[2033], чем бы они ни были. «Насколько я помню, я думал о том, как заставить снаряд из материала двигаться против упругого потока, – впоследствии сказал Неддермейер в интервью, – и рассчитал минимальное давление, которое нужно для этого приложить. Потом я случайно вспомнил опубликованное кем-то безумное исследование о двух пулях, которые выстреливают навстречу друг другу. Возможно, там даже была фотография двух пуль, которые превращаются в жидкость от соударения. Об этом я и думал, когда этот специалист по баллистике упомянул имплозию»[2034].
Две пули, которые выстреливали навстречу друг другу, напоминали о модели с двумя орудиями из «Лос-Аламосского букваря». В «Букваре» были и другие красноречивые подсказки, ведущие к новой концепции Неддермейера. В этом документе говорится, что при разлетании поверхности активного материала бомбы она «распространяется внутрь материала оболочки, порождая ударную волну, которая сжимает материал оболочки в шестнадцать раз»[2035]. В «Букваре» неоднократно подчеркивается, что расширение активного материала является главным препятствием получения эффективного взрыва. Неддермейеру, возможно, пришло в голову, что, если отражающая оболочка может сопротивляться расширению активного материала и, следовательно, увеличивать эффективность взрыва за счет одной лишь инерции – то есть стремления оставаться на прежнем месте, когда разбухающий активный материал начинает давить на нее изнутри, – то оболочка, которая под действием неких сил сама давит на активный материал, может работать еще лучше. На эту мысль его могло навести и сжатие пузырьков бора в автокаталитической бомбе. Наконец, в «Букваре» предлагалась интересная модель с четырьмя «дольками яблока» из активного материала и отражателя, которые предполагалось соединять взрывом окружающего их кольца. «На этом месте, – говорит Неддермейер, – я и поднял руку»[2036].
Он предложил расположить сферический слой бризантного взрывчатого вещества вокруг сферической сборки из отражателя и полой, но толстостенной сферы активного материала. При одновременной детонации в нескольких точках взрывчатка дает взрыв, направленный внутрь. Ударная волна этого взрыва сжимает со всех сторон отражающую оболочку, а та, в свою очередь, сжимает активный материал. Сжатие изменяет геометрию активного материала, превращая его из полой сферы в сплошной шар. Конфигурация, которая была докритической из-за своей геометрии, сжимается в критическую гораздо быстрее и эффективнее, чем при выстреле любого рукотворного артиллерийского орудия. «Пушка сжимает в одном измерении, – как вспоминает Мэнли, говорил ему Неддермейер. – В двух измерениях получится лучше. А еще лучше в трех»[2037].
Такое трехмерное сжатие и есть имплозия. Неддермейер обозначил возможный новый способ срабатывания атомной бомбы. Эта идея высказывалась и раньше, но дальше разговоров дело не пошло. «На совещании по артиллерийским аспектам, прошедшем в конце апреля, – сообщает техническая история Лос-Аламоса, – Неддермейер впервые представил серьезный теоретический анализ имплозии. Его рассуждения показывали, что сжатие… сферы детонацией окружающего ее слоя взрывчатого вещества осуществимо и что такой способ предпочтительнее использования орудийного ствола, поскольку дает и более высокую скорость, и более короткое расстояние перемещения сборки»[2038].
Первая реакция на это предложение была не очень вдохновляющей. «Неддермейер столкнулся с упорными возражениями Оппенгеймера и, по-моему, Ферми и Бете»[2039], – говорит Мэнли. Как добиться сферической симметрии ударной волны? Как сделать так, чтобы отражатель и активный материал не расплескивались во все стороны, как расплескивается вода, когда ее сжимаешь ладонями? «Никто… на самом деле не относился к [имплозии] достаточно серьезно»[2040], – добавляет Мэнли. Но Оппенгеймеру случалось ошибаться и раньше – в 1939 году он заблуждался даже относительно возможности деления ядер, когда Луис Альварес пересказал ему сообщение об открытии этого явления. Его заблуждение просуществовало минут пятнадцать, пока он не преодолел то упрямство, с которым отвергал любые возможности, которых не предвидел сам. По-видимому, он постепенно учился обходить свою недоверчивую враждебность так же, как Бор обходил безумие в по-настоящему оригинальных идеях. «Это будет исследовано»[2041], – сказал он Неддермейеру в частной беседе после общего обсуждения, которое отвергло его идею. Он назначил Неддермейера руководителем вновь созданной группы экспериментального изучения имплозии в отделе артиллерии, тем самым отомстив этому закоренелому нелюдиму за вызванную им суматоху.
