Работа композитора заключается в том, чтобы вплетаться в повествование и выплетаться из него. И я горжусь тем, что умею делать это – даже в разгаре экшн-сцены заставлять оркестр утихнуть ради кусочка важной информации, а затем снова грянуть. Кроме того, это делает музыку интересной. Люди спрашивают: «Ты чувствуешь себя связанным из-за диалогов?» Нет, они делают процесс интереснее. Приходится быть намного более изобретательным. Ты не можешь просто постоянно резать, резать, резать.
За многие годы вы написали множество запоминающихся и мощных саундтреков. Что из созданного в этой форме искусства вызывает у вас наибольшую гордость?
К счастью, я все еще остаюсь во многом циничным человеком, становясь старше. Циничный – не значит мудрый. Я говорю это временами. Но я интересуюсь тем, как устроен мир. Но я все еще не потерял умение радоваться, когда слушаю хорошую музыку и когда пишу ее. И я испытываю великое удовлетворение, когда слышу, как люди играют музыку, и это большая привилегия, когда люди играют твою музыку.
Я работаю с группой молодых студентов в Шотландии над новой программой, которую мы хотим там поставить, и все идет хорошо. Они играют мою музыку для немого фильма. Они играют ее вживую под изображение. Она из моего родного графства в Шотландии. Неважно, насколько старше я становлюсь, я все еще не потерял чувство радости от прослушивания и написания музыки. И для меня честь, что есть люди, которые играют мою музыку. Я никогда не воспринимал это как должное. Это всегда невероятное удовольствие. Это всегда очень волнительно.
Меня будоражило смотреть, как молодые люди пишут музыку. И ты даешь инструкции, и направляешь их, и вдруг, неожиданно, они делают скачок на 30 %, на 40 % вперед. Я имею в виду, что работал с этими детьми больше года, и разница между тем, что было год назад и сегодняшним днем невероятная. И я надеюсь, что эта программа продолжится, потому что впервые в школьной практике дети играют под фильм.
Кино – это массовое явление, и сейчас это большая штука для всех в мире. И я хочу быть частью этой программы и видеть, как дети наслаждаются музыкой и драмой, и тем, что музыка делает для них и для меня.
Ваша борьба с раком изменила ваше отношение к музыке. Что случилось, и как музыка помогла вам справиться с этим?
Помню, что во время моей болезни жена ставила мне музыкальную пьесу. Это была пьеса Моцарта. И я страдал от… думаю, это называется клиническая депрессия, усугубленная химиотерапией, к тому моменту я попал в очень темное место. И когда я слышу, как люди говорят о депрессии, я думаю: «Надеюсь, что это не была такая депрессия, какую пережил я». Потому что мой мозг был чернее, чем лак на пианино. И когда я слышал ту музыку, она была для меня как звуковые осколки, падающие передо мной, хрупкие и бессмысленные.
И в какой-то момент моя жена поняла, что это только усугубляет мое отчаяние, потому что я думал: «О Господи, у меня больше нет ресурсов, я больше ничего не могу рационализировать. Рациональность ушла из моей психики, осталось только шелуха». Рациональности нет, и она не может сказать: «Эй, это просто депрессия, результат химического воздействия. Тебе станет лучше и ты начнешь воспринимать музыку как раньше». Такие мысли даже не приходили в голову. Я просто был там, где был, и все.
И они давали мне антидепрессанты, от которых я отказывался из-за своего кальвинистического воспитания. (Смеется.) Каким-то образом я обошелся без них. Они такие: «Что ты принимаешь?» «Химиотерапию и это, и это». «Тогда тебе лучше принимать антидепрессанты». И потом я, конечно, осознал, что стоило послушаться их совета. А потом чудесным образом уже через несколько недель я снова смог слушать музыку. Это было довольно эмоционально. Это оказало влияние на всю оставшуюся жизнь.
Но что удивительно, когда это случилось, я работал над мультфильмом (речь идет о мультфильме «Волшебный меч: В поисках Камелота» – прим. пер.). Работу над ним остановили и картину не меняли. А это самое лучшее, что может быть в жизни кинокомпозитора – когда уже ничего не меняют в картине. Не нужно разбираться с непредсказуемыми изменениями, которые в наши дни стали обыденностью. Директор Warner Brothers дал мне дополнительный месяц, поэтому я дал себе три недели.
В один прекрасный день я сел и начал выводить каракули. Мой музыкальный редактор прислал мне бумаги с инструкциями для актеров. Я забрал их в свою палату. Я начал писать музыку так, как раньше, написал около 30 секунд и подумал: «Ну, это не плохо». Я выглядел как Том Хэнкс из «Филадельфии».
Мой брат наспех установил видеомагнитофон и телевизор на холодильнике в моей палате. В те дни у нас были пульт и кассеты. Они проигрывались с помощью небольшого устройства. Он смастерил мне это устройство, и оно помогало мне писать. Это было частью моего ежедневного рабочего процесса. Я сам его чистил, потому что у меня была нейтропения – у меня не было иммунитета, поэтому я стал очень нервным из-за стерильности в моей палате. Поэтому я возложил на себя обязанность убираться. Уборка палаты с утра была частью процесса. Но я до сих пор не знаю, как писал музыку. Я не представляю. Однажды пришел профессор, и мы долго разговаривали. Врачи давали мне очень много свободы, я мог делать, что хотел, чтобы пройти через это. Таковы были правила в этой больнице. Другие больницы более строгие.
