[3079]. Его речь по-новому представляла то будущее, которое предвидел Бор, и улавливала ограничения и возможности, сохранявшиеся в настоящем.
«Сегодня я хотел бы выступить – те из вас, у кого хорошая память, возможно, вспомнят, что я имею на это некоторое право, – в качестве такого же ученого, как вы, – начал Оппенгеймер в шутливом тоне, – по крайней мере, человека, так же, как вы, обеспокоенного той ситуацией, в которой мы оказались». Речь, по его мнению, шла о «вопросах весьма простых и весьма глубоких». С его точки зрения, один из таких вопросов был: зачем ученые создали атомную бомбу? Он перечислил несколько возможных мотивов: страх, что нацистская Германия создаст ее первой, надежда, что она приблизит окончание войны, любопытство, «страсть к приключениям» или желание, чтобы мир узнал «что́ может быть сделано… и решил, что с этим делать дальше». Однако он считал, что главные мотивы были этическими и политическими:
По сути дела, мы занимались этой работой потому, что это было органически необходимо. Если вы ученый, вы не можете остановить этот процесс. Если вы ученый, вы верите, что полезно выяснять, как устроен мир; что полезно выяснять, какова на самом деле реальность; что полезно давать человечеству в целом максимальные возможности управления миром и существования в нем в соответствии со взглядами и ценностями человека…
Невозможно быть ученым, не веря, что познание мира и та власть, которую оно дает, сами по себе ценны для человечества и что вы используете их на благо распространения знания и готовы отвечать за последствия своей деятельности.
Глубоко укорененная вера в ценность знания, которую Оппенгеймер приписывает здесь науке, вторит лаконичной формулировке ценности открытости, которую предложил Бор: «Сам факт того, что знание является основой цивилизации, прямо указывает на путь преодоления нынешнего кризиса». Задолго до них сходное убеждение высказал Томас Джефферсон, понимавший основополагающие принципы демократии. «Насколько мне известно, только сам народ может быть надежным вместилищем верховной власти в обществе, – писал он ближе к концу своей жизни, – и если мы считаем, что народ недостаточно просвещен, чтобы распоряжаться ею со здравомыслием и благоразумием, следует не лишать народ власти, но способствовать формированию его благоразумия».
После этого Оппенгеймер перешел к рассмотрению политических перемен, к которым, как он считал, новое оружие приведет человечество:
Но я думаю, что пришествие атомной бомбы и неизбежное распространение знания о том, что изготовить такие бомбы не так уж трудно, что они появятся повсеместно, если люди захотят, чтобы они появились, что их производство не станет тяжким бременем для экономики сильной страны и что их разрушительная сила уже превышает силу любого другого оружия и будет становиться еще больше, – я думаю, что все это создает новую ситуацию, настолько новую, что в ней существует опасность, что опасно даже верить, будто мы получили новый довод в пользу установлений, в пользу надежд, которые существовали до этих перемен. Этим я хочу сказать, что, как бы мне ни нравилось слушать сторонников всемирной федерации или сторонников ООН, которые говорили об этих вещах в течение многих лет, – как бы мне ни нравились их утверждения о том, что теперь появился новый довод в пользу их правоты, мне кажется, что они отчасти не видят сути, потому что суть не в том, что атомное оружие дает им новый довод. Убедительные доводы существовали всегда. Суть в том, что атомное оружие также представляет собой совершенно новую сферу и открывает новые возможности создания условий для этого. На мой взгляд, когда говорят, что это оружие не только создает большую опасность, но и дает большую надежду, должно иметься в виду вот что[: ] тот простой факт, что в этой области, именно в связи с ее опасностью, с ее угрозой, существует возможность осуществить, начать осуществлять те перемены, которые необходимы для сохранения вообще какого-либо мира.
Речь идет об очень масштабных переменах. Это должны быть перемены во взаимоотношениях между государствами, не только в их духе, не только в их правилах, но и в концепциях и ощущениях. Я не знаю, какие из них должны произойти первыми; все эти аспекты должны действовать сообща, и только их постепенное взаимодействие может обеспечить реализацию этих перемен. Я не согласен с теми, кто говорит, что первым шагом должно стать создание структуры международного права. Я не согласен и с теми, кто говорит, что важнее всего дружеские чувства. Речь идет обо всех этих вещах сразу. Мне кажется, можно сказать, что атомное оружие представляет собой опасность, которая касается всех в мире, и в этом смысле речь идет об абсолютно общей задаче, такой же общей, какой была для союзников победа над нацистами.
Решение этой общей задачи, продолжал он, может стать «опытной установкой для нового типа международного сотрудничества»:
Я говорю именно об опытной установке, потому что совершенно ясно, что сам по себе контроль над ядерным оружием не может быть единственной целью такого предприятия. Его единственной целью может быть только единый мир, мир, в котором не могут случаться войны.
