Если Оппенгеймер, еще ничего не знавший о масштабах разрушений, был только «в общем, доволен» плодами своих трудов, то Лео Сцилард, когда эта новость стала достоянием гласности, почувствовал себя ужасно. В пресс-релизе, который Белый дом выпустил в этот день, атомная бомба называлась «величайшим в истории достижением организованной науки», а японцам грозили «ливнем разрушения, подобного которому еще не видели на нашей Земле»[2991]. В Чикаго Сцилард написал на бланке клуба Quadrangle поспешное письмо к Гертруде Вайс:
Я полагаю, Вы уже видели сегодняшние газеты. Применение атомной бомбы против Японии – одна из величайших в истории ошибок. Как с практической точки зрения в 10-летней перспективе, так и с точки зрения нашей этической позиции. Я сделал все возможное и невозможное, причем буквально, чтобы не допустить этого, но, как видно из сегодняшних газет, безуспешно. Очень трудно представить себе, каким может быть после этого разумный образ действий[2992].
Отто Ган, интернированный вместе с германскими атомщиками в сельском имении в Англии, пришел в совершенное отчаяние:
Сначала я не хотел поверить, что это может быть правдой, но в конце концов мне пришлось признать, что эта новость официально подтверждена президентом Соединенных Штатов. Я был поражен и подавлен свыше всякой меры. Мысль о невыразимых страданиях бесчисленных невинных женщин и детей была почти невыносимой.
После того как мне дали джину для успокоения нервов, моим товарищам по заключению также сообщили эту новость… К концу долгого вечера обсуждений, попыток объяснить и самобичевания я так разволновался, что Макс фон Лауэ и другие серьезно за меня беспокоились. Они перестали тревожиться только в два часа ночи, когда увидели, что я уснул[2993].
Но если некоторых эта новость встревожила, других она привела в восторг, как выяснил в Лос-Аламосе Отто Фриш:
Однажды, недели через три после [ «Тринити»], в лаборатории внезапно раздался шум, топот бегущих ног и громкие голоса. Кто-то открыл мою дверь и крикнул: «Хиросима уничтожена!»; считалось, что убито около ста тысяч человек. Я до сих пор помню ту тревогу, даже тошноту, которую я почувствовал, когда увидел, как многие из моих друзей спешат к телефонам, заказывать столики в гостинице «Ла Фонда» в Санта-Фе, чтобы отпраздновать это событие. Разумеется, они радовались успеху своей работы, но празднование внезапной смерти ста тысяч человек, даже если это были «враги», казалось делом довольно-таки недобрым[2994].
Американский писатель Пол Фассел, служивший в армии, подчеркивает «роль личного опыта, простого жизненного опыта, в формировании взглядов на первое применение бомбы»[2995]. Опыт, о котором говорит Фассел, – это «опыт столкновения лицом к лицу с врагом, который замышляет тебя убить»:
Я был 21-летний лейтенант, командир стрелкового взвода. Хотя формально считалось, что я здоров, на войне в Германии меня ранило в ногу, и после войны этого оказалось достаточно для получения 40-процентной инвалидности. Но, хотя моя нога подгибалась каждый раз, когда я выпрыгивал из кузова грузовика, мое состояние считалось достаточно удовлетворительным для будущих боев. Когда сбросили бомбы и появились новости, что [высадки в Японии] все-таки не будет, что нам не придется, стреляя из автоматов, бежать по пляжам под Токио под минометным и артиллерийским огнем, то, несмотря на все наше показное мужество, мы все плакали от радости и облегчения. Мы будем жить. Мы все-таки доживем до взрослого возраста.
В Японии по-прежнему сохранялось безвыходное противостояние между гражданскими и военными руководителями. Гражданским казалось, что атомная бомба дает уникальную возможность капитулировать без позора, но адмиралы и генералы все так же презирали безоговорочную капитуляцию и не соглашались на нее. Еще 8 августа министр иностранных дел Того продолжал попытки использовать посредничество Советского Союза. В этот день посол Сато попросил о встрече с Молотовым; Молотов назначил встречу на восемь часов вечера, но потом перенес ее на пять. Несмотря на предыдущее предупреждение о мощи нового оружия, новость о полном уничтожении японского города американской атомной бомбой застала Сталина врасплох и потрясла его, заставив ускорить осуществление военных планов. Вечером этого дня Молотов объявил японскому послу, что Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией начиная со следующего дня, 9 августа. Хорошо вооруженные советские войска численностью 1,6 миллиона человек уже ждали в полной боевой готовности на маньчжурской границе и через час после полуночи перешли в наступление против потрепанных японских частей.
