«Я действительно предложил это название, – ответил Оппенгеймер, – но не по [этим] соображениям… Почему я выбрал именно это слово, не вполне ясно, но я знаю, о чем я думал. У Джона Донна есть одно стихотворение, написанное им перед самой смертью, которое я знаю и люблю. Вот цитата из него:
Это стихотворение Донна называется «Гимн Богу, моему Богу, написанный во время болезни». В его хитросплетениях проявляется идея дополнительности, вторящей той дополнительности бомбы, с которой незадолго до этого познакомил Оппенгеймера Бор. «Бор сильно увлекся этой идеей, – свидетельствует Бете, – и был искренне заинтересован в ее осуществлении, причем у Бора были долгие беседы с Оппенгеймером, благодаря которым Оппенгеймер оказался вовлечен в это дело на очень раннем этапе. Оппенгеймер очень проникся идеями Бора относительно международного контроля»[2409]. Одна из идей, которые выражают этот парадокс в стихотворении, сводится к тому, что умирание ведет к смерти, но в то же время может открывать путь к воскрешению – так же, как бомба, по мнению Бора и Оппенгеймера, является орудием смерти, но также может привести к окончанию войны и спасению человечества.
«Все это еще не приводит к Троице, – продолжает Оппенгеймер в своем письме к Гровсу, – но другое, более известное, религиозное стихотворение Донна начинается словами “Бог триединый, сердце мне разбей!”. Помимо этого у меня нет никаких идей»[2410]. Не было их, по-видимому, и у Гровса, но четырнадцатый из «Священных сонетов» Джона Донна также разрабатывает тему разрушения, которое может обернуться спасением:
Бог триединый, сердце мне разбей!
Ты звал, стучался в дверь, дышал, светил,
А я не встал… Но Ты б меня скрутил,
Сжег, покорил, пересоздал в борьбе!..
Я – город, занятый врагом. Тебе
Я б отворил ворота – и впустил,
Но враг бразды правленья захватил,
И разум – Твой наместник – все слабей…
Люблю Тебя – и Ты меня люби:
Ведь я с врагом насильно обручен…
Порви оковы, узел разруби,
Возьми меня, да буду заточен!
Лишь в рабстве – я свободу обрету,
Насильем возврати мне чистоту!..[2411]
Возможно, эти стихи были достаточно воинственными, достаточно пылкими и достаточно парадоксальными, чтобы из них можно было позаимствовать идею кодового названия для первых секретных испытаний эпохальной силы, навязанной миру.
Оппенгеймер не сомневался, что его до какой-то степени будут помнить и винить в том, что он возглавил предприятие, впервые в истории давшее человечеству средства самоуничтожения[2412]. Он лелеял еще одну искупающую мысль – знание, что та страшная задача, решать которую заставит бомба, имеет два решения, два исхода, один из которых трансцендентен. Понимание этого по меньшей мере оправдывало работу в Лос-Аламосе, а работа, в свою очередь, помогала залечить разрыв между самосознанием и чрезмерно мучившими его угрызениями совести[2413]. Он уже давно осознал возможность такого исцеления и прямо говорил о нем в послании о дисциплине, которое написал своему брату Фрэнку в 1932 году. Оно завершалось следующим наставлением в духе апостола Павла: «Поэтому я полагаю, что все то, что порождает дисциплину, – учебу и наши обязанности перед людьми и обществом, войну и личные невзгоды, даже нехватку средств к существованию – мы должны принимать с глубокой благодарностью, ибо только через них мы сможем достичь хоть какой бы то ни было отрешенности, и только так мы можем познать умиротворение»[2414]. В Лос-Аламосе он, хотя бы на время, нашел такую отрешенность в обязанностях перед людьми и обществом, которые, как учил его Бор, можно было считать благородными, а не смертоносными. Оппенгеймер был не первым человеком, нашедшим себя в войне.
Для успешной работы над имплозией в Лос-Аламосе нужно было разработать средства диагностики, методы регистрации и измерения событий, происходивших за время гораздо более короткое, чем мгновение ока. Железные трубки, которые сжимал взрывами Сет Неддермейер, можно было изучать, нацеливая на их отверстия высокоскоростной фотоаппарат со вспышкой, но как физики Отдела G могли наблюдать форму детонационной волны во время ее прохождения сквозь сплошные блоки взрывчатки или сжатие металлической сферы, полностью окруженной этим взрывчатым материалом? Это были компетентные исследователи, ученые, проработавшие в условиях жестких технологических ограничений полтора года; диагностика требовала изобретательности, и они приложили к этой задаче все свои еще не растраченные творческие силы.
