.
В этот самый момент японцы считают, что по человеческим качествам каждый из них превосходит вас, меня, любого представителя наших народов. Они восхищаются нашей техникой, они, возможно, мучительно опасаются конечного превосходства наших ресурсов, но слишком многие из них презирают наши личности… Руководители Японии действительно думают, что могут победить и победят. Они рассчитывают на нашу беспечность, на нашу явную разрозненность до – и даже во время – войны, на нашу неготовность к жертвам, к лишениям и к боям[2206].
До этого места лекция Грю была, возможно, всего лишь обычным увещеванием. Но дальше он заговорил о явлении, с которым американцы, сражавшиеся на Тихом океане, только начинали сталкиваться. «Для этих солдат “Победа или смерть” – не просто лозунг, – отмечал Грю. – Это точное, прозаическое описание военной политики, управляющей их силами, от самых высокопоставленных генералов до самых последних новобранцев. Солдат, позволивший взять себя в плен, навлекает позор на себя и на свою страну»[2207].
Именно это генерал-майор морской пехоты Александер А. Вандергрифт осознавал в это же самое время, в конце 1942 года, на острове Гуадалканал в архипелаге Соломоновых островов. «Господин генерал, – писал он в Вашингтон командующему морской пехотой, – я никогда не слышал и не читал о войне такого рода. Эти люди отказываются сдаваться. Раненый ждет, пока к нему подойдет кто-нибудь, чтобы его осмотреть… и взрывает ручную гранату, убивая себя и окружающих»[2208].
Это пугало. Это требовало соответствующего усиления яростности сражений. Джон Херси считал необходимым объяснить такое усиление:
Если верить легендам, этот молодой человек [т. е. американский морской пехотинец] – убийца; он не берет пленных и никого не щадит. Это отчасти справедливо, но причиной этому не жестокость, не одно лишь стремление отомстить за Перл-Харбор. Он убивает, потому что в джунглях он должен убивать, а иначе убьют его. Враг выслеживает его, а он выслеживает врага, как охотник выслеживает бинтуронга[2209]. Часто можно услышать, как морские пехотинцы говорят: «Хотел бы я воевать против немцев. Они такие же люди, как мы. Война с ними, должно быть, похожа на спортивное состязание – соревнование в мастерстве с заведомо сильным противником. Немцы заблуждаются, но, по крайней мере, ведут себя как люди. А японцы похожи на зверей. Чтобы сражаться с ними, приходится научиться совершенно новым физическим реакциям. Нужно приспособиться к их звериному упрямству и упорству. В джунглях они чувствуют себя как дома, и их, как некоторых животных, не увидишь, пока не убьешь»[2210].
Объяснение непривычного поведения уподоблением животным было удобно тем, что с ним убийство грозного противника становилось делом, более легким с эмоциональной точки зрения. Но в то же время такая дегуманизация врага заставляла считать его еще более чуждым и опасным. То же можно сказать и о другом объяснении поведения японцев, возникшем и распространившемся во время войны: японцы – фанатики, верящие, как провозглашал Грю, «в непогрешимую истинность своей национальной идеи»[2211]. Историк Уильям Манчестер, бывший на Гуадалканале в числе морских пехотинцев, рассматривает этот аспект более объективно, в более дальней послевоенной перспективе:
В то время считалось бестактным хоть в чем-то воздавать противнику должное, и целеустремленность японцев, их упорное нежелание сдаваться обычно объясняли «фанатизмом». Задним числом его невозможно отличить от героизма. Нежелание признавать его таковым обесценивает победу, ту доблесть, которая потребовалась американцам, чтобы превозмочь его[2212].
Будь то зверство, фанатизм или героизм, но для успешной войны с упорно отказывавшимися сдаваться японцами требовались новая тактика и отказ от сантиментов. В своей книге «Дневник Гуадалканала» (Guadalcanal Diary), ставшей бестселлером 1943 года, военный корреспондент Ричард Трегаскис рассказывал о применении такой тактики в сражении на Гуадалканале, первой сухопутной битве войны на Тихом океане:
Генерал коротко рассказал о сражении… Труднее всего, сказал он, было зачищать десятки пещер, полных японцев. Каждая пещера, сказал он, была настоящей отдельной крепостью, полной японцев, твердо решивших сопротивляться, пока всех их не убьют. Единственным действенным средством против этих пещер, сказал он, было взять динамитную шашку и забросить ее в узкий вход пещеры. Потом, после взрыва в пещере, можно было зайти внутрь с автоматом и прикончить оставшихся японцев…
«Вы никогда не видели таких пещер и подземелий, – сказал генерал. – В них бывало по тридцать-сорок японцев. И они напрочь отказывались выходить оттуда, за исключением одного-двух отдельных случаев»[2213].
