Однако тут его память сжимает историю образования лаборатории; вряд ли Оппенгеймер уже на первой встрече с Гровсом обсуждал с ним устранение столь милой сердцу последнего информационной изоляции. Напротив, говорит он дальше, сначала они говорили о превращении лаборатории в «военное учреждение, основные сотрудники которого будут зачислены в армию офицерами»[1952]; перед отъездом из Беркли Гровс даже заехал на соседнюю военную базу, чтобы запустить процедуру их призыва.
Как вспоминает Гровс, его «исходное впечатление от нашего первого разговора в Беркли»[1953] было, что центральная лаборатория – хорошая идея; он был убежден, что «работу [по проектированию бомбы] следует начать немедленно, чтобы по меньшей мере одна часть нашей деятельности могла развиваться в, как я надеялся, спокойном темпе»[1954]. Прежде всего его заботил выбор руководителя; он считал, что даже самое капризное судно может выйти в плавание, если у штурвала будет стоять подходящий человек. Гровс выбрал бы Эрнеста Лоуренса, но сомневался, что кто-нибудь другой сможет добиться успеха в области электромагнитного разделения изотопов. Комптон был слишком занят в Чикаго. Гарольд Юри был химиком. «Возможно, за пределами проекта можно было найти и других подходящих людей, но все они были полностью загружены важной работой, и ни одна из предложенных кандидатур, как мне казалось, не могла сравниться с кандидатурой Оппенгеймера»[1955]. Гровс уже подобрал своего кандидата.
«Решение о назначении Оппенгеймера [директором новой лаборатории] было неочевидным, – отмечает Бете. – В конце концов, у него не было опыта руководства большими группами. Кроме того, эта лаборатория должна была заниматься в основном экспериментальной и технической работой, а Оппенгеймер был теоретиком»[1956]. Хуже того – по крайней мере, с точки зрения руководителей проекта, которые были сплошь нобелевскими лауреатами, – он не мог похвастаться Нобелевской премией. Кроме того, имелась, как называл это Гровс, «загвоздка» с левыми политическими связями Оппенгеймера, «многие из которых нам совершенно не нравились»[1957]. Гровсу еще не удалось отобрать обеспечение безопасности Манхэттенского проекта у армейской контрразведки, а эта организация решительно отказывалась предоставить допуск человеку, бывшая невеста, жена, брат и невестка которого некогда были членами Коммунистической партии – и, возможно, оставались ими втайне.
Несмотря на все это, генерал хотел именно Оппенгеймера. «Он гений, – частным образом сказал Гровс интервьюеру сразу после войны. – Самый настоящий гений. Лоуренс очень умен, но он не гений, а просто труженик. А вот Оппенгеймер знает все. Он может разговаривать на любую тему, о которой зайдет речь. Ну, не совсем. Наверное, есть такие вещи, о которых он не знает. Он ничего не знает о спорте»[1958].
Гровс предложил кандидатуру Оппенгеймера Комитету по военной политике. Комитет заартачился. «После долгого обсуждения я попросил каждого члена назвать мне имя человека, который кажется ему более подходящим кандидатом. Через несколько недель стало ясно, что никого лучше нам не найти, и Оппенгеймера попросили взять эту работу на себя»[1959]. Впоследствии физик сетовал, что его выбрали «за неимением лучшего. По правде говоря, все очевидные кандидаты на эту должность уже были заняты, а у проекта была дурная репутация»[1960]. Раби в конце концов пришел к мнению, что «решение назначить его было гениальным, хотя генерала Гровса обычно не считали гением», но в тот момент «такой выбор [казался] совершенно невероятным. Я был поражен»[1961]. 15 октября 1942 года Гровс, ехавший из Чикаго в Нью-Йорк, попросил Оппенгеймера доехать с ним до Детройта, чтобы поговорить об этом назначении. 19 октября оба встретились в Вашингтоне с Вэниваром Бушем[1962]. Это долгое совещание, по-видимому, было решающим. Вопросы безопасности отошли на второй план.
Следующей задачей было определение места для новой лаборатории. Еще в первом разговоре с Оппенгеймером в Беркли Гровс подчеркивал необходимость изоляции; сколько бы ученым, собравшимся в новом центре, ни было позволено общаться друг с другом, генерал намеревался надежно изолировать их от простого народа. «В связи с этим, – писал Оппенгеймер в середине октября своему иллинойсскому коллеге Джону Г. Мэнли, – по-видимому, в наши планы будут внесены довольно значительные географические изменения». В том же письме Оппенгеймер предлагал «начать с этого момента кампанию совершенно беззастенчивой вербовки всех, до кого мы сможем дотянуться»[1963]. Он хотел получить самых лучших сотрудников и вскоре попросил у Гровса таких людей, как Бете, Сегре, Сербер и Теллер[1964].