Тем временем на Марианских островах разворачивалась пропагандистская кампания, разработанная в Военном министерстве Соединенных Штатов[2996]. 7 августа Арнольд передал Спаатсу и Фарреллу по телеграфу распоряжение начать экстренную программу по доведению информации об атомной войне до японского народа. Эта инициатива, вероятно, поступила от Джорджа Маршалла, который был удивлен и потрясен, что японцы не стали немедленно просить мира. «Мы не учли, – говорил он значительно позднее, – что разрушение было настолько полным, что точная информация о случившемся могла добраться до Токио только через заметное время. Уничтожение Хиросимы было настолько полным, что никакой связи там не было, я думаю, в течение суток, а может быть, и дольше»[2997].
И флот, и авиация предоставили своих сотрудников и оборудование, в том числе радиостанцию «Сайпан» и типографию, которая использовалась до этого для выпуска газеты на японском языке, еженедельно разбрасывавшейся над Империей с В-29. Рабочая группа, собравшаяся 7 августа на Марианских островах, решила попытаться распространить 6 миллионов листовок по 47 японским городам с населением более 100 000 человек. Составление листовки заняло у группы всю ночь. В исторической памятной записке, подготовленной для Гровса в 1946 году, отмечается, что на полуночном совещании с командирами ВВС рабочая группа обнаружила «некоторые сомнения относительно полетов одиночных В-29 над Империей, связанные с тем, что в результате тотального разрушения Хиросимы одним самолетом можно ожидать усиления неприятельского противодействия одиночным полетам»[2998].
Проект текста листовки был готов к утру, и на рассвете его отправили с Сайпана на Тиниан, на утверждение Фарреллу. Заместитель Гровса отредактировал его и приказал передать окончательный вариант на радио «Сайпан» по межостровному телефону, для трансляции на Японию каждые пятнадцать минут. Трансляции, вероятно, начались в тот же день. В тексте говорилось, что атомная бомба «эквивалентна по взрывчатой силе тому, что 2000 наших гигантских В-29 могут поднять в одном вылете», скептикам предлагалось «узнать, что произошло в Хиросиме», а от японского народа требовали «подать императору прошение об окончании войны». «В противном случае, – угрожал текст, – мы полны решимости применить эту бомбу и другие мощные виды оружия для того, чтобы быстро завершить войну с помощью силы»[2999][3000]. Печать нескольких миллионов экземпляров листовки заняла некоторое время, а их отсылка задержалась еще на несколько часов из-за местной нехватки агитационных бомб Т-3. Неразбериха была такой, что Нагасаки получил свою порцию предупреждающих листовок только 10 августа[3001].
На Тиниане, в корпусе с кондиционированием воздуха, построенном специально для этой цели, продолжалась сборка «Толстяка» – устройства F31. Это был второй «Толстяк» с настоящей взрывчаткой, собранный работавшей на Тиниане бригадой; первый, устройство F33 со взрывчаткой более низкого качества и неядерным сердечником, был готов к пробному бомбометанию еще 5 августа. Однако сбросили его только 8-го числа, потому что основные экипажи 509-й авиагруппы были заняты – сначала доставкой «Малыша», потом отчетом о выполнении задания. «Толстяка» F31, пишет Норман Рамзей:
…сначала предполагалось сбросить 11 августа по местному времени… Однако к 7 августа стало ясно, что эту дату можно перенести на 10-е. Когда Парсонс и Рамзей предложили такое изменение Тиббетсу, он выразил сожаление, что график нельзя сократить не на день, а на два, так как на 9 августа метеорологи предсказывали хорошую погоду, а на следующие пять суток – ее ухудшение. В конце концов договорились, что [мы] попытаемся подготовиться к 9 августа при условии, что все заинтересованные стороны сознают, что сокращение срока на двое полных суток придает вероятности выполнения столь напряженного графика значительную неопределенность[3002].
Один из сборщиков «Толстяка», молодой флотский мичман Бернард Дж. О’Киф, вспоминает, какая напряженная рабочая атмосфера царила на Марианских островах в это время, когда война все еще оставалась насущной угрозой:
После успеха хиросимской бомбы срочность подготовки гораздо более сложного имплозивного устройства стала и вовсе невыносимой. Мы сократили график еще на сутки и назначили готовность на 10 августа. Всем казалось, что чем скорее мы сможем провести еще один вылет, тем с большей вероятностью японцы решат, что у нас большой запас таких устройств, и тем скорее сдадутся. Мы были уверены, что каждый сэкономленный день приближает на один день окончание войны. Мы жили на этом острове, где каждый вечер вылетали самолеты и люди гибли не только в сбитых В-29, но и в морских боях по всему Тихому океану, и знали, как важен может быть один день; кроме того, на нас сильно повлияло уничтожение «Индианаполиса».