. Холостые мужчины и женщины устраивали в общежитиях вечеринки, подогревавшиеся целыми бочками пунша, в который добавляли для крепости смесь разных спиртных напитков и чистый зерновой спирт с Технической площадки. Народу приглашали столько, сколько могло втиснуться в помещение. Холостяки выносили из общих комнат общежития всю мебель, а расположенные на верхних этажах спальни по негласной договоренности оставались открытыми всю ночь.
В атмосфере американского юго-запада обычным времяпрепровождением для субботних вечеров сами собою стали танцы «сквэр-данс»[2378]. «Все были одеты по моде Дикого Запада – в джинсы, сапоги, анораки, – вспоминает жена Станислава Улама, француженка Франсуаза, то удивление, которое она испытала, приехав вместе с мужем на Холм. – Помимо атмосферы армейского лагеря там была и атмосфера горного курорта»[2379]. Танцы устраивали сначала в гостиной у Дика Парсонса, затем в театре, в Фуллер-лодже и, наконец, когда на них стала собираться большая толпа, в общей столовой. В конце концов даже супруги Ферми со своей дочерью Неллой стали приходить на них и учиться энергичным фигурам этого танца. Мать с дочерью уже давно согласились выйти на середину зала, а Ферми все сидел в сторонке, мысленно прорабатывая танцевальные па. Когда он наконец почувствовал себя готовым, он попросил стать его партнером Бернис Броуд, одну из ведущих танцовщиц. «Он хотел, чтобы мы были ведущей парой, что показалось мне в высшей степени неразумным, учитывая, что это была его первая попытка, но отговорить его я не смогла, и тут заиграла музыка. Он вел меня, точно попадая в ритм, и точно знал, когда и какие фигуры нужно выполнять. Он ни разу не ошибся, ни тогда, ни потом, но я бы не сказала, чтобы он получал от танца удовольствие… Он [танцевал] головой, а не ногами»[2380].
Иногда вместо танцев по субботам устраивались театральные представления. К удивлению и восторгу публики, Роберт Оппенгеймер появился на сцене в постановке «Мышьяка и старых кружев»[2381] покрытым мукой до мертвенной бледности: он играл первого из многочисленных мертвецов, появляющихся из погреба в последнем акте. Высокий и бородатый Дональд Флендерс по прозвищу Молль[2382], руководитель вычислительной группы теоретического отдела, написал на музыку Джорджа Гершвина комический балет под названием «Плато священное»[2383]. Несмотря на бороду и отсутствие балетного образования, сам Флендерс танцевал партию генерала Гровса. Сын Сэмюэла Аллисона Кит изображал Оппенгеймера: он танцевал на большом столе в такой же одежде и шляпе, какую носил каждый день его персонаж. «Главным элементом реквизита, – отмечает Бернис Броуд, – был механический мозг, который мигал лампочками, гремел и бурчал и постоянно ошибался в вычислениях, выдавая результаты вроде “2 + 2 = 5”. В грандиозном, хотя и сумбурном финале выяснялось, что ошибочные расчеты и являются подлинной священной тайной плато»[2384].
Кистяковский предпочитал времяпрепровождение не столь интеллектуального вида:
Я много играл в покер с важными людьми вроде Джонни фон Неймана, Стэна Улама и т. п… Когда я приехал в Лос-Аламос, я обнаружил, что они не умеют играть в покер, и предложил их научить. Иногда к концу вечера, когда мы подсчитывали фишки, результаты их огорчали. Я обычно говорил им, что если бы они учились играть на скрипке, то в пересчете на почасовую оплату уроки стоили бы им еще больше. К несчастью, еще до конца войны эти великие теоретики освоили покер, и вечерние подсчеты стали, с моей точки зрения, менее привлекательными[2385].
А Роберт Уилсон, руководитель группы циклотронной программы, бывший членом городского совета, обнаружил, что, несмотря на все проверки персонала, которые проводили при найме службы безопасности, а также на патрули военной полиции, на Холме имелись и еще более незамысловатые развлечения:
Из множества проблем, которые возникли перед нами за то время, что я входил в состав совета, больше всего мне запомнился тот случай, когда военная полиция, которая охраняла территорию, решила запретить доступ к одному из женских общежитий. Они рекомендовали нам закрыть общежитие и уволить его обитательниц. К нам пришла группа плачущих девушек, просивших этого не делать. Еще более настойчиво требовала не закрывать общежитие группа решительных молодых холостяков, выступивших в поддержку девушек. Оказалось, что девушки получали неплохую прибыль, удовлетворяя насущные потребности молодых людей за известную плату. Военные вполне могли войти в их положение до тех пор, пока дело не дошло до распространения заболеваний, после чего они и вмешались. К тому времени, когда мы разобрались с этим вопросом, – а мы решили оставить все, как было, – я стал физиком значительно более искушенным, чем намеревался за несколько лет до того: тогда решение заниматься физикой не слишком сильно отличалось от принятия духовного сана[2386].
Обитатели «почтового ящика 1663», как семейные, так и холостые, были людьми молодыми и здоровыми; у них рождалось столько детей, что Гровс приказал – то ли военному коменданту территории, то ли директору лаборатории; в воспоминаниях разных людей встречаются оба варианта этой истории, – остановить этот потоп. Оппенгеймер – если это был Оппенгеймер – отказался выполнять этот приказ. У него были на то веские основания: 7 декабря 1944 года его жена Китти родила ему второго ребенка, дочь Кэтрин, которую все звали Тони. Посмотреть на ребенка начальника хотело столько народу, что в больнице на ее колыбель повесили специальную табличку, а перед окном палаты для новорожденных выстраивались очереди.
