. Эта военная направленность вызывала немало критики. Чулпан писал, что в таких школах слышится только «холодное и бездушное “бум-бум” военной музыки», а Эльбек, поблагодарив «наших братьев по крови и религии» за то, что они взяли на себя труд преподавания, осуждал обилие муштры и музыки в их школах[467]. К середине 1920 года турки-османы сошли со сцены, и новые национальные школы вернулись к джадидской модели. Большевистские новшества, такие как единая трудовая школа, судя по всему, ограничивались русскими учебными заведениями. Кроме того, мусульманских школ не коснулся декрет об отделении церкви от школы – один из основополагающих декретов советской власти. Туркомпрос «ввиду недостаточной сознательности мусульманских народных масс и сравнительно низкого уровня их культуры» разрешил религиозное обучение в мусульманских школах, при условии что оно проводилось не муллой[468].
Энтузиазм первых лет вскоре столкнулся с реальностью. С наступлением нэпа в 1921 году начался период урезания бюджета и сокращения рабочих мест, что привело к быстрому снижению количества школ в Туркестане. Число официальных школ значительно уменьшилось еще до того, как в 1923 году Наркомпрос решил передать начальные и средние школ на баланс местных бюджетов. Туркестанский Совнарком обращал внимание Москвы на то, что новые бюджетные ассигнования на образование в Туркестане значительно ниже, чем в царский период, и предупреждал о «полном развале дела просвещения»[469]. Количество школ резко сократилось (в Ташкенте в 1923 году было всего 38 начальных школ), и многие учебные заведения прибегали к дореволюционной практике: собирали пожертвования или проводили благотворительные концерты, чтобы привлечь средства на собственное содержание[470]. Совнаркому ничего не оставалось делать, как организовать кампанию «с агитационной целью» собрать деньги для сельских учащихся и школ[471]. В государственных школах училось всего 6 % детей школьного возраста, и качество образования в них оставалось низким, особенно в сельской местности: спешно подготовленные педагоги, плохие помещения и ограниченные ресурсы – все это, вместе взятое, создавало неприглядную картину.
Один родитель говорит: зачем я буду посылать сыновей в советскую школу, – выяснил инспектор в Самаркандской области в 1922 году, – когда они, проходив туда 1½ года, знали еще не все буквы, в то время как пробыв 1½ года в старометодном мактабе, они могут свободно писать и читать[472].
В 1927 году Наркомат просвещения Узбекистана признавал, что во многих учебных заведениях «дети занимаются, сидя на холодном, грязном полу. Бывает даже, что условия в некоторых мактабах лучше, чем в наших трудовых школах»[473].
Еще хуже дела обстояли в Бухаре. Правительство БНСР с большим энтузиазмом взялось за открытие начальных школ и стремилось внедрить в известных городских медресе официальные учебные программы[474]. В октябре 1920 года Министерство просвещения даже издало декрет об обязательном посещении школы всеми детьми в возрасте 7-17 лет![475] Конечно, для столь амбициозных целей сильно недоставало как финансовых, так и кадровых ресурсов. Министерство просвещения в большинстве случаев получало лишь часть запрашиваемых средств[476]. Оно направило студентов в Ташкент и Турцию для подготовки учителей и создало два трехгодичных педагогических училища (в Бухаре и Чарджуе) с преподавателями из Азербайджана и Татарстана[477]. Учебники практически отсутствовали, и учителя пользовались любыми подручными материалами, включая дореволюционные буквари из Казани, Баку или даже Османской империи[478]. Но самой серьезной проблемой явился набор учеников в новые школы, так как родители отказывались посылать туда своих детей. Претензии были те же, что и в дореволюционный период: повсеместно считалось, что новая школа не обеспечивает таким же культурным капиталом, как мактаб, а многие родители прямо полагали новометодное образование запретным (харам). Ходили слухи, что эмир скоро вернется и накажет тех, кто отправил своих детей в новые школы. Во всяком случае, условия в новых школах часто бывали настолько плохими, что вызывали отторжение. Министерство прибегало к помощи милиции и даже ЧК, чтобы силой доставлять детей в школу и наказывать отцов, оказывавших противодействие. Это редко приводило к желаемым результатам: при появлении милиции родители прятали детей в сундуках и шкафах[479]. К зиме 1922/23 годов министерство заново проанализировало ситуацию и закрыло две трети недавно открытых школ, однако посещаемость осталась низкой[480]. Очевидно, что школьное образование по-прежнему являлось местом культурных баталий в мусульманском обществе.
В Туркестане старые мактабы также не утратили уважения родителей, и их количество не снижалось. Советская школа, говорилось в официальном отчете 1923 года, «осталась маленьким островком в море конфессиональных школ»[481]. Местные исполкомы и их отделы народного образования изо всех сил пытались регламентировать деятельность мактабов, однако новые мактабы продолжали открываться без разрешения[482]. Успехи же советской власти были весьма скромными. В 1923 году Ташкентский старогородской совет, воспользовавшись вакуфными доходами, по сообщениям, преобразовал 22 мактаба в новометодные школы[483]. Два года спустя он постановил закрыть все городские кориханы (школы, где занимались заучиванием Корана наизусть). Сохранялся мощный источник враждебности по отношению к новой школе и методам ее внедрения, которые порой становились насильственными. 23 декабря 1923 года имам мечети в ташкентском махалля Ховузлик повел верующих на штурм советской школы, в ходе которого они попытались вернуть свое имущество, реквизированное в 1918 году[484]. Решение о закрытии корихан спровоцировало демонстрацию и заявление от имени «всех жителей Ташкента», вопрошавших старогородской отдел народного образования, что случилось с объявленной в 1917 году свободой вероисповедания[485]. Мактабы просуществовали до 1927 года.
Медресе, однако, переживали стремительный упадок, поскольку учащиеся в хаосе революции разбегались, вакуфное имущество расхищалось, а учебные помещения нередко реквизировались. Одним из первых действий вакуфного отдела Туркомпроса в 1920 году стало урегулирование доходов медресе, а следовательно, и установление контроля над ними[486]. Власти надеялись модернизировать медресе, вынудив их следовать ступенчатому учебному плану, с экзаменами, отмечающими этапы прохождения четко регламентированной девятилетней программы, включающей и светские предметы[487]. В начале 1923 года Главное вакуфное управление реформировало четыре медресе в Ташкенте, введя там уроки математики, естествознания, географии, истории и русского языка[488]. В следующем году администрация осуществляла надзор уже за 18 медресе, из которых две были превращены в средние школы, одна безвозмездно передана курсам хлопководства, а одна – союзу «Кошчи»[489]. В 1925 году Ташкентский исполком потребовал всеобщей регистрации всех религиозных школ города. Этот шаг вызвал массовую демонстрацию учащихся медресе в начале 1926 года, после которой исполком закрыл все городские медресе[490]. В Бухаре многие медресе обезлюдели сразу же после штурма, поскольку ученики, поверив «разным лживым подстрекательским слухам», бежали из города; так же, несомненно, поступили и многие учителя, поэтому многие известные медресе Бухары после 1920 года пустовали[491]. Государство отремонтировало пять из них и вновь открыло их в 1922 году, уже с реформированной учебной программой, тогда как здания многих других медресе были реквизированы под различные нужды (казармы, