Несмотря на приложенные всеми величайшие усилия… военная ситуация сложилась не в пользу Японии, в то время как основные события в мире в целом повернулись против ее интересов. Более того, противник начал применять новую и в высшей степени жестокую бомбу неисчислимой разрушительной силы, унесшей много ни в чем не повинных жизней… По этой причине Мы приказали принять условия Совместной декларации Держав…
Тяготы и страдания, которым подвергнется после этого Наш народ, несомненно, будут велики. Мы остро сознаем самые сокровенные чувства всех Наших подданных. Однако время и судьба требуют, чтобы Мы решились проложить путь великому миру для всех будущих поколений, претерпев нестерпимое и вынеся невыносимые страдания.
Да пребудет весь народ единой семьей на многие поколения[3032].
«Если бы это продолжалось еще дольше, – пишет Юкио Мисима, – оставалось бы только сойти с ума»[3033].
«Атомная бомба, – подчеркивает японское исследование Хиросимы и Нагасаки, – есть оружие массового убийства»[3034]. На самом деле, как видно из простого графика, построенного на основе статистических данных по Хиросиме, ядерное оружие есть машина тотальной смерти:
Доля убитых людей зависит только от расстояния до эпицентра; процент погибших обратно пропорционален расстоянию, и уничтожение людей, как подчеркивает Гил Эллиот, лишено какой бы то ни было избирательности:
К тому моменту, когда мы дошли до атомной бомбы, до Хиросимы и Нагасаки, удобство достижения цели и моментальный характер макроскопического воздействия сделали выбор города и личности жертвы совершенно случайным; человеческая техника достигла последнего плато способности к самоуничтожению. Величайшими городами мертвых – по числу погибших – по-прежнему остаются Верден, Ленинград и Освенцим. Но в Хиросиме и Нагасаки выражение «город мертвых» наконец превратилось из метафоры в буквальное описание реальности. Будущий город мертвых – это наш город, а жертвы в нем – не французские и немецкие солдаты, не граждане России, не евреи, а все мы без какого бы то ни было разбора[3035].
«Случившееся в этих двух городах, – подчеркивается в японском исследовании, – было первой главой возможного уничтожения человечества»[3036].
24 августа доктору Митихико Хатии, которому незадолго до этого рассказали о человеке, державшем в руке свой глаз, приснился кошмар. Подобно мифу о Сфинксе – который уничтожает тех, кто не может решить его загадку, кого вводит в заблуждение невежество или невнимательность или гордыня, – сон японского врача, раненного при первой в мире атомной бомбардировке и ухаживавшего за сотнями ее жертв, следует считать одним из эпохальных видений человечества:
Ночь была душная и со множеством комаров. Поэтому я спал плохо и видел пугающий сон.
Мне казалось, что я в Токио после сильнейшего землетрясения. Вокруг меня были свалены грудами разлагающиеся трупы, и все они смотрели прямо на меня. Я видел девушку, державшую на ладони свой глаз. Внезапно он повернулся, взлетел в небо и полетел на меня; посмотрев вверх, я увидел огромный обнаженный глаз, крупнее настоящего: он висел у меня над головой и смотрел на меня в упор. Я не мог пошевелиться.
«Я проснулся, задыхаясь, с сильно бьющимся сердцем»[3037], – вспоминает Митихико Хатия.
Как и все мы.
Эпилог
Атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки привела Лео Сциларда в ужас. Он в полной мере ощущал вину за разработку столь ужасного военного оружия; образ грядущего, который он впервые разглядел в 1933 году, переходя Саутгемптон-роу в Блумсбери, зловеще утвердился в мире, в том числе и по его приглашению. В петиции президенту, которую он распространял среди ученых-атомщиков в июле 1945 года, – в той самой петиции, которую Эдвард Теллер, посоветовавшись с Робертом Оппенгеймером, решил не подписывать, написав Сциларду, что, как ему кажется, «было бы неправильно пытаться объяснить, как привязать джинна за ногу к той самой бутылке, из которой мы только что помогли ему освободиться»[3038], – Сцилард утверждал, что обладание атомной бомбой налагает на Соединенные Штаты огромную моральную ответственность:
Развитие атомной энергии даст народам новые средства разрушения. Атомные бомбы, имеющиеся в нашем распоряжении, – лишь первый шаг в этом направлении; не существует почти никаких пределов той разрушительной силе, которая станет доступна в ходе их дальнейшего развития. Поэтому страна, которая создаст прецедент применения этих вновь высвобожденных природных сил в разрушительных целях, может оказаться ответственной за то, что открыла путь к эпохе опустошений невообразимых масштабов[3039].
