считал, что Бор посвящен в американские секреты и его реакция – проявление чувства вины при намеке на разоблачение. Однако следующий ответ Бора говорит о том, что он скорее был поражен услышанным от Гейзенберга откровением: он спросил Гейзенберга, действительно ли бомба возможна. По словам Гейзенберга, он ответил, что для ее создания потребуются «гигантские технические усилия», и он надеется, что осуществить их в течение нынешней войны не удастся. «Бор был потрясен моим ответом; он, очевидно, предположил, что я пытаюсь сказать ему, что Германия достигла больших успехов на пути к изготовлению атомного оружия. Хотя после этого я пытался разубедить его в этом ложном впечатлении, мне это, вероятно, не удалось… Я был очень недоволен результатами этого разговора»[1709].
Так рассказывает об этой вечерней беседе Гейзенберг. Версия Бора менее подробна. Его сын Оге, в свою очередь ставший позднее нобелевским лауреатом и преемником отца на посту директора Копенгагенского института, изложил ее в своих воспоминаниях:
Впечатление, что Германия считает [исследования атомной энергии] чрезвычайно важными с военной точки зрения, было подкреплено осенью 1941 года визитом в Копенгаген Вернера Гейзенберга и К. Ф. фон Вайцзеккера… В частном разговоре с моим отцом Гейзенберг завел речь о военном использовании атомной энергии. Отец высказывался очень сдержанно и выразил скептическое отношение к этому вопросу в связи с огромными техническими трудностями, которые пришлось бы преодолеть, но у него создалось впечатление, что, по мнению Гейзенберга, такие новые возможности могли бы решить исход войны, если бы война затянулась… Рассказ [Гейзенберга об этой встрече] не опирается на то, что произошло в действительности[1710].
Роберт Оппенгеймер, который тоже слышал об этом разговоре непосредственно от Бора, сводит его к одному замечанию: «Из Германии приехали Гейзенберг с фон Вайцзеккером и другие. У Бора создалось впечатление, что они приехали не столько рассказать, что они знают, сколько проверить, не знает ли Бор чего-нибудь такого, чего не знают они; как мне кажется, ситуация была патовая»[1711].
Эти два рассказа не вполне несовместимы друг с другом, но в обоих опущен один чрезвычайно важный факт: что Гейзенберг передал Бору чертеж экспериментального реактора на тяжелой воде, над сооружением которого он работал[1712]. Если он сделал это тайно, он, несомненно, рисковал своей жизнью. Если же он действовал с одобрения нацистов, цинично пытаясь таким образом ввести в заблуждение разведку союзников, то он, несомненно, больше не видел в Боре отца, как пишет Элизабет Гейзенберг. Каковы бы ни были его намерения, этот поступок произвел на Бора ложное впечатление. Элизабет Гейзенберг считает, что «Бор, по сути дела, услышал только одну фразу: немцы знают, что атомные бомбы можно сделать. Он был глубоко потрясен этой новостью и впал в такое оцепенение, что совершенно не воспринял всего остального»[1713]. Но из рассказов Оге Бора и Оппенгеймера следует, что реакция Бора этим не ограничилась: он также был возмущен и даже не мог поверить, что, по мнению Гейзенберга, Бор мог бы по каким-либо причинам, каким-либо образом, сотрудничать с нацистской Германией. Гейзенберг, в свою очередь, был потрясен до глубины души, что Бор не увидел его колебаний или не счел их заслуживающими доверия, не понял, как пишет его жена, что его «приверженность стране и ее народу не равнозначна приверженности режиму». Напротив, добавляет она, «Бор сказал Гейзенбергу, что прекрасно понимает, что во время войны необходимо отдавать своей стране все свои способности и силы». Поскольку это означало, что Бор подозревает его в самом худшем – в готовности работать на нацистов, – неудивительно, что «Гейзенберг был глубоко шокирован ответом Бора»[1714].
Эта встреча, а в особенности чертежи, которые передал ему Гейзенберг, доставила Бору новые поводы для тревоги, но он по-прежнему сомневался, что какая-либо страна, особенно в военное время, может позволить себе выделить достаточные промышленные мощности на решение задачи разделения изотопов. Его, несомненно, ранило кажущееся предательство блестящего и некогда верного ученика. Гейзенберг же, как говорит его жена, находился «в состоянии растерянности и отчаяния»[1715]. Несмотря на риск, на который он пошел, ему не удалось ни убедить Бора в своей искренности, ни начать диалог, который помог бы избежать возможной катастрофы. В отсутствие такого диалога он смог разве что еще сильнее встревожить самого могущественного врага Германии известием об успехах на пути к получению цепной реакции. Как пишет об этом периоде в жизни Гейзенберга Рудольф Пайерлс, «он согласился ужинать с дьяволом и, возможно, обнаружил, что достаточно длинной ложки просто не существует»[1716][1717].
Артур Комптон отправил Вэнивару Бушу и Фрэнку Джуэтту экземпляры проекта третьего доклада Национальной академии наук[1718] перед выходными, начавшимися 1 ноября. Новый доклад был кратким – шесть машинописных страниц через два интервала (плюс сорок девять страниц технических приложений и иллюстраций) – и наконец-то прямо касался нужной темы: «Главная задача этого доклада – рассмотрение