Семьи, жившие на Холме на тесной, огороженной территории, тревожила возможность возникновения эпидемий. У домашней собаки, покусавшей нескольких детей, обнаружилось бешенство, и владельцы домашних животных яростно спорили с родителями, кого именно – животных или детей – следует держать на привязи. Еще более пугающей была смерть молодого химика, жены руководителя одной из групп, от паралича неизвестного типа. Врачи, опасавшиеся вспышки полиомиелита, закрыли школы, запретили поездки в Санта-Фе и приказали держать всех детей дома.
Новых случаев заболевания не возникло, устойчиво холодная погода уменьшила опасность эпидемии, и сотрудники лаборатории продолжили работать и веселиться. «Я думаю, что никогда больше не буду жить в обществе такого количества умов, – отмечает жена Эдвина Макмиллана Элси, свояченица Эрнеста Лоуренса, – и никогда больше не буду жить в обществе настолько тесном, что гости считали, что мы должны постоянно ссориться друг с другом. У нас не было телефонов, у нас не было яркого света, но я думаю, что никогда больше не буду жить в обществе с такими глубокими корнями сотрудничества и дружбы»[2387].
Кто-то оставлял воскресенья для церкви и хобби; другие использовали эти дни для походов и экскурсий. Оппенгеймеры держали великолепных ездовых лошадей и регулярно выезжали на них по утрам в воскресенье, но нашли время для выезда с ночевкой всего один раз за три года. Кистяковский купил у Оппенгеймера одного из коней и выезжал на нем на прогулки в горы, чтобы освежиться после субботних вечеров, в которые он допоздна засиживался за покером. Лошадям частных владельцев нашлось место в конюшнях табуна, которые военные держали для солдат военной полиции, патрулировавших границы плато. Эмилио Сегре нашел превосходные места для рыбной ловли нахлыстом. «В ручьях полно крупной форели, – радостно объявлял он новичкам. – Она клюет, как только забросишь удочку, даже если орать во все горло»[2388]. Как рассказывает Сегре, Ферми тоже увлекся рыбной ловлей, но «весьма своеобразно… Он ловил форель при помощи снаряжения, совершенно не похожего на снасти других рыболовов, и строил теории относительно того, как должна вести себя рыба. Когда эксперимент не подтверждал его теорий, он обнаруживал такое упрямство, которое в науке привело бы к катастрофическим последствиям»[2389][2390]. В частности, Ферми настаивал, что форель нужно ловить на червя, утверждая, что обреченной на гибель рыбе следует предложить достойную последнюю трапезу, а не традиционную сушеную муху. Сегре настойчиво пытался посвятить своего старого друга в тонкости ловли форели. «Все понятно, Эмилио, – в конце концов парировал Ферми, – это битва умов»[2391].
Ханс Бете давно увлекался альпинизмом. Как вспоминает с восхищением руководитель одной из групп Бете, они с Ферми, как и некоторые другие, иногда поднимались на гору Лейк-пик в массиве Сангре-де-Кристо, на другой стороне Рио-Гранде, и «сидели там на солнце» на высоте 3800 метров, «обсуждая физические проблемы. Так было сделано немало открытий»[2392]. У Леоны Маршалл, переехавшей в Лос-Аламос вместе с Ферми, остались не столь возвышенные воспоминания об этих прогулках, в которых целыми часами «было нечего делать – только любоваться видами и задыхаться»[2393].
Не менее утомительными были и походы по местным достопримечательностям. Женя Пайерлс и Бернис Броуд решили найти Каменных львов, пару вырезанных из вулканического туфа доисторических изображений горных пум в натуральную величину, которые, по слухам, можно было увидеть рядом с развалинами пуэбло на одном отдаленном плато. Они набрали целую машину мичманов и еще одну машину молодых холостяков из британской делегации, доехали до точки, расположенной километрах в пятнадцати от цели, и пошли дальше пешком. Женя Пайерлс возглавляла процессию в теннисных туфлях и без носков – «удобно на камнях, полезно для мозолей». В два часа дня остановились на обед у прохладного ручья в каньоне; усталые мичманы решили бросить там якорь, но молодых членов британской делегации, пытавшихся последовать их примеру, миссис Пайерлс заставила продолжить поход. «Ладно, пойдем к Каменным львам без американского флота. По вагонам!» Они пошли дальше, через пустыню, от одного плато к другому; внизу текла Рио-Гранде. Каменные львы произвели сильное впечатление на американку, но не на русскую. «Просто домашние кошки, моя милая, не очень хорошего качества и, может быть, даже не очень старые». «На обратном пути, – вспоминает Бернис Броуд, – молодые люди… смотрели на просторы пустыни и на ленту реки, блестевшую в закатном солнце. Один из них, худой и смуглый, в очках в черепаховой оправе, сказал тихим голосом с легким немецким акцентом: “Я не видел ни Нью-Йорка, ни Чикаго, зато увидел Каменных львов”. Мило улыбнувшись, он пошел дальше. Его звали Клаус Фукс»