Надежные результаты давала рентгеноскопия; отдел артиллерии уже использовал рентгеновские лучи для исследования поведения малоразмерных сферических зарядов взрывчатки. Рентгеновское исследование выявляет различия в плотности – более плотные кости дают более темную тень, чем менее плотная мышечная ткань, – а поскольку детонационная волна развивающейся имплозии изменяет плотность взрывчатого вещества по мере прохождения сквозь него и его воспламенения, рентгенограмма позволяла увидеть такую волну. Но приспособление рентгеновской диагностики к исследованиям имплозии во все более крупных масштабах требовало защиты хрупкого рентгеновского оборудования от многократных взрывов, в каждом из которых могло использоваться до ста килограммов взрывчатки. Физики решили эту проблему необычным способом: они разместили стенд для имплозивных испытаний между двумя близкорасположенными блокгаузами, в одном из которых были установлены источники рентгеновского излучения, а в другом – радиографическое оборудование, отделенное от испытательного стенда защитными окнами. В конце концов наиболее пригодным для исследований детонационных волн оказалось импульсное рентгеновское оборудование – рентгеновские трубки с высоким током, испускающие импульсы раз в одну десятимиллионную секунды.
При помощи рентгеновских лучей и высокоскоростной фотографии было легче изучать поведение опытного взрывчатого снаряда, чем сжатие его более плотного металлического сердечника. Для слежения за металлическим сердечником во время его уплотнения, при котором он сжимался до объема, составлявшего менее половины исходного, в Лос-Аламосе разработали несколько разных методик диагностики, которые использовали в дополнение к рентгеноскопии.
В соответствии с одним из методов опытный образец помещали в магнитное поле и измеряли изменения конфигурации поля при сжатии металлической сферы. Поскольку взрывчатка практически не взаимодействует с магнитным полем, этот метод наконец позволил физикам исследовать полномасштабные сборки. Он обеспечивал возможность достоверных измерений отражения ударных волн от активного материала и нежелательного пересечения ударных волн, вызывающего струи и расщепления.
Заранее установленные провода, аккуратно распределенные по поверхности металлической сферы, сжимаемой имплозией, выдавали информацию не только о развитии имплозии во времени, но и о скорости перемещения материала сферы на разных глубинах. Это позволяло напрямую получать численные данные, которые теоретический отдел мог использовать для проверки соответствия гидродинамической теории реальности. Группа электрических методов начала с измерения ускорения плоских металлических пластин взрывчатыми веществами. В начале 1945 года она адаптировала свои методики на части сферы, а потом и на полные сферы, полностью окруженные системами взрывчатых линз: снимали только одну линзу, чтобы оставить окно для проводки необходимых проводов.
Система из двух блокгаузов, использованная для защиты обычного рентгеновского оборудования, была воспроизведена и на другой испытательной площадке, на которой она защищала самую необычную диагностическую установку, изобретенную учеными. В ней рентгеновские лучи, полученные из бетатрона, проходили сквозь масштабную модель имплозивного устройства и попадали в камеру Вильсона, а возникающие в камере ионизационные следы фотографировали стереоскопической фотокамерой[2415]. Для бетатронной методики потребовалась хитроумная схема синхронизации, которая обеспечивала в быстрой, но точно отмеренной последовательности взрыв заряда, выработку бетатронного импульса, открытие диафрагмы камеры Вильсона, в которой ионизационные следы проявлялись в виде капелек жидкости в тумане, и срабатывание заслонки фотоаппарата, который их регистрировал.
Пятый успешно работавший метод, разработанный Отделом G, отличался от бетатронного тем, что в нем интенсивный источник гамма-излучения устанавливали внутри самого сердечника. По этому источнику, радиоактивному лантану, извлеченному из продуктов распада реактора с воздушным охлаждением в Ок-Ридже, этот метод и назвали «РаЛа». Для регистрации изменяющейся при сжатии активного материала конфигурации излучения РаЛа использовали не камеру Вильсона, а набор прочных ионизационных камер. Поскольку заранее никто не знал, насколько сильное загрязнение испытательного стенда может вызвать радиоактивный лантан, Луис Альварес, который руководил первым опытом, одолжил на военном полигоне Дагуэй в штате Юта пару танков, чтобы сделать из них временные блокгаузы. Результаты, как он вспоминает, получились эффектными:
В момент первого взрыва я сидел в танке. Джордж Кистяковский был в одном танке, а я – в другом. Мы смотрели в перископы, и в первый момент мы увидели только большое количество пыли. А потом – о такой возможности мы заранее совсем не думали – оказалось, что весь лес вокруг нас горит. Куски раскаленного добела металла разлетались во все стороны и поджигали деревья. Мы были почти полностью окружены огнем