За месяц до этого, вечером того дня, когда сгорел Рейхстаг, Вольфганг Паули разговаривал с группой гёттингенских ученых, среди которых был и Эдвард Теллер. Разговор шел о политической ситуации в Германии, и Паули энергично называл саму мысль о германской диктатуре своим любимым словом Quatsch – вздором, чушью, бессмыслицей. «Я видел диктатуру в России, – сказал он. – В Германии такого просто не может быть»[798]. В Гамбурге такого же рода оптимизма придерживался Отто Фриш, так же думали и многие другие немцы. «Сначала я не принимал Гитлера всерьез, – впоследствии говорил Фриш в одном из интервью. – Я думал: “Ну что же, канцлеры приходят и уходят, и этот будет не хуже других”. А потом положение стало меняться»[799]. 7 апреля вступило в силу первое антисемитское постановление Третьего рейха. Закон о восстановлении профессионального чиновничества, первая ласточка из числа приблизительно четырех сотен антисемитских законов и декретов, введенных нацистами, решительно и бесповоротно изменил жизнь Теллера, Паули, Фриша и их коллег. В законе прямо говорилось, что «чиновники неарийского происхождения должны выйти в отставку»[800]. 11 апреля появился и декрет, определяющий, что́ значит «неарийское происхождение»: в эту категорию попадал всякий, «происходящий от неарийских, особенно еврейских, предков в первом или втором поколении»[801]. Университеты были государственными учреждениями. Следовательно, их преподаватели были чиновниками. Новый закон одним махом лишил должности и заработка четверть физиков Германии[802], в том числе одиннадцать действительных или будущих лауреатов Нобелевской премии. В общей сложности он непосредственно затронул около 1600 ученых[803]. На получение другой работы у ученых, уволенных рейхом, тоже было мало шансов. Чтобы выжить, они должны были эмигрировать.
Некоторые – в том числе Эйнштейн и венгры старшего поколения – уехали заранее. Эйнштейн правильно понял, к чему идет дело, – и потому, что он был Эйнштейном, и потому, что самые резкие нападки еще с начала послевоенного периода приходились именно на его долю. Венгры же к этому времени уже стали тонкими знатоками признаков надвигающегося фашизма.
Первым уехал из Ахена Теодор фон Карман. Он был основоположником физики воздухоплавания; Калифорнийский технологический институт, в то время энергично создававший свою будущую славу, хотел включить эту дисциплину в свою программу. Спонсора авиации Дэниэла Гуггенхайма убедили внести вклад в это дело. В 1930 году под руководством фон Кармана начала работу Лаборатория аэронавтики имени Гуггенхайма с трехметровой аэродинамической трубой.
Калтех приглашал и Эйнштейна. Его также звали в Оксфорд и в Колумбийский университет, но его привлекала работа по космологии, которую вел директор аспирантуры Калтеха, физик Ричард Чейз Толмен, происходивший из квакеров штата Массачусетс. Наблюдения, которые велись в обсерватории Маунт-Вилсон над Пасадиной, могли подтвердить последнее из трех оригинальных предсказаний общей теории относительности – гравитационное красное смещение света, идущего от звезд высокой плотности. Толмен отправил делегацию в Берлин; Эйнштейн согласился приехать в Пасадину в 1931 году в качестве научного сотрудника.
Он действительно приезжал туда, даже дважды, возвращаясь между этими поездками в Берлин, ужинал в Южной Калифорнии с Чарли Чаплином, смотрел незаконченную монтажную версию полного одержимости смертью фильма «Да здравствует Мексика!» Сергея Эйзенштейна вместе с организовавшим его съемки Эптоном Синклером. Ближе ко второй поездке, в декабре, Эйнштейн уже был готов пересмотреть свое будущее. «Сегодня я решил, – писал он в дневнике, – что я, по сути дела, откажусь от своей работы в Берлине и стану на всю оставшуюся жизнь перелетной птицей»[804].
Свить гнездо в Пасадине перелетной птице было не суждено. В Калтехе Эйнштейна нашел американский педагог Абрахам Флекснер. В это время Флекснер создавал новый институт, у которого пока не было ни места, ни даже названия, но был утвержденный в 1930 году устав и фонды на сумму 5 миллионов долларов. Почти час они беседовали, расхаживая по помещениям клуба, в котором жил Эйнштейн. Затем встретились в Оксфорде, а потом, в июне – на даче Эйнштейна в Капуте под Берлином. «Весь вечер мы сидели на веранде и разговаривали, – вспоминал Флекснер, – а потом Эйнштейн предложил мне остаться на ужин. После ужина мы проговорили почти до одиннадцати. К этому времени было совершенно ясно, что Эйнштейн с женой готовы переехать в Америку»[805]. Они дошли вместе до автобусной остановки. «Ich bin Feuer und Flamme dafür» – «Я весь горю-пылаю от нетерпения»[806], – сказал Эйнштейн своему гостю, сажая его на автобус. Институт перспективных исследований был создан в Принстоне, штат Нью-Джерси. Эйнштейн стал его первым крупным приобретением. Он запросил жалованье 3000 долларов в год. Его жена договорилась с Флекснером о более внушительной сумме – 15 000 долларов[807]. Столько же готовы были платить ему и в Калтехе. Но в Калтехе – как раньше в Цюрихе – Эйнштейн должен был бы преподавать. В Институте перспективных исследований единственной его обязанностью было думать.
Эйнштейны уехали из Капута в декабре 1932 года, причем было запланировано, что часть наступающего года они проведут в Принстоне, а часть – в Берлине. Но Эйнштейн был прозорливее. «Оглянись, – сказал он жене, когда они спустились с крыльца своего дома. – Ты видишь все это в последний раз»[808][809]. Ей его пессимизм показался глупым.
В середине марта нацистские штурмовики из СА обыскали пустой дом, пытаясь найти в нем спрятанное оружие. К тому времени Эйнштейн, уже открыто выступавший против Гитлера, готовил свой переезд. Он временно обосновался в курортном городке Лё-Кок-сюр-Мер на бельгийском побережье; с ним были жена, секретарь, ассистент и два охранника-бельгийца: опять существовала опасность покушения. В Берлине его зять упаковал мебель. Французы любезно перевезли его личные бумаги в Париж дипломатической вализой. В конце марта 1933 года самый самобытный физик XX века снова отказался от германского гражданства.
Джона фон Неймана и Юджина Вигнера Принстонский университет приобрел в 1930 году, по саркастическому выражению Вигнера, по оптовой цене. Университет хотел усилить свои естественно-научные факультеты и обратился за советом к Паулю Эренфесту, который «рекомендовал им пригласить не одного человека, а по меньшей мере двоих… которые знали бы друг друга и не ощущали бы себя внезапно оказавшимися на острове, на котором у них ни с кем нет близких связей. К тому времени имя Джонни было, конечно, хорошо известно во всем мире, так что они решили позвать Джонни фон Неймана. Тогда они посмотрели: кто бывает соавтором в статьях Джона фон Неймана? И нашли: некий мистер Вигнер. Поэтому они и мне тоже отправили телеграмму»[810]. На самом деле Вигнер уже приобрел отличную репутацию в темной для непосвященных области физики, которая называется теорией групп;[811] в 1931 году он опубликовал книгу по этой теме. Он согласился приехать в Принстон, чтобы посмотреть на университет и, может быть, заодно посмотреть на Америку. «Никто не сомневался, что дни иностранцев, особенно еврейского происхождения, [в Германии] сочтены… Это было так очевидно, что не нужно было обладать особой прозорливостью… Это было что-то вроде “в декабре будет холодно”. Ну да, будет. Все мы это знаем»[812].
Лео Сцилард размышлял о своем будущем в задумчивом письме к Юджину Вигнеру, написанном из Берлина 8 октября 1932 года[813]. Он, по-видимому, все еще пытался организовать свой «Бунд»: у него в крови растворено сознание того, что сейчас ему нужно совершить труд более благородный, чем наука, писал он, что ж поделаешь, теперь это знание оттуда не удалить. Он понимает, что ему не пристало жаловаться, что такая работа не подойдет ни для какой организации в мире. Он обдумывал, не стать ли профессором экспериментальной физики в Индии, так как там ему придется заниматься, по сути дела, только преподаванием, и поэтому свою творческую энергию он сможет направить на другие вещи. Одни боги знают, что́ можно найти в Европе или на американском побережье между Вашингтоном и Бостоном, куда он предпочел бы попасть, так что, возможно, придется ехать в Индию. Во всяком случае, до тех пор, пока он не найдет себе места, у него, по крайней мере, будет оставаться возможность заниматься наукой, не чувствуя вины.
Сцилард обещал снова написать Вигнеру, когда у него будет «конкретная программа». Он еще не знал, что его конкретная программа будет программой организации отчаянного спасения. Он собрал чемоданы в Гарнак-хаусе и встретился с Лизой Мейтнер побеседовать о возможностях работы в области ядерной физики в Институте кайзера Вильгельма. У нее был Ган, и Ган был великолепен, но он был химиком. Ей мог бы пригодиться мастер на все руки вроде Сциларда. Но этому сотрудничеству не суждено было состояться. События развивались слишком быстро. Сцилард сел на поезд, уходящий из Берлина, чем доказал, что был если не умнее, то по меньшей мере на сутки быстрее большинства. Дело было «примерно первого апреля 1933 года»