Но даже это построение является упрощенным. Представления среднеазиатских коммунистов-европейцев и коммунистов-туземцев заметно различались между собой. Безусловно, преодоление отсталости и борьба с косностью были главными принципами джадидской программы до революции и с удвоенной силой проявились после нее. Следует отметить, что частичное совпадение колониального и националистического мировоззрений стало отправной точкой для постколониальной критики, поборники которой настойчиво напоминали об этом сходстве. И все же первостепенное значение имела разница между взглядами коренных элит и европейцев на преодоление отсталости. Это был вопрос политики: кто будет определять повестку дня, а кто осуществлять ее, на чьих условиях и для чьего блага. Для среднеазиатов цель социальных преобразований заключалась в том, чтобы ввести Среднюю Азию в современный мир, и потому важнейшее место в их воззрениях занимала нация. По мнению подавляющего большинства европейцев прогресс туземцев являлся задачей европейцев, которую следовало выполнять на условиях последних и в интересах советского государства как единого целого. Напряженность между этими двумя группами была осязаемой. К теме советского ориентализма я обращусь в конце данной главы.
Тем временем в местном мусульманском обществе царило смятение. Старая культура Средней Азии, разумеется, продолжала существовать, и ее носители пользовались у населения большим авторитетом. Однако места ее производства оказались под угрозой, а из новых мест, созданных Советским государством, она была исключена. Старая культура не осталась совершенно незатронутой коренными изменениями, происходившими вокруг. Письменная культура была оттеснена в рукописную сферу, в то время как общественная активность улемов и ишанов подвергалась нападкам от имени нации и была ограничена в интересах общественного порядка. Сила нового строя была во многом связана с новой культурой.
Новое культурное пространство
Захват власти большевиками радикально преобразовал общественную сферу и необратимо изменил структуры, в которых происходили мусульманские дискуссии. Джадидизм возник в публичном пространстве, образованном частными издательствами и частной прессой, благотворительными обществами, театрами и школами. Царские власти всегда с подозрением относились к частной инициативе и сохраняли за собой право подвергать цензуре периодическую печать, книги, требовать получения официального разрешения на организацию благотворительных обществ, открытие школ или театральные постановки. Тем не менее в этих границах существовал значительный простор для неофициальной деятельности. При большевиках все обстояло иначе. Их программа была основана на полном охвате общественной сферы с целью мобилизовать население на намеченные коренные преобразования. Общество должно было стать пространством дидактической деятельности партии-государства.
Магистральным путем развития были институционализация и этатизация культуры после революции. Однако амбиции советской власти выходили за пределы имеющихся ресурсов, в Средней Азии – и кадровых в том числе. Количество людей, способных участвовать в строительстве новой культуры, было ограничено. Национализация типографий Ташкентским советом в марте 1918 года привела к стремительному упадку не только мусульманской печати, пережившей в 1917 году столь выдающийся расцвет, но и узбекской и персидской книготорговли, в основном литографированными изданиями, которая к тому времени существовала около 30 лет[437]. Прежняя периодика была заменена официально разрешенной «красной прессой», которая началась с газеты «Иштирокиюн» («Коммунист»), выходившей с июня 1918 года[438], и к середине десятилетия пополнилась несколькими газетами и журналами, включая иллюстрированные периодические издания[439]. Советская пресса должна была выпускаться на средства организации-содержателя, но финансирование часто оказывалось нестабильным, и даже самые крупные газеты боролись за выживание. Еще в 1924 году официальный печатный орган ЦК КПТ «Туркистон» искал пожертвования, чтобы удержаться на плаву[440]. Оставались и технические проблемы: станки устарели, шрифтов недоставало, с бумагой дело обстояло еще хуже. В Самарканде было всего две типографии, где имеющиеся в наличии шрифты находились в столь плохом состоянии, что, как заметил Ходжи Муин, «если попадется невнимательный наборщик или бумага плохого качества, то даже автор не сумеет прочитать свой собственный текст»[441]. По-настоящему ситуация изменилась после территориального размежевания 1924 года, когда советская пресса сделалась вполне устойчивой и почти невосприимчивой к давлению рынка.