Другой запомнившейся находкой апрельской конференции было исправление ошибки, про которую впоследствии никто не мог понять, как ее можно было не заметить. Эта ошибка, возможно, показывает, насколько физики не были знакомы с артиллерией. Проснувшись однажды утром, Э. Л. Роуз, инженер-исследователь, входивший в созданный Гровсом наблюдательный комитет, осознал, что армейская пушка, на которой физики основывали свои оценки, весила пять тонн только потому, что она должна была быть достаточно надежной, чтобы выдержать несколько выстрелов. Орудие, к дулу которого собирались приварить атомную бомбу, могло быть более хрупким: его должно было хватить на один-единственный выстрел, после которого оно все равно должно было испариться и разлететься в стороны. Поэтому можно было радикально уменьшить его массу и получить бомбу, пригодную для практического применения – в частности для транспортировки самолетом.
Ферми, будучи великолепным экспериментатором, вносил ценный вклад в программу экспериментальных исследований, ясно формулируя задачи, которые следовало изучить. Однако для него военная работа была обязанностью, и искренняя вовлеченность в дело, которую он встречал на Холме, его озадачивала. «После одного из первых заседаний, – вспоминает Оппенгеймер, – он повернулся ко мне и сказал: “Похоже, ваши люди действительно хотят сделать бомбу”. Я помню удивление, звучавшее в его голосе»[2042].
Одним апрельским вечером руководители проекта собрались у Оппенгеймера, в оштукатуренном бревенчатом доме, в котором раньше жил директор школы. Эдвард Кондон, отец которого строил железные дороги на западе США, работал в молодости газетным репортером в опасных районах Окленда; на вечеринке у Оппенгеймера ему представилась возможность высмеять тот наивный оптимизм, который царил в Лос-Аламосе. Он был выдающимся теоретиком; когда-то они с Оппенгеймером вместе снимали жилье в Гёттингене, и Кондон считал, что между ними существует крепкая дружба. В недалеком будущем, когда Кондон резко восстал против насаждаемой Гровсом политики информационной изоляции, ему предстояло убедиться, что его друг и директор считает его поддержку не самым важным из своих дел. Теперь же Кондон взял с полки «Бурю» Шекспира и стал искать в ней описание зачарованного острова Просперо, которое можно было бы иронически применить к изолированной от жизни секретной горе Оппенгеймера, на которой ни у кого не было адреса, переписка проверялась цензурой, на водительских правах не было имен, где целый населенный пункт, в котором рождались и умирали люди, существовал под прикрытием «почтового ящика», – и все это ради обуздания малопонятной природной силы для создания бомбы, которая могла бы положить конец жестокой войне[2043]. В «Буре» имеется множество монологов, которые были бы уместны в этой ситуации, но Кондон наверняка не мог не зачитать вслух один из них, ту реплику Миранды, из которой Олдос Хаксли позаимствовал ироническое название своего романа:
О чудо! Сколько вижу я красивых
Созданий! Как прекрасен род людской!
О дивный новый мир, где обитают
Такие люди![2044]
В свое время британцы решили не бомбить Веморк, потому что работавший в норвежской разведке в Лондоне физикохимик Лейф Тронстад предупредил, что попадание в резервуары с жидким аммиаком, имевшиеся на гидрохимическом заводе, почти неизбежно приведет к гибели большого числа норвежских рабочих. Но Британия в любом случае уже давно отказалась от точечных бомбардировок[2045].
Еще в начале войны Уинстон Черчилль объявил себя убежденным сторонником массированных воздушных налетов и говорил даже о массовом уничтожении. В июле 1940 года, в тяжелое время после катастрофы в Дюнкерке и в начале битвы за Британию, Черчилль писал об этом министру авиационной промышленности: «Но когда я оглядываюсь в поисках возможностей выиграть войну, я вижу, что существует лишь один надежный способ… и он предполагает абсолютно разрушительные, массированные налеты чрезвычайно тяжелых бомбардировщиков из нашей страны на территорию нацистов. Нам необходимо суметь подавить их этими средствами; никакого другого выхода я не вижу»[2046].
Постепенный переход от точечных бомбардировок промышленных объектов к общим налетам на города был следствием не столько политического решения, сколько технического несовершенства. В начале войны командование бомбардировочной авиации британских ВВС пробовало проводить дальние дневные налеты на точечные цели, но не смогло обеспечить защиту своих самолетов от немецких истребителей и зенитной артиллерии на столь большом расстоянии от дома. Поэтому оно переключилось на ночные налеты, что позволило сократить потери, но привело к резкому снижению точности бомбардировки. Если бомбардировка заводов и других стратегических объектов казалась логичным средством подрыва военной мощи противника, то впоследствии не менее логичным показалось и уничтожение окружавших эти цели кварталов, в которых жили рабочие, – в конце концов, именно рабочие приводили эти заводы в действие. Сэр Артур Харрис, ставший командующим бомбардировочной авиации в начале 1942 года, пишет в своих военных мемуарах, что в этот переходный период лета 1941 года «выбранные цели находились в густонаселенных промышленных районах и тщательно подбирались так, чтобы бомбы, упавшие до или после железнодорожных узлов, на которые был направлен [данный] налет, попадали в эти районы и оказывали негативное влияние на моральное состояние населения. Эта программа представляла собой промежуточный этап между массовым и точечным бомбометанием»