Робертс и Хафстад решили работать в АФО. Сперва они собирались использовать для производства нейтронов в своем эксперименте с «отщепенцами» старый генератор Ван де Граафа на 1 МВ, установленный в соседнем здании, но нить ионного источника этой установки оказалась выгоревшей. Хотя в вакуумной ускорительной трубе АФО была течь, поиски этой течи казались делом менее трудоемким, чем замена нити. Они заняли два дня. В пятницу вечером Хафстад уехал на выходные кататься на лыжах, и его место занял еще один молодой ученик Тьюва, Р. Ч. Мейер.
Записи в лабораторном журнале Робертса дают сводку работы, которая была проделана в субботу:
Суб., 16:30 Настроили ионизационную камеру для попытки обнаружения
Нейтроны из Li + D [бомбардировки лития ускоренными ядрами дейтерия}
…
В ИК с ураном наблюдали α [около] 1–2 мм и редкими выбросами до 35 мм (Ba + Kr?)[1228]
Мишенная комната АФО представляла собой маленькое круглое подвальное помещение, в которое нужно было спускаться по железной лестнице, прохладную киву[1229], которая приятно пахла машинным маслом. Как только Робертс увидел «огромные импульсы, соответствующие высвобождению очень большой энергии»[1230], они с Мейером провели все проверки, какие только смогли придумать. «Мы сразу же проверили, как действует парафин (замедляющий нейтроны), затем испытали кадмий, чтобы убрать медленные нейтроны. Мы также проверили все остальные имевшиеся тяжелые элементы [чтобы узнать, способны ли они к расщеплению] и обнаружили то же самое [т. е. распад] в тории»[1231]. Совершив это оригинальное открытие (Фриш независимо от них еще раньше получил его в Копенгагене), они сделали перерыв, чтобы поесть. «После ужина я рассказал о результатах Тьюву, он сразу позвонил Бору и Ферми, и в субботу ночью они приехали к нам»[1232].
Приехали не только Бор и Ферми (Ферми был в плотном темном костюме-тройке в тонкую полоску, еще смуглее, чем обычно, из-за суточной щетины), но и Тьюв, Розенфельд, Теллер, красавец Эрик Бор в тяжелом пальто поверх узорчатого датского свитера, Грегори Брейт, очки которого придавали ему сходство с совой, и Джон А. Флеминг, консервативно настроенный директор ФЗМ, которому хватило присутствия духа привезти с собой фотографа. Все кроме Теллера позировали в мишенной комнате с Мейером и Робертсом для исторической фотографии[1233]. На ионизационной камере, видной на переднем плане, сложены стопкой парафиновые диски; Бор держит в руке окурок сигары, которую он курил после ужина; в улыбке Ферми виден зазор между передними зубами, оставленный поздно выпавшим молочным зубом; Робертс смотрит в камеру с видом усталым, но довольным. Ферми был поражен видом ионизационных импульсов на осциллографе[1234] и настоял, чтобы оборудование проверили на наличие неисправностей: в Риме он никогда не видел таких импульсов (они блокировались алюминиевой фольгой, в которую Амальди заворачивал уран, чтобы избавиться от фонового альфа-излучения). Бор по-прежнему нервничал. «Я вынужден был стоять и смотреть на первый [sic] эксперимент, – писал он Маргрете, – не зная точно, провел ли Фриш такой же эксперимент и послал ли он статью в Nature»[1235]. Вернувшись в воскресенье в Принстон, он узнал из других писем от родственников, что Фриш все это сделал. «За этим, – пишет в заключение Робертс, – последовали несколько дней радостного возбуждения, заявлений для прессы и телефонных звонков»[1236].
На конференции был научный журналист Томас Генри; его статья появилась в газете Washington Evening Star в субботу днем. Ее распространило агентство Associated Press. В сокращенном виде она была напечатана на внутренней полосе воскресного номера New York Times. Там ее мог прочитать Даннинг; тем же утром он наконец послал Ферми телеграмму с сообщением об эксперименте, проведенном в Колумбийском университете. Как вспоминает Герберт Андерсон, «Ферми… поспешил в университет и сразу же вызвал меня к себе в кабинет. В моей записной книжке перечислены эксперименты, которые, по его мнению, нужно было провести немедленно. Эта запись датирована 29 января 1939 года»[1237]. Еще раньше они договорились, как говорит Андерсон, что «я буду учить его американской жизни, а он меня – физике»[1238]. И те и другие уроки начались всерьез.