Помимо того, у партийных властей было мало средств для политического контроля над содержанием периодики, поскольку отсутствовала реальная возможность осуществления цензуры: те, кому был поручен надзор, не обладали необходимым знанием языков. Отдел агитации и пропаганды Средазбюро (агитпроп) регулярно составлял отчеты о действиях национальной прессы, но всегда постфактум; в лучшем случае этот орган годился для наблюдения за газетами и их редакторами, но не для предотвращения публикации недопустимых материалов. Национальная периодика редактировалась коммунистами-мусульманами, штаты были укомплектованы местной интеллигенцией. Поэтому неудивительно, что советская среднеазиатская пресса 1920-х годов демонстрировала поразительную преемственность традиций джадидской прессы дореволюционного периода. Она ставила себе целью не предоставлять сведения об обществе, которому служила (функция «сообщения о погоде» практически полностью отсутствовала), а скорее просвещать и преобразовывать его. Она критиковала, называла имена, указывала пальцем и высмеивала тех, кого считала помехами на пути реформ. Крупной вехой в этом отношении стало появление в 1923 году в Ташкенте и Самарканде иллюстрированных сатирических журналов (приложений к издаваемым партией газетам), где публиковались язвительные комментарии по самым разным темам. Публикация в них карикатур, зачастую очень ярких, имела особое значение, поскольку с их помощью преодолевался барьер, создаваемый повсеместной неграмотностью, типичной для этого региона. Кроме того, пресса служила форумом для культурных дискуссий интеллигенции, как партийной, так и беспартийной. Именно в статьях, публиковавшихся в национальной прессе, местная интеллигенция обсуждала вопросы образования, языка и национального самосознания[442]. Политический язык местной периодики, как правило, был более свободным, чем его русский аналог или язык, использовавшийся во внутрипартийных дебатах. Таким образом, жалобы на поведение русских, недовольство медленными темпами коренизации и ущемлением прав местного населения – все это были ярко выраженные особенности национальной печати.
Лишь в 1927 году, со вступлением в борьбу новой когорты «работников культуры», удалось добиться большего соответствия прессы партийным директивам.
Книгоиздание преобразилось в гораздо большей степени. В первые годы советской власти в Туркестане издавалось крайне мало книг. Прежних книготорговцев сменило государственное издательство, которое начало функционировать только в 1921 году. В 1922 году оно выпустило 223 наименования на узбекском, 103 на казахском и 292 на русском языке[443]. Бухарское правительство профинансировало издание ряда книг, но организовать государственное издательство ему так и не удалось[444]. Новые издания выглядели иначе (все они были отпечатаны типографским способом) и отличались ощутимо иным содержанием, чем дореволюционная книга. Основные жанры старого книгоиздательства – поэзия, религиозные труды, популярная история – совершенно исчезли, сменившись «полезными текстами», такими как учебники, политические брошюры, и небольшим количеством подчеркнуто современных литературных произведений.
Революция также изменила географические горизонты культурного производства в Средней Азии. Связи с Турцией ослабели. К концу 1920 года османские военнопленные покинули Туркестан, а в 1922 году были высланы из Бухары. Международные границы, сделавшиеся столь прозрачными в 1918–1919 годах, вновь были укреплены, и самовольные поездки за рубеж прекратились. К 1923 году турецкие издания уже не были доступны в Средней Азии. Хотя среднеазиатские интеллектуалы на протяжении всего десятилетия жадно следили заходом событий в Турции, активное участие в них было уже невозможно [Khalid 2011:468–470]. Однако в Советском Союзе продолжало существовать более обширное тюркское пространство, которое включало в себя татарские территории, Азербайджан и Крым и в котором свободно распространялись тексты и перемещались люди. В 1920-е годы среди первых сотрудников узбекской советской прессы было немало татар, мало того, значительную долю новых, советских изданий в Средней Азии составляли переводы татарских книг. Многие из самых ранних произведений политической литературы на узбекском языке были переведены с татарского или через татарский язык, а современную прозу на узбекском языке в значительной степени составляли переводы татарской и азербайджанской художественной литературы. Татарская, крымско-татарская и азербайджанская литературы вобрали в себя различные течения культурного радикализма, подобные описанным здесь среднеазиатским течениям первого послереволюционного десятилетия. Их эволюция была взаимосвязана, они подпитывали друг друга. Реформа орфографии и пропаганда латинизации (см. главу 8) – пожалуй, наиболее наглядные примеры деятельности этого общего тюркского пространства, но оно функционировало и в других направлениях. Фитрат во время пребывания на посту министра просвещения БНСР переписывался с мусульманскими деятелями всего СССР