Соединенные Штаты создали такой прецедент в Японии. 6 августа Сцилард написал в своем проникнутом безнадежностью письме Гертруде Вайс, что ему трудно увидеть, какой разумный образ действий был бы возможен после этого, но уже через несколько дней он перешел к протестам и дебатам. Услышав о бомбардировке Нагасаки, он немедленно попросил капеллана Чикагского университета включить во все службы в честь окончания войны особую молитву за упокой погибших и сбор пожертвований в пользу выживших в двух японских городах[3040]. Он написал вторую петицию президенту[3041], в которой называл атомные бомбардировки «грубым нарушением наших собственных этических стандартов» и требовал их прекращения. Капитуляция Японии сделала этот призыв неактуальным, и вторая петиция так и не была отправлена.
Помимо пресс-релизов Белого дома и Военного министерства, американское правительство немедленно опубликовало подробный отчет о научных аспектах разработки атомной бомбы, который готовил в течение предыдущего года принстонский физик Генри Девулф Смит. Книга «Атомная энергия для военных целей» была очередным слабым отзвуком призыва Нильса Бора к открытости. Эта публикация возмутила британцев, показала Советам, какими способами разделения изотопов не стоит заниматься, и – в чем и заключалась ее цель по замыслу Гровса – определила, какую информацию по программе разработки атомной бомбы можно предавать гласности, а какую следует держать в секрете, тем самым предупредив возможные утечки.
Когда атомные секреты хотя бы до такой степени стали достоянием гласности, Сцилард явился к канцлеру Чикагского университета Роберту Мэйнарду Хатчинсу «и сказал ему, что необходимо как-то заставить вдумчивых и влиятельных людей подумать о том, что́ бомба может означать для всего мира и как мир и Америка могут приспособиться к ее существованию. Я предложил Чикагскому университету созвать трехдневную конференцию и собрать порядка двадцати пяти лучших людей для обсуждения этой темы»[3042]. Хатчинсу идея понравилась, и он начал связываться с вдвое бо́льшим числом возможных участников, в том числе с Генри Уоллесом, председателем Управления ресурсами бассейна Теннесси (Tennessee Valley Authority, TVA) Дэвидом Э. Лилиенталем, вездесущим Чарльзом Линдбергом и несколькими преподавателями и учеными. Было решено провести конференцию в конце сентября.
На следующий день после бомбардировки Нагасаки Эрнест Лоуренс улетел в Нью-Мексико, отчасти чтобы спастись от репортеров, осаждавших его с просьбами об интервью, отчасти чтобы поработать с Оппенгеймером над отчетом по послевоенному планированию, который Временный комитет запросил у своей научной коллегии. Изобретатель циклотрона, одобрявший применение бомб для предотвращения высадки и принуждения Японии к капитуляции, нашел своего коллегу по Лос-Аламосу усталым, подавленным и терзаемым чувством вины. Оппенгеймер не был уверен, не повезло ли погибшим в Хиросиме и Нагасаки больше, чем выжившим, у которых воздействие бомбы должно было породить последствия, которые останутся с ними на всю жизнь[3043]. То настроение, в котором он пребывал в эти выходные, выразилось в письмах, написанных на следующей неделе. «Поверьте, это предприятие не было свободно от дурных предчувствий, – писал он Герберту Смиту, своему бывшему учителю по Школе этической культуры, исповеднику своей юности, – и они гнетут нас сегодня, когда от будущего, в котором столько многообещающего, рукой подать до отчаяния»[3044]. В письме к Хакону Шевалье, своему другу по Беркли времен Депрессии, Оппенгеймер повторял, что «ситуация исполнена дурных предчувствий и гораздо, гораздо труднее, чем она могла бы быть, если бы в наших силах было преобразовать мир так, как нам кажется верным»[3045].
Лоуренсу не хватило терпения долго слушать об угрызениях совести Оппенгеймера. Он считал, что атомная бомба – «меч стремительный и грозный»[3046], который положил конец этой войне и, возможно, «покончит со всеми войнами»[3047]. Кроме того, он, кажется, считал, что она принадлежит лично ему. «В одном из многих интервью, напечатанных в газетах на следующий день после Хиросимы, – ехидно замечает Станислав Улам, – Э. О. Лоуренс “скромно признал”, по словам интервьюера, “что он более чем кто-либо ответственен за создание атомной бомбы”»[3048]