Статистика кампании на Соломоновых островах говорит о том же: из 250 японцев, составлявших гарнизон Гуадалканала на момент первой высадки морской пехоты, только трое позволили взять себя в плен. До окончательного захвата острова на нем погибло более 30 000 присланных в сражение японцев; американские потери составили 4123 человека. Похожая картина наблюдалась повсюду. Соотношение числа пленных японцев к убитым в Северно-Бирманской кампании составило 142 к 17 166, то есть около 1:120, в то время как в странах Запада считалось непреложной истиной, что потеря от четверти до трети сил – соотношение 4:1 – обычно приводит к неизбежной капитуляции. Вместе с ожесточением японского сопротивления росли и потери союзников.
В течение 1943 года, по мере медленного и кровопролитного продвижения через западную часть Тихого океана к Японским островам, поведение японских солдат заставляло задуматься, применимы ли такие стандарты только к военным или же и к гражданскому населению Японии. Грю пытался ответить на этот вопрос в своих лекциях годом раньше:
Я знаю Японию; я прожил там десять лет. Я хорошо знаком с характером японцев. Японцы не сломаются. Они не сломаются ни морально, ни психологически, ни экономически, даже когда окажутся перед лицом неизбежного поражения. Они затянут свои пояса еще на одну дырку, уменьшат норму выдачи риса с одной чашки до половины чашки и будут сражаться до последнего вздоха. Только полное физическое уничтожение или полное истощение их людских и материальных ресурсов может принести победу над ними. В этом состоит разница между немцами и японцами. В этом заключается то, с чем мы сталкиваемся в войне с Японией[2214].
Тем временем Соединенные Штаты производили огнеметы, чтобы выжигать японских солдат из пещер. Журналист-ветеран Генри К. Вульф, ездивший в Японию до войны, призвал в журнале Harper’s сбрасывать на «горючие», «спичечные» японские города зажигательные бомбы. «Разговор о сжигании жилых домов кажется жестоким, – объяснял Вульф. – Но мы участвуем в борьбе не на жизнь, а на смерть, ставка в которой – само выживание страны, и потому имеем право на любые действия, которые спасут жизни американских солдат и матросов. Мы должны как можно сильнее, всеми имеющимися у нас средствами бить туда, где наши удары причинят врагу наибольший ущерб»[2215].
В том же месяце, когда Вульф призывал со страниц Harper’s к воздушной битве, – в январе 1943 года – Франклин Рузвельт встретился в Касабланке с Уинстоном Черчиллем. В ходе этой встречи два руководителя обсуждали условия капитуляции, которых они собирались потребовать в конце войны; выражение «безоговорочная капитуляция» обсуждалось, но не было включено в официальное совместное заявление, которое должно было быть зачитано на заключительной пресс-конференции[2216]. Однако 24 января, к удивлению Черчилля, Рузвельт экспромтом вставил его в свое выступление. «Мир может наступить во всем мире, – зачитал американский президент перед собравшимися журналистами и камерами кинохроники, – только при полном уничтожении военной мощи Германии и Японии… Уничтожение военной мощи Германии, Италии и Японии означает безоговорочную капитуляцию Германии, Италии и Японии». Впоследствии Рузвельт сказал Гарри Гопкинсу, что это неожиданное и судьбоносное добавление было результатом той неразберихи, которой сопровождались его попытки убедить французского генерала Анри Жиро вступить в переговоры с вождем «Свободной Франции» Шарлем де Голлем:
Нам стоило таких трудов свести этих двух французских генералов, что я думал про себя, что это было не легче, чем организовать встречу Гранта с Ли. А потом внезапно пришло время пресс-конференции, нам с Уинстоном некогда было к ней подготовиться, и мне в голову пришла мысль, что у Гранта было прозвище «Безоговорочная Капитуляция» – и, сам того не ожидая, я произнес эту фразу.
Черчилль немедленно поддержал эту идею – «Любые, даже неявные, разногласия между нами в таких обстоятельствах и в такое время были бы вредны и даже опасны для наших военных действий»[2217], – и требование безоговорочной капитуляции стало официальной политикой союзников.
16Откровения
– Как бы вам понравилось поработать в Америке? – как-то в ноябре спросил в Ливерпуле Джеймс Чедвик Отто Фриша.
– Мне бы очень этого хотелось, – ответил, как он вспоминает, Фриш.
– Но для этого вам придется стать британским гражданином.
– Этого мне хотелось бы еще больше.