Полвека ограниченных и зачастую циничных переговоров по контролю над вооружениями никак не изменили справедливости основного утверждения Оппенгеймера, прежде всего выражавшего оптимистическое прозрение Бора относительно дополнительности бомбы.
Затем он заговорил о том, что Бор назвал бы необходимостью отречения. Оппенгеймер предложил аналогию из американской жизни:
Та мысль, которую я хочу вам внушить, заключается в том, что речь идет об огромных изменениях духа. Есть вещи, которые нам чрезвычайно дороги, и, как мне кажется, обоснованно; я бы сказал, что их лучше всего обозначает слово «демократия». В мире существует множество мест, в которых нет демократии. Есть и другие вещи, которые нам дороги, и по праву. И когда я говорю о новом духе в международных отношениях, я хочу сказать, что даже в тех вещах, которые мы ценим превыше всего, за которые американцы готовы отдать свою жизнь – а большинство из нас, несомненно, готово отдать за них свою жизнь, – даже в этих, самых важных вещах, как мы понимаем, есть нечто еще более глубокое; а именно общие связи с другими людьми, где бы они ни находились. Только в этом случае в этом есть смысл; потому что, если мы посмотрим на эту проблему и скажем: «Мы знаем, как правильно, и мы готовы применить атомную бомбу, чтобы убедить вас согласиться с нами», то мы окажемся в очень слабой позиции…
Я хотел бы выразить глубочайшее сочувствие тем, кому приходится иметь дело с этой проблемой, и самым решительным образом призвать вас не недооценивать ее сложности. Мне приходит на ум одна аналогия… в первой половине XIX века было много людей – по большей части на Севере, но также и на Юге, – которые считали, что не существует более вредоносного зла, чем человеческое рабство, и больше всего на свете стремились посвятить свою жизнь его искоренению. В молодости меня всегда интересовало, почему Линкольн, будучи президентом, не объявил, когда разразилась война с Югом, что это война за отмену рабства, что именно это является главной целью, объединяющим принципом этой войны. Как вы знаете, многие аболиционисты, многие из тех, кого называли тогда радикалами, резко критиковали Линкольна, потому что казалось, что он ведет войну, которая не затрагивает самого важного вопроса. Но Линкольн понимал – и только в последние месяцы я осознал всю глубину и мудрость его мысли, – что за проблемой рабства кроется проблема общности людей нашей страны, проблема союза штатов… Чтобы сохранить этот союз, Линкольну пришлось отодвинуть насущную задачу искоренения рабства на второй план и надеяться – и мне кажется, что его замысел исполнился бы, если бы у него была возможность сделать так, как он хотел, – что рабство будет искоренено благодаря столкновению этих идей в едином народе.
Честь этого осмысления Оппенгеймер приписывал Бору, «который проводил здесь так много времени в самые трудные дни, много говорил с нами и помог нам прийти к выводу, [что всеобщее отречение от применения силы] – не просто желательное, но единственно возможное решение, что никаких альтернатив ему не существует».
Кроме этого мало что в речи, которую Оппенгеймер произнес тем бурным вечером, осталось актуальным спустя многие годы: он говорил о практических аспектах законодательства и советовал своим коллегам-ученым признать ответственность за последствия их работы. Его выступление закончилось последним залпом трезвых соображений относительно временных рамок перемен:
Я не уверен, что эти величайшие возможности изменений к лучшему не относятся к более далекому будущему, чем я считал в течение долгого времени…
Дело в том, что в реальном мире, населенном реальными людьми, осознание того, о чем идет речь, занимает долгое время – и может занять еще дольше. И, как я уже говорил, я не уверен, что другим странам не потребуется на это осознание больше времени, чем нашей стране.
Эти фундаментальные вопросы стояли перед человечеством в 1945 году; они же стоят перед нами до сих пор, как будто время остановилось, и только механизм создания ужасающего и ужасающе более ужасающего оружия все продолжает и продолжает работать.
В апреле 1946 года Эдвард Теллер вернулся в Лос-Аламос, чтобы провести там секретное совещание. Его задачей, по словам составленного впоследствии отчета, была «проверка работы, выполненной по супербомбе, на полноту и точность и выработка рекомендаций по дальнейшей деятельности в этой области в случае появления планов реального производства и испытаний супербомбы»[3080]. На совещании присутствовали Джон фон Нейман, Станислав Улам и Норрис Брэдбери, а также Эмиль Конопинский, Джон Мэнли, Филипп Моррисон, канадский теоретик Дж. Карсон Марк и множество других участников.