Как быть с этическими возражениями? В условиях стремительного развития технологий они теряют смысл:
В среде моих коллег-ученых существуют некоторые сомнения относительно желательности такого развития в связи с тем, что оно может сделать международные проблемы еще более сложными, чем они есть сейчас. По моему мнению, это заблуждение. Если развитие возможно, предотвратить его не в наших силах.
Теллер считал, что мероприятия гражданской обороны, например рассредоточение городов, могут стать действенным средством защиты от атомных бомб, но «в гораздо меньшей степени от супербомб». Он не мог пока что предложить подробных планов мирного применения термоядерной взрывчатки. «Однако я уверен, что супербомба позволит нам увеличить нашу власть над природными явлениями в масштабах, значительно превосходящих все вообразимое сейчас».
Официально выражая свое несогласие, он в то же время готовился к отъезду из Лос-Аламоса. Теллер был не склонен бороться за безнадежное дело. Он мог остаться, но «команда первого состава» уезжала. Его жена ждала второго ребенка. Он упаковал свой рояль и принял профессорскую должность в Чикаго, где мог заниматься физикой вместе с Энрико Ферми. В течение нескольких следующих лет он находил утешение в семейной жизни, преподавании и исследовательской работе.
В середине октября генерал Лесли Р. Гровс приехал в Лос-Аламос, чтобы вручить лаборатории почетную грамоту, подписанную военным министром. «Почти все население плато, – вспоминает Элис Кимбелл Смит, – собралось на церемонию, которая проводилась на улице, под сияющим небом Нью-Мексико»[3069]. Дело было 16 октября, в последний день работы Оппенгеймера на посту директора лаборатории. Он по-прежнему собирался вернуться в Калифорнию и заняться преподавательской работой, но в своей благодарственной речи он затронул тему, которой в дальнейшем суждено было занять целое десятилетие его жизни:
Мы надеемся, что в следующие годы мы сможем смотреть на этот свиток и все, что он олицетворяет, с гордостью.
Сегодня эта гордость неизбежно оказывается смешана с глубокой тревогой. Если атомным бомбам суждено стать новым оружием, которое пополнит арсеналы воюющего мира или арсеналы стран, готовящихся к войне, то рано или поздно человечество проклянет имена Лос-Аламоса и Хиросимы.
Народы мира должны объединиться или погибнуть. Эти слова начертала нынешняя война, опустошившая такую большую часть Земли. Атомная бомба сделала их понятными всем людям. Другие люди произносили их в другие эпохи, в приложении к другим войнам и другим видам оружия. Им не удалось настоять на своем. Кое-кто, введенный в заблуждение ошибочным пониманием истории человечества, утверждает, что это не удастся и сейчас. Мы не можем в это поверить. Своей работой мы посвятили себя миру, объединенному перед лицом общей опасности, объединенному в праве и в человечности[3070].
Кроме почетной грамоты сотрудники и сотрудницы Лос-Аламоса получили в этот день по сувениру: отлитый из серебра значок размером с десятицентовую монету с большой буквой «А», обрамляющей маленькое слово «бомба». Прежде чем Оппенгеймер поспешно уехал в Вашингтон, где он должен был докладывать об атомной энергии перед комитетами палаты представителей и сената, газетный репортер спросил его, есть ли у атомной бомбы какие-либо существенные ограничения. «Ее ограничение состоит в том факте, что вы не хотите, чтобы ее применили к вам», – резко ответил он. После чего предложил свое пророчество: «Если вы спросите: “Можем ли мы сделать их еще более ужасными?” – я отвечу “Да”. Если вы спросите: “Можем ли мы сделать их в большом количестве?” – я отвечу “Да”. Если вы спросите: “Можем ли мы сделать их ужасающе более ужасными?” – я отвечу “Вероятно”». В конце месяца журнал Time воспроизвел эти замечания в своем разделе международных событий вместе с фотографией весьма убедительного вида Оппенгеймера с трубкой в руке. Он был «самым умным из всех»[3071], – цитировал журнал мнение его неназванного коллеги. Начинался роман с широкой общественностью.
