[2538]. Стимсон пытался беспристрастно применять этот урок к людям и народам. Весной 1945 года его чрезвычайно сильно тревожило применение атомной бомбы и последствия ее появления.
Вторым человеком, который говорил с Трумэном на следующий день, 13 апреля, был шестидесятишестилетний Джеймс Фрэнсис Бирнс, которого обычно звали Джимми: с начала апреля он стал частным лицом, обычным жителем Южной Каролины, но до того в течение трех лет был, по словам Франклина Рузвельта, «ассистентом президента»[2539]: он был директором Управления экономической стабилизации, а затем и главой Совета по военной мобилизации и работал непосредственно в Белом доме. То есть, пока ФДР занимался войной и иностранными делами, Бирнс управлял страной. «Ко мне зашел Джимми Бирнс, – пишет Трумэн о втором разговоре об атомной бомбе, – но даже он не сообщил мне почти никаких подробностей, хотя и сказал очень торжественно, что мы доводим до совершенства взрывчатое вещество, такое мощное, что оно может уничтожить весь мир»[2540]. Тогда же или чуть позже, до того как Трумэн снова встретился со Стимсоном, Бирнс добавил к своему рассказу один важный нюанс: «что, по его мнению, эта бомба вполне может позволить нам в конце войны диктовать наши условия»[2541].
На этой первой встрече в пятницу Трумэн попросил Бирнса расшифровать стенографические заметки, которые тот сделал за три месяца до этого на Ялтинской конференции; Трумэн, бывший тогда всего лишь вице-президентом, мало что о ней знал. Весь опыт Бирнса в сфере иностранных дел практически и ограничивался Ялтой. Но у Трумэна не было и этого. В сложившихся обстоятельствах новый президент посчитал, что этого будет достаточно, и сообщил своему коллеге, что хочет назначить его государственным секретарем. Бирнс не возражал. Однако он потребовал, чтобы ему была предоставлена полная свобода действий – такая же, какую Рузвельт предоставлял ему в области внутренних дел; Трумэн согласился.
«Маленький, жилистый, аккуратно сделанный человек, – описывают Джимми Бирнса современные ему наблюдатели, – со странным, остро-угловатым лицом, с которого смотрели с выражением иронического добродушия проницательные глаза»[2542]. Дин Ачесон, бывший тогда заместителем госсекретаря, считал, что Бирнс чересчур самоуверен и невосприимчив, «энергичный экстраверт, привыкший к пышным разговорам южнокаролинской политики»[2543]. Трумэн чрезвычайно проницательно охарактеризовал южнокаролинца в своем личном дневнике, который он вел время от времени; это было через несколько месяцев после их апрельского разговора:
Имел долгую беседу со своим талантливым и коварным госсекретарем. Какой же у него острый ум! К тому же он человек честный. Но все провинциальные политики на одно лицо. Они уверены, что все остальные политики неискренни. Когда они слышат чистую, неприкрашенную правду, они никогда в нее не верят – иногда это может быть полезно[2544].
Бирнс был политиком из политиков: за тридцать два года своей общественной деятельности он успел поработать, причем с отличием, во всех трех ветвях федеральной власти. Он всего добился сам, начав с нуля. Его отец умер до рождения сына. Чтобы выжить, его мать выучилась на портниху. С четырнадцати лет юный Джимми начал работать в адвокатской конторе; после этого он больше нигде официально не учился, но один из юристов заботливо руководил его всеобъемлющим чтением, которое и заменило ему школьное образование. Тем временем мать научила его стенографии, и в 1900 году, в двадцать один год, он получил работу протоколиста в суде. Он изучал право под руководством судьи, в суде которого работал, и в 1904 году получил лицензию адвоката. В выборах он впервые участвовал в 1908 году: он стал окружным прокурором и приобрел известность участием в процессах над убийцами. В 1910 году, приняв участие более чем в сорока шести предвыборных дебатах, он победил на выборах в конгресс; в 1930-м, после четырнадцати лет в палате представителей и пятилетнего перерыва, был избран в сенат. К тому времени он уже активно поддерживал выдвижение Франклина Рузвельта кандидатом в президенты. В предвыборной кампании 1932 года Бирнс был одним из его спичрайтеров, а потом активно защищал интересы Рузвельта в сенате, добиваясь принятия Нового курса. В награду за эту работу в 1941 году он был назначен членом Верховного суда Соединенных Штатов, но в 1942-м отказался от этой должности, чтобы перейти в Белый дом и взять на себя управление сложной чрезвычайной программой регулирования цен и зарплат военного времени, то есть стать тем самым ассистентом президента, о котором говорил Рузвельт.