Но они спокойно относились к подобным вещам, если из-за них я чувствовал себя лучше. Врач спросил меня: «Как ты сделал это? Потому что я никогда не видел, чтобы кто-то занимался какой-либо интеллектуальной деятельностью во время этого ужасного процесса». И я ответил, что не знаю. «Мы были поражены тем, как ты сделал это, потому что лично я, – а он был ведущим специалистом в исследовании лейкемии, – однажды провалялся с болезнью два дня, и я был не в себе. Я не мог даже читать желтую газетенку». И я сказал: «Я хотел бы ответить вам, но я не знаю».
Глядя в прошлое, я понимаю, что это может повлиять на музыку, которую пишет композитор. Но в то же время есть часть мозга композитора, которая целиком и полностью отделена от остальной реальности. Это очень странно, и я тому – живое доказательство. Та музыка – самая качественное из всего, что я написал. В ней есть все те детали, которые мне нравится включать в музыкальное оформление. С точки зрения работы, процесса, мастерства, эта ситуация совершенно ни на что не повлияла.
Такова жизнь композитора. Не думаю, что можно сказать, что Моцарт чувствовал это, а Гайдн чувствовал то. Нет. Даже если вокруг падают бомбы, композитор может писать. Я обнаружил, что есть часть мозга, которая уникальным образом отделена от всего остального. Это не значит, что все остальное просто отключается. Это необъяснимо.
Я думаю, что это одна из составляющих частей композитора, и, может быть, даже писателя.
Как вы думаете, мозг композитора мыслит музыкой? Вы слышите музыку в своей голове?
Я постоянно думаю музыкой. Это проклятие, или благословение. Она никогда не заканчивается. Я могу писать музыку, когда вокруг стоит вой сирен, когда я с семьей еду на праздники во Францию. В былые дни вокруг меня могли бегать дети, играть в мяч, швырять вещи, кричать друг на друга, но как только кто-то начинает стучать – «Не делайте этого!»
Но, с точки зрения создания произведения искусства, когда я читаю, слушаю произведения, я думаю: «Это не правда. Моцарт не чувствовал это. Бетховен не чувствовал это. Стравинский не чувствовал это». Они просто смогли это сделать. Стравинский мог писать музыку в самолете. Он любил путешествовать, чтобы скрываться от налогов. Он писал музыку в самолете. Он мог писать. Я имею в виду, что шум, который издают дети, исчезает. Я не слышу его. Я из большой семьи, у меня 12 братьев и сестер, поэтому я привык к шуму. Но в мгновения, когда появляется стук или ритм, на это реагирует та часть тела, которая связана с ритмом и звуком, и с сочетанием всех этих вещей. Это становится настоящей проблемой.
Если кто-то стучит – не делайте этого! Они могли кидать мяч через мою голову. Я не слышу этого. Я читал о состоянии, когда мозг работает на альфа-волнах. Мы погружаемся в это состояние, чтобы писать. И я точно в этом уверен, потому что люди медитируют и ищут это альфа-состояние, потому что всякое бывает. И твоя жизнь меняется, когда ты достигаешь этого состояния. Это то, зачем буддисты медитируют. Я верю в это. Я думаю, что это очень мощно, мощная штука.
Часть 19Мервин Уорренкомпозитор
Радостный шум (2012), Девушки мечты (2006) (аранжировщик), Лапочка (2003), Марси Икс (2003), Спеши любить (2002), Свадебный переполох (2001), Сталь (1997), Жена священника (1996) (саундтрек)
Коллаборация: TAKE 6 (2 студийных альбома)
Пять «Грэмми»
10 номинаций на «Грэмми»
Dove Award
10 номинация на премию Dove
Продюсер саундтрека, самый продаваемый госпел-альбом за все времена – Жена священника, Уитни Хьюстон
Как вы думаете, что, в идеале, может музыка сделать для фильма?
Музыка фильма переносит зрителя в путешествие, или, по крайней мере, она поддерживает путешествие, в которое режиссер вовлекает зрителя.
Когда все в порядке, музыка помогает зрителю отправиться в путешествие, в которое режиссер хочет направить зрителя. Музыка должна быть интересной, при этом она должна быть ненавязчивой. И она может заставить тебя чувствовать то, что ты не смог бы почувствовать, не будь ее там.
Вы считаете, что люди реагируют на музыку по-разному?
Я думаю, это в человеческой натуре, мы все реагируем на музыку по-своему. Люди относятся к ней как к универсальному языку. Частично, конечно, это зависит от того, что на нас воздействовало, и какую музыку мы слушали, когда взрослели. Что-то вроде того.
Но большинство людей так или иначе реагируют на музыку. Поэтому, мне кажется, музыка так важна для фильма, потому что она реально может помочь зрителю почувствовать, что режиссер хочет, чтобы он почувствовал. Это звучит как манипуляция, и в определенном смысле так и есть. Но я думаю, это важная часть произведения искусства – помочь слушателю или зрителю почувствовать что-то в этой картине и продолжить путешествие, и иметь эмоциональный опыт, и быть втянутым в эту историю. Я люблю этот процесс. Я как автор песен, так и музыкальный продюсер. И это очень разные процессы, почти до подкорок. Я не имею в виду, что одна деятельность сосредоточена в правом полушарии, а другая – в левом, но эти процессы различаются. И оба этих процесса я нахожу приятными. Первый – это краткосрочный процесс. Фильм – долгосрочный, обычно несколько недель.