И. А. Раби вернулся в Колумбийский университет, Юджин Вигнер – в Принстон, Луис Альварес, Гленн Сиборг и Эмилио Сегре – в Беркли, Джордж Кистяковский – в Гарвард. Виктор Вайскопф ушел в МТИ. Станислав Улам недолго и неудачно пытался устроиться в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, после чего вернулся в Лос-Аламос. Джеймс Чедвик и большинство других членов британской делегации вернулись в Великобританию с полными карманами секретов. В сентябре британцы устроили для своих друзей на Холме официальную церемонию прощания. Великанская изба Фуллер-лодж была битком набита мужчинами в смокингах и даже фраках и дамами в вечерних платьях, из которых не вполне выветрился запах нафталина. Женя Пайерлс наварила целые ведра густого супа; на бумажных тарелках подавали пироги с говядиной и почками; Уинифред Мун приготовила несколько сотен картонных мисок трайфла[3072] и клялась, что никогда больше не сможет смотреть на этот десерт без тошноты. Оппенгеймеры и Пайерлсы сидели за почетным столом, возвышаясь над общей суматохой (Чедвики не вернулись из Вашингтона), а компанейский и любивший выпить Джеймс Так выполнял обязанности тамады. После ужина, отмечает Бернис Броуд, британцы поставили пантомиму собственного сочинения, основанную на сюжете «Малюток в лесу»[3073]:
Добрый дядюшка Уинни отправляет своих малюток помочь доброму дядюшке Франклину перехитрить нехороших дядюшек Адольфа и Бенито. Все, что случилось с детишками в их опасном путешествии в Неизвестную Пустыню, разыгрывалось всей делегацией… Заключительной кульминацией было изображение испытаний [ «Тринити»], причем роль вышки играла [стремянка], с которой опрокинули ведро, набитое всякой всячиной: все это сверкало, гремело и трещало в течение нескольких минут. Многие из женщин не вполне понимали, что́ это значит, но у мужчин эта сцена пользовалась огромным успехом, в особенности некоторые из грохочущих частей. В общем, спектакль стал настоящей сенсацией[3074].
Потом они раздвинули мебель и стали танцевать, так же как танцевали на этом необычном курорте посреди пустыни бесчисленными субботними вечерами в течение всех долгих лет войны.
9 ноября Нильс Бор, снова поселившийся в копенгагенском Доме почета, писал Оппенгеймеру:
Мне очень жаль, что я не смог повидаться с Вами перед возвращением в Данию, но из-за трудностей с организацией поездки мы с Маргрете не смогли, как собирались, приехать в США до отмены секретности проекта, а после этого мне не советовали откладывать возвращение в Данию.
Нечего и говорить, как часто мы с Оге вспоминаем все то, что Вы и Китти сделали для нас в последние бурные годы, когда мне были так важны Ваши понимание и сочувствие, и какую тесную связь с Вами я ощущал, надеясь, что это великое свершение сможет внести решающий вклад в установление гармоничных отношений между народами…
Мне хочется верить, что это дело развивается в благоприятном направлении[3075].
Бор знал, что это далеко не так; в Соединенных Штатах раздавались громкие призывы к сохранению и защите «атомной тайны» Америки. Той же осенью и в начале зимы из целой серии сообщений о деятельности Советского Союза стало ясно, что в тайне можно сохранить очень немногое. В середине сентября Военное министерство узнало, пишет историк Герберт Фейс, «что советские власти приказали командирам чехословацкой армии распорядиться о передаче им всех германских планов, деталей, моделей и формул, имеющих отношение к применению атомной энергии, ракетного оружия и радаров. Русская пехота и инженерные войска оккупировали Яхимов… и Иоахимсталь, город и завод, – единственное место в Центральной Европе, где в то время добывался уран»[3076]. Старая шахта, из отходов которой Мартин Клапрот когда-то впервые выделил тяжелый серый металл, который он назвал ураном, та самая шахта, которую исследовал в своем походе 1921 года Роберт Оппенгеймер, попала в руки Советов.
24 декабря атташе американского посольства в Москве предупредил, что «СССР твердо намерен обзавестись атомной бомбой. Об этом было заявлено официально. Скудные имеющиеся данные говорят о том, что в этом направлении прилагаются большие усилия и этому предприятию присвоен сверхвысокий приоритет»[3077]. В Америке это известие вызвало непонимание, как вспоминает Герберт Йорк: «Большинству… из нас Россия казалась такой же загадочной и далекой, как обратная сторона Луны, и не намного более производительной в том, что касается по-настоящему новаторских идей и изобретений. В то время ходила шутка, что русские не смогут тайно привезти ядерную бомбу в чемодане в Соединенные Штаты, потому что еще не изобрели чемодана»[3078]. Но, хотя американское руководство и не верило, что Советский Союз сможет вскоре получить атомную бомбу, его намерения в противном случае и мотивы его действий стали предметом интенсивных обсуждений в правительстве США.
Как это ни печально, эти споры заслонили более важный вопрос, впервые в истории возникший перед миром. Роберт Оппенгеймер выступил со своими показаниями перед конгрессом; он уже начал прокладывать себе путь в коридоры власти; теперь, бурным вечером одной из пятниц ноября 1945 года, он вынес ядерную дилемму на общественное обсуждение. Его уже не ограничивали обязанности директора Лос-Аламоса, и он выступил перед пятьюстами членами Ассоциации научных сотрудников Лос-Аламоса, собравшимися в большем из кинотеатров на Холме. Его слова сохранились в неотредактированной расшифровке выступления, почти такими же, какими их слышали собравшиеся; гром, гремевший над плато, оттенял те простые мысли, которые он излагал