В 1944 году все понимали, что четвертый президентский срок Рузвельта будет последним. Поэтому тот человек, которого он выбрал себе в вице-президенты, почти наверняка должен был стать в 1948 году кандидатом в президенты от Демократической партии. Бирнс ожидал, что этим человеком будет он, и Рузвельт поощрял эту надежду. Но ассистент президента был консервативным демократом с «Дальнего Юга», и в последний момент Рузвельт предпочел компромиссную кандидатуру Гарри С. Трумэна, происходившего из Миссури. «Не буду скрывать, что я был разочарован, – пишет Бирнс со сдержанностью, сквозь которую слышен скрежет стиснутых зубов, – и задет этим поступком президента»[2545]. В сентябре 1944 года, в самый разгар предвыборной кампании, он демонстративно уехал с Джорджем Маршаллом на европейский фронт; когда он вернулся, ФДР был вынужден попросить его о выступлении в поддержку своей кандидатуры в официальном письме – чтобы у Бирнса было документальное подтверждение.
Бирнс, несомненно, видел в Трумэне узурпатора: если бы Рузвельт выбрал не Трумэна, а его, он был бы теперь президентом Соединенных Штатов. Трумэн знал о мнении Бирнса, но остро нуждался в помощи старого профессионала в управлении страной и взаимодействии с внешним миром. Поэтому он и отдал ему Государственный департамент. Госсекретарь был самым высокопоставленным членом кабинета и к тому же по действовавшим тогда правилам перехода власти был в отсутствие вице-президента следующим кандидатом на президентское кресло. Это была самая высокая должность, какую мог дать ему Трумэн, не считая самой должности президента.
У Вэнивара Буша и Джеймса Конанта ушли долгие месяцы на то, чтобы убедить Генри Стимсона задуматься о проблемах, которые создаст существование атомной бомбы в послевоенную эпоху. Он не был готов ни в конце октября 1944 года, когда Буш требовал, чтобы он начал действовать, ни в начале декабря, когда Буш снова давил на него. Однако к тому времени сам Буш уже знал, что́, по его мнению, было нужно для решения этой задачи:
Мы считали, что военный министр должен предложить президенту создать комитет или комиссию, обязанностью которых будет подготовка планов. Сюда должна входить подготовка законопроектов и проектов необходимых заявлений, которые нужно будет публиковать в соответствующие моменты… Все мы согласились, что теперь следует ввести в курс дела Государственный департамент[2546].
Стимсон разрешил одному из своих доверенных помощников, бостонскому юристу Харви Х. Банди, отцу Уильяма[2547] и Макджорджа[2548], по меньшей мере начать составление списка членов такого комитета и перечня их обязанностей. Но пока что он не знал даже в самых общих чертах, какую основополагающую стратегию можно будет предложить.
К этому времени идеи Бора, до той или иной степени разбавленные, уже носились в вашингтонском воздухе. Бор пытался убедить американское правительство, что, как только о существовании бомбы станет известно, предотвратить возникновение гонки ядерных вооружений сможет только незамедлительное обсуждение с Советским Союзом обоюдной опасности такой гонки. В апреле он предпринял еще одну попытку встретиться с Рузвельтом; Феликс Франкфуртер и лорд Галифакс, британский посол, как раз гуляли по парку в Вашингтоне, обсуждая наилучшие способы организации такой встречи, когда колокола городских церквей зазвонили, извещая о смерти президента. По-видимому, никто в исполнительной ветви власти не был достаточно убежден в неизбежности осуществления предсказаний Бора. Стимсон был не глупее других членов правительства, но в конце декабря он предостерегал Рузвельта, что русским нужно сначала заслужить право на ознакомление с этой зловещей новостью:
Я рассказал ему о моих взглядах на будущее S-1 [Стимсон использовал этот шифр для обозначения бомбы] в связи с Россией: что я знаю, что они следят за нашей работой, но пока не имеют никаких реальных сведений о ней, и что, хотя меня тревожат возможные последствия сохранения этой работы в тайне от них, даже в настоящее время, я считаю, что нам важно не раскрывать им этого секрета до тех пор, пока мы не будем уверены, что наша откровенность принесет нам реальную выгоду. Я сказал, что не питаю иллюзий относительно возможности вечного сохранения такой тайны, но не думаю, что сейчас уже пора делиться ею с Россией. Он сказал, что, пожалуй, согласен со мной[2549].
В середине февраля, еще раз поговорив с Бушем, Стимсон изложил в своем дневнике, что именно он хотел получить в обмен на сообщение о бомбе. Убежденность Бора в том, что решить проблему бомбы сможет только открытый мир, построенный в некотором роде по образцу республики науки, превратилась в сознании Буша в предложение о международном объединении научных исследований. Относительно такого решения Стимсон записал, что «его полномасштабная реализация была бы нежелательна, пока мы не получим от России все, что сможем, в обмен на увеличение свободы обмена информацией по S-1»