[2550]. То есть той выгодой, которой, по мнению Стимсона, Соединенные Штаты должны были добиваться от Советского Союза, была демократизация его системы правления. То, что Бор видел неизбежным результатом решения проблемы бомбы – образование открытого мира, в котором различия социальных и политических условий будут видны всем и, следовательно, будет существовать стимул к их улучшению, – Стимсон считал предварительным условием для начала какого бы то ни было обмена информацией.
Наконец, в середине марта Стимсон поговорил с Рузвельтом; это была их последняя встреча. Разговор этот никаких практических результатов не дал. В апреле, когда в Белом доме появился новый президент, Стимсон готовился предпринять еще одну попытку.
Тем временем бывшие советники Франклина Рузвельта старались убедить Гарри Трумэна во все возрастающем коварстве Советского Союза. Аверелл Гарриман, прагматичный мультимиллионер, бывший послом в Москве, поспешил в Вашингтон, чтобы проинструктировать нового президента. По словам Трумэна, Гарриман сказал ему, что его приезд вызван опасением, что Трумэн «не понимает, как, насколько я видел, понимал это Рузвельт, что Сталин нарушает свои договоренности». Пытаясь смягчить покровительственный тон этого высказывания, Гарриман добавил, что боится, что у Трумэна «должно быть, не было времени ознакомиться со всеми телеграммами последнего времени». Трумэн, самоучка из Миссури, гордившийся числом страниц, которые он мог прочитать за день, – читал он с рекордной скоростью – легко парировал высокомерность Гарримана, дав послу указание «продолжать присылать мне длинные сообщения»[2551].
Гарриман сказал Трумэну, что «Европе угрожает нашествие варваров». Советский Союз, сказал он, собирается прибрать к рукам соседние страны и установить в них советскую систему с тайной полицией и государственным контролем. «Он добавил, что не испытывает пессимизма, – пишет президент, – так как ему кажется, что мы можем установить с русскими рабочие отношения. По его мнению, это потребовало бы пересмотра нашей политики и отказа от любых иллюзорных ожиданий, что советское правительство в обозримом будущем может начать вести себя в соответствии с принципами, которых придерживается в международных отношениях весь остальной мир»[2552].
Трумэн старался убедить советников Рузвельта в решительности своих намерений. «В завершение встречи я сказал: “В отношениях с советским правительством я собираюсь быть твердым”»[2553]. Например, в апреле этого года в Сан-Франциско съезжались делегаты, которые должны были составить хартию ООН, создаваемой вместо старой и уже нежизнеспособной Лиги Наций. Гарриман спросил Трумэна, собирается ли тот «продолжать осуществление планов всемирной организации, даже если Россия откажется от участия в ней». Как вспоминает Трумэн, он трезво ответил, что «без России никакой всемирной организации не получится»[2554]. Спустя три дня, в течение которых он получил послание от Сталина и встретился с приехавшим в Америку советским министром иностранных дел Молотовым, он перешел от трезвого реализма к демонстративным угрозам. «Ему казалось, что наши соглашения с Советским Союзом были до этих пор весьма однобокими, – вспоминает очевидец, – и что так продолжаться не может; нужно было действовать сейчас или никогда. Он собирался продолжать осуществление планов в отношении Сан-Франциско, а если русские не захотят присоединиться к нам, то могут идти к черту»[2555].
Стимсон призывал к терпению. «В важных военных вопросах, – говорил он, как сообщает Трумэн, – советское правительство держит свое слово, и военное руководство Соединенных Штатов привыкло на это рассчитывать. На самом деле… они часто делают даже больше, чем обещали»[2556]. Хотя Джордж Маршалл придерживался того же мнения, что и Стимсон, и более надежных свидетелей, чем эти двое, у Трумэна не было и быть не могло, это был не тот совет, который хотелось услышать новому, еще неопытному президенту. Маршалл привел еще один важный довод, который произвел на Трумэна большое впечатление:
Он сказал, что ситуация в Европе безопасна с военной точки зрения, но мы надеемся, что Советский Союз вступит в войну с Японией, причем достаточно быстро для того, чтобы это могло принести нам пользу. Русские вполне могут задержать свое вступление в войну на Дальнем Востоке до тех пор, когда мы уже сделаем всю грязную работу. Он согласен с мнением г-на Стимсона, что возможность разрыва с Россией следует считать весьма серьезной[2557].
Если Трумэну было нужно, чтобы русские завершили войну на Тихом океане, он не очень-то мог послать их к черту. Довод Маршалла в пользу терпения означал, что Сталин загнал президента в угол. А такое положение вещей Гарри Трумэн терпеть не собирался.