Газета San Francisco Chronicle перепечатала материал, распространявшийся телеграфным агентством. Луис У. Альварес, ученик Эрнеста Лоуренса, высокий, с белыми как снег волосами, будущий нобелевский лауреат, отец которого был известным врачом в клинике Майо, прочитал ее в Беркли, сидя в парикмахерском кресле во время стрижки. «[Я] велел парикмахеру прекратить стрижку, выскочил из кресла и побежал со всех ног в Радиационную лабораторию… в которой мой студент Фил Абельсон… [пытался определить, ] какие трансурановые элементы получаются при попадании нейтрона в уран. Он был настолько близок к открытию деления, что его почти что было жалко»[1239]. Абельсон до сих пор помнит этот болезненный момент: «Около половины десятого утра я услышал за дверью топот бегущих ног, и сразу после этого в лабораторию ворвался Альварес… Когда [он] сообщил мне новости, я практически оцепенел, поняв, что я был очень близок к великому открытию, но упустил его… Мое оцепенение продолжалось почти сутки, в течение которых я мало что мог делать. На следующее утро я вернулся в норму и уже разработал план дальнейших действий»[1240]. К концу дня Абельсон обнаружил йод, получающийся в результате распада теллура, образованного при облучении урана, – другой вариант расщепления ядра (т. е. теллур 52 + цирконий 40 = уран 92).
Альварес послал Гамову телеграмму с требованием подробностей, узнал об эксперименте Фриша, а затем разыскал Оппенгеймера:
Я помню, как сказал Роберту Оппенгеймеру, что мы будем искать [ионизационные импульсы, порожденные делением], и он сказал: «Это невозможно» и привел множество теоретических причин, по которым деления быть не может. Позднее, когда я пригласил его посмотреть на осциллограф, когда он увидел большие импульсы, то, я бы сказал, не прошло и пятнадцати минут, как Роберт решил, что этот эффект действительно существует, и… решил, что в ходе реакции, вероятно, должны вылетать нейтроны, и это позволяет создавать бомбы и генерировать энергию – и все это всего за несколько минут… Поражало, как быстро работает его мозг, причем его выводы были совершенно правильными[1241].
В следующую субботу Оппенгеймер писал об этом открытии в Калтех своему другу; он обрисовал в этом письме эксперименты, которые провели за последнюю неделю Альварес и другие, и рассуждал о возможных применениях открытия:
История с ураном невероятна. Мы узнали о ней из газет, запросили по телеграфу подробности и получили с тех пор множество отчетов… Сколькими разными способами может разделиться уран? Происходит ли это случайным образом, как можно было бы предположить, или только некоторыми определенными способами? И самое главное, много ли нейтронов вылетает во время расщепления или из возбужденных фрагментов? Если их много, то десяток кубических сантиметров дейтерида урана (дейтерий [тяжелый водород] понадобится для их замедления без захвата) должен быть вещью совершенно особенной. Что Вы об этом думаете? Мне кажется, что это представляет очень большой интерес – и не отвлеченный, как позитроны и мезотроны, а честный, солидный, практический интерес[1242].
На следующий день, в письме в Колумбийский университет к Джорджу Уленбеку, «совершенно особенное» превратилось в «способное взорваться к чертовой матери»[1243]. Один из учеников Оппенгеймера, американский физик-теоретик Филипп Моррисон, вспоминает, что «когда был открыт распад, приблизительно через неделю на доске в кабинете Роберта Оппенгеймера появился чертеж – очень плохой, просто ужасный чертеж – бомбы»[1244].
Сходным образом оценивал ситуацию и Энрико Ферми. Джордж Уленбек, работавший в одном кабинете с ним в Пьюпин-холле, однажды подслушал его слова. Ферми стоял перед панорамным окном своего кабинета в высотном здании физического факультета, глядя на расстилавшийся внизу серый зимний Манхэттен, улицы которого были забиты торговцами, такси и пешеходами. Он сложил ладони так, как будто держал в них мячик. «Вот такая маленькая бомбочка, – сказал он просто, без своей обычной легкой насмешливости, – и все это исчезнет»[1245].
Часть IIСвоеобразный суверенитет
Манхэттенский округ никак не был связан с промышленной или общественной жизнью нашей страны; он был отдельным государством со своими собственными самолетами, собственными фабриками и тысячами своих государственных тайн. Он обладал своеобразным суверенитетом, который мог, мирным или насильственным путем, положить конец всем остальным суверенитетам.