Площадка Y, как называлась вначале эта гипотетическая лаборатория, должна была иметь хорошее транспортное обеспечение, достаточное снабжение водой, местную рабочую силу и умеренный климат, позволяющий в течение всего года проводить строительство и эксперименты вне помещений. В своих мемуарах Гровс называет главной причиной изоляции безопасность – «чтобы близлежащие населенные пункты не испытывали на себе неблагоприятного воздействия непредвиденных результатов наших экспериментов», – но высокий стальной забор, увенчанный тройным слоем колючей проволоки, которым в результате обнесли лабораторию, явно не был предназначен для защиты от взрывов. Сам Гровс был занят отбором площадок для производственных центров Манхэттенского проекта; разница между критериями выбора этих точек и площадки Y состояла, по его мнению, в том, что в отношении лаборатории, которая должна была заниматься проектированием бомбы, «нам было необходимо разместить группу высокоталантливых специалистов, некоторые из которых могли оказаться весьма капризными, и создать для них удовлетворительные условия жизни и работы»[1965]. Если Гровс действительно ставил перед собой такую цель, то она оказалась одной из немногих задач военного времени, с которыми он не справился.
Генерал поручил поиски подходящего места для лаборатории майору Джону Г. Дадли, служившему в Манхэттенском инженерном округе. Гровс дал Дадли критерии более конкретные, чем просто удовлетворение капризных ученых: помещения на 265 человек; место, находящееся на расстоянии не менее 300 километров от любых государственных границ, но к западу от Миссисипи; наличие некоторых уже существующих строений; естественная впадина между близлежащими холмами, на которых можно установить ограждение и организовать охрану[1966]. Объездив на самолетах, поездах, автомобилях, джипах и лошадях бо́льшую часть юго-запада США, Дадли нашел идеальное место: Оук-Сити, «восхитительный маленький оазис на юге центральной части штата Юта»[1967]. Но для использования этого места армии пришлось бы переселить несколько десятков семей и остановить сельскохозяйственное производство на значительной территории. Поэтому Дадли предложил второй вариант: Хемес-Спрингс, штат Нью-Мексико, глубокий каньон километрах в шестидесяти к северо-западу от Санта-Фе, на западном склоне гор Хемес. «Прекрасное место, – считал Оппенгеймер в начале ноября, еще не посетив его, – подходящее во всех отношениях»[1968].
Однако 16 ноября, когда только что назначенный директор приехал вместе с Дадли и Эдвином Макмилланом, помогавшим в организации лаборатории, осмотреть площадку в Хемес-Спрингс, он изменил свое мнение. Каньон казался слишком тесным; Оппенгеймер хорошо знал живописные места этого района и решил, что из его лаборатории должен открываться красивый вид. Как вспоминает Макмиллан, он тоже выражал «серьезные сомнения относительно этого места»:
Пока мы спорили [с Дадли], появился генерал Гровс. Его приезд был запланирован. Он должен был присоединиться к нам во второй половине дня и заслушать наш отчет. Место не понравилось Гровсу с первого же взгляда; он сказал: «Это нам не годится». <…> Тут Оппенгеймер сказал: «Если проехать вверх по каньону, можно подняться на вершину столовой горы, а там есть школа для мальчиков, которая может нам подойти»[1969].
Оппенгеймер предложил школу, жалуется Дадли, «как будто это была совершенно новая идея». На самом деле Дадли уже дважды обследовал это плато и отверг его, потому что оно не соответствовало критериям Гровса. Но столовая гора – это перевернутая впадина, и ее периметр точно так же можно обнести ограждением. А главным требованием все же было, чтобы место понравилось «умникам». «Поскольку я… знал тамошние дороги (или тропы), – сардонически говорит Дадли, – мы быстро доехали до места»[1970].
«Школа называлась Лос-Аламос, – пишет дочь ее основателя, – по названию глубокого каньона, ограничивающего гору с юга и поросшего тополями, которые стоят вдоль песчаного русла речки, текущей по каньону»[1971]. Основатель школы Эшли Понд был болезненным интернатским ребенком, и его, как и Оппенгеймера, отправляли на запад для поправки здоровья. Уже в зрелом возрасте, когда его отец умер и оставил ему некоторый капитал, он вернулся в Нью-Мексико. Он открыл свою «Школу-ранчо Лос-Аламос» на вершине столовой горы, на высоте около 2200 метров, в 1917 году. Она должна была закалять бледных юнцов так же, как закалялся сам Понд: мальчики спали на неотапливаемых террасах общежития, построенного из растрескавшихся бревен, и ходили в шортах даже зимой, в снегу; каждый из них получал лошадь, на которой ездил и за которой ухаживал. Вокруг школы, пишет Эмилио Сегре, раскинулась «красивая и дикая местность»