Он известил об этом Молотова. При первой встрече они занимались дипломатической пикировкой; теперь президент перешел в наступление. Речь шла о составе послевоенного правительства Польши. Молотов предложил несколько разных формул; все они способствовали установлению советского господства. Трумэн потребовал провести свободные выборы, о чем, насколько он понимал, договорились в Ялте: «Я резко ответил, что по Польше было заключено соглашение, и рассуждать тут не о чем – маршал Сталин должен обеспечить осуществление этого соглашения в соответствии с данным им словом». Молотов попытался еще раз. Трумэн снова дал резкий ответ, повторив свое предыдущее требование. Молотов опять попытался уклониться. Трумэн по-прежнему наступал: «Я снова заверил его в том, что Соединенные Штаты стремятся к дружбе с Россией, но я хочу ясно дать понять, что такая дружба может быть основана только на обоюдном соблюдении договоренности, а не на односторонней выгоде». Эти слова не кажутся особенно грубыми; по реакции Молотова можно заключить, что на самом деле президент говорил тогда более резко:
«Со мной никто никогда так не разговаривал», – сказал Молотов.
Я сказал ему: «Если вы будете выполнять соглашения, с вами и не будут так разговаривать»[2558].
Если Трумэну эта беседа доставила удовлетворение, то Стимсона она встревожила. Новый президент действовал, не зная о бомбе и ее потенциально роковых последствиях. Было давно пора полностью ознакомить его с положением дел.
Трумэн согласился встретиться со Стимсоном в полдень в среду 25 апреля. Тем же вечером президент должен был выступать по радио на первом заседании учредительной конференции ООН в Сан-Франциско. За это время произошло еще одно важное событие: во вторник он получил сообщение от Иосифа Сталина, «одно из самых откровенных и пугающих посланий, которые приходили ко мне в первые дни моего пребывания в Белом доме»[2559]. Молотов сообщил советскому премьеру о разговоре с Трумэном. Сталин отплатил той же монетой. Польша граничит с Советским Союзом, писал он, чего нельзя сказать о Великобритании или Соединенных Штатах. «Вопрос о Польше является для безопасности Советского Союза таким же, каким для безопасности Великобритании является вопрос о Бельгии и Греции» – но после освобождения этих стран союзниками «Советский Союз не спрашивали, когда там создавались эти правительства». «Та обильная кровь советских людей, которая пролита на полях Польши во имя освобождения Польши» требует, чтобы в Польше было правительство, дружественное России. И наконец:
Я готов выполнить Вашу просьбу и сделать все возможное, чтобы достигнуть согласованного решения. Но Вы требуете от меня слишком многого. Попросту говоря, Вы требуете, чтобы я отрешился от интересов безопасности Советского Союза, но я не могу пойти против своей страны[2560][2561].
Когда Трумэн принимал своего военного министра, его тяготили мысли об этом резком ответе.
Стимсон привел с собой Гровса для помощи в технических вопросах, но на время обсуждения общеполитических тем оставил его ждать в приемной. Начал он торжественно, зачитав свой меморандум[2562]:
В течение четырех месяцев мы, по всей вероятности, завершим создание самого ужасного оружия в истории человечества, позволяющего разрушить одной бомбой целый город.
Его разработка велась совместно с британцами, продолжал Стимсон, но заводы, производящие взрывчатый материал, находятся в наших руках, «и в течение нескольких лет никакая другая страна не достигнет такого же положения». Мы, несомненно, не сможем сохранять эту монополию вечно, и «единственной страной, которая, вероятно, сможет начать производство в ближайшие несколько лет, является Россия». Мир, «находящийся на нынешнем уровне нравственного прогресса в сравнении с развитием техническим, – витиевато продолжал военный министр, – рано или поздно окажется беззащитен перед таким оружием. Другими словами, речь может идти о полном уничтожении современной цивилизации».
Стимсон подчеркнул то же, что подчеркнул годом раньше для Черчилля Джон Андерсон: создание «всемирной организации мира» при сохранении существования бомбы в тайне «кажется нереалистичным»:
Никакая система контроля, рассматривавшаяся до сих пор, не будет достаточной для сдерживания этой угрозы. Контроль за этим оружием, как внутри любой отдельно взятой страны, так и между странами мира, будет, несомненно, делом чрезвычайно трудным и потребует таких всеобъемлющих прав на инспекцию и внутренних ограничений, о каких мы до сих пор никогда не помышляли.