о особенно необходимо поддерживать свою репутацию. «Лиза Мейтнер постоянно говорила что-то вроде “Мы не могли этого предвидеть. Это было полной неожиданностью. Ган – хороший химик, и я доверяла его химической работе и считала, что получались именно те элементы, которые он называл. Кто мог подумать, что на самом деле они окажутся настолько легче?”»[1159]
Прошел рождественский ужин у Бергиусов. Фриш катался на лыжах, Мейтнер гуляла пешком. Тысяча девятьсот тридцать восьмой год подходил к концу. За неделю, проведенную в маленьком городке, они наверняка посетили крепость и смотрели с ее бастионов на покрытую снегом долину, на могилы убитых за много столетий. Хотя теперь они понимали энергетические аспекты открытия, оно все еще оставалось для них чем-то из области чистой физики; они еще не думали о цепной реакции.
Письмо Гана от 21 декабря, в котором подтверждалось наличие лантана, еще не было переправлено из Стокгольма, как и копия статьи в Naturwissenschaften[1160]. Гану не терпелось заручиться поддержкой Мейтнер, и в среду после Рождества он написал ей прямо в Кунгэльв. Тщательно стараясь не посягать на ее место, он называл открытие своей «бариевой фантазией» и ставил под вопрос все, кроме присутствия бария и отсутствия актиния, – то есть играл роль скромного химика. «Разумеется, мне было бы очень интересно услышать Ваше откровенное мнение. Возможно, Вы могли бы что-нибудь рассчитать и опубликовать»[1161]. Он по-прежнему ничего не сообщал другим физикам, хотя ему не терпелось получить физическое подтверждение своих химических результатов. Дело выглядело так, будто оружейник случайно открыл огонь, ударив по кремню, пока шаманы раздумывали над обузданием молнии. Он, наверное, тоже не поверил бы своему счастью и настойчиво искал их подтверждения, хотя и знал, что руку ему обожгло по-настоящему.
Письмо пришло в Кунгсэльв в четверг; в тот же день Мейтнер ответила, что результаты по радию и барию «очень интересны. Мы с Отто Р[обертом] уже размышляли над этой загадкой»[1162]. Но об ответе на загадку она не рассказала, а только поинтересовалась результатами по лантану.
В пятницу она отправила Гану открытку: «Сегодня прибыла рукопись». В ней недоставало одной важной страницы, но она нашла ее «совершенно поразительной»[1163]. И больше ничего; Ган, должно быть, кусал себе губы.
Розбауд привез в Далем гранки статьи. Теперь Ган был более уверен в своих результатах. В рукописи результаты по барию назывались «противоречащими всем ранее известным законам ядерной физики». В гранках он изменил эту фразу на «противоречащие всему ранее накопленному опыту»[1164].
Но даже получив наконец в Кунгэльве копию статьи, недостающую страницу и письмо от 21 декабря, Мейтнер все еще не отваживалась сделать решительный шаг. 1 января, поздравив Гана с Новым годом, она написала: «Мы тщательно прочитали Вашу работу и считаем, что такой сильный разрыв ядра, возможно, все же может быть осуществим с энергетической точки зрения». После этого она отклонилась и перешла к беспокойству относительно их злосчастных трансуранов, «которые могут послужить мне дурной рекомендацией при начале работы на новом месте»[1165]. Фриш добавил к ее письму свои собственные новогодние поздравления и более искреннюю оговорку: «Если ваши новые открытия окажутся верными, они, несомненно, будут представлять огромный интерес, и мне очень хотелось бы узнать о дальнейших результатах»[1166].
Затем, в тот же день, Мейтнер вернулась в Стокгольм, а Фриш – в Копенгаген. Ему «не терпелось представить наши догадки – в то время они, собственно, еще не были ничем бо́льшим – Бору»[1167]. Нотка неуверенности, сквозящая в их письме Гану, говорит о том, что они хотели бы опереться на авторитет Бора. Фриш встретился с ним 3 января[1168]: «Едва я начал свое объяснение, он ударил себя рукой по лбу и воскликнул: “О, какими же мы были идиотами! Это же великолепно! Именно так и должно быть!”»[1169] Как написал в тот же день Фриш своей тетке, их разговор продолжался всего несколько минут, «потому что Бор сразу же и во всем с нами согласился… [Он] еще хочет провести сегодня вечером численный анализ и снова поговорить об этом со мной завтра»[1170].
В тот же день Мейтнер получила в Стокгольме отредактированные гранки Гана. Независимо друг от друга эти два письма умерили ее сомнения. Она решительно написала Гану: «Теперь я вполне уверена, что Вы действительно получили расщепление в барий, и я считаю это чудесным результатом, с которым я очень тепло поздравляю Вас и Штрассмана… Перед вами открывается теперь широкое, прекрасное поле для работы. И поверьте мне, хотя я осталась сейчас практически с пустыми руками, чудесность этих открытий очень меня радует»[1171].
Теперь этим открытиям нужна была интерпретация. Тетка и племянник наметили очертания теоретической статьи по международной телефонной связи. В пятницу 6 января Фриш вчерне написал ее и поехал на трамвае в Дом почета, чтобы обсудить ее с Бором, который на следующее утро уезжал в Соединенные Штаты на временную работу в Институте перспективных исследований. На следующее утро он успел напечатать лишь часть статьи; на железнодорожном вокзале, с которого Бор вместе со своим девятнадцатилетним сыном Эриком уезжал в порт Гётеборга, Фриш вручил ему две страницы[1172]. Предполагая, что Фриш немедленно отправит статью в Nature, Бор обещал не рассказывать об этой работе американским коллегам, пока не получит от Фриша известия, что статья принята и готовится к печати. Среди заметок, которые Фриш принес на эту последнюю беседу, было упоминание об эксперименте, который подтвердил бы полученные в Далеме химические результаты физическими средствами[1173].
Статья Гана и Штрассмана вышла в Берлине 6 января. На следующий день, когда ее доставили в Копенгаген, Фриш решил обсудить все это дело с Георгом Плачеком. Плачек отнесся к этому со своим обычным скепсисом и остроумием[1174]. Уран и так уже страдает альфа-распадом, ворчал он, как вспоминает Фриш; предположить, что он может еще и разрываться, – «все равно что вскрыть тело человека, убитого упавшим сверху кирпичом, и обнаружить, что он и так умирал от рака»[1175]. Плачек предложил Фришу использовать для поисков высокоэнергетических фрагментов, которые доказали бы, что ядро распалось, камеру Вильсона. Фриш понял, что с имевшимися в институте радиевыми источниками нейтронов фотографии, сделанные в камере Вильсона, будут замутнены гамма-излучением. Но простая ионизационная камера может подойти. «Можно было ожидать, что из уранового слоя, бомбардируемого нейтронами, будут вылетать быстро движущиеся ядра с атомным номером около 40–50 и атомным весом около 100–150, с энергией до 100 МэВ», – описывал он свой эксперимент в последующем отчете. «Несмотря на высокую энергию таких ядер, длина их пробега в воздухе должна составлять всего несколько миллиметров в связи с их высоким эффективным зарядом… что предполагает чрезвычайно плотную ионизацию». За время своего короткого пробега эти сильно заряженные ядерные фрагменты должны были отрывать от ядер газов, входящих в состав воздуха, около 3 миллионов электронов. Обнаружить их должно было быть легко.
Его камера состояла из «двух металлических пластин, разделенных стеклянным кольцом высотой около 1 см»[1176]. Заряженные пластины, которые должны были собирать ионы из воздуха, были соединены с простым усилителем, а тот – с осциллографом. К нижней пластине Фриш прикрепил кусок покрытой ураном фольги. Он расположил свою экспериментальную установку в подвале института и достал из закрытого колодца три нейтронных источника. Поместив источники рядом с фольгой, он стал ждать появления ожидаемых ядер. Обладая высокой энергией и сильной ионизирующей способностью, они должны были оставлять на зеленой развертке экрана осциллографа быстрые, резкие вертикальные импульсы.
Фриш начал свои измерения после обеда в пятницу 13 января[1177], и «в течение нескольких часов наблюдались импульсы с приблизительно предсказанной амплитудой и частотой (один или два импульса в минуту)». Он провел контрольные опыты без нейтронных источников или без урановой подкладки. Он обернул источники парафином, чтобы замедлить нейтроны, и «это привело к двукратному усилению эффекта»[1178]. Он продолжал измерения «до шести часов утра, чтобы убедиться в устойчивости работы аппаратуры». Как когда-то Вернер Гейзенберг, он жил в квартире, расположенной над институтом; совершенно изможденный, он поднялся по лестнице и лег спать. Как он вспоминает, при этом он думал, что число 13 снова оказалось для него счастливым.
И даже более счастливым, чем ему казалось: «В семь утра меня разбудил почтальон с телеграммой, в которой говорилось, что моего отца выпустили из концлагеря»[1179]. После этого родители Фриша переехали в Стокгольм и стали жить там у его тетки, имущество которой в конце концов было ей отправлено благодаря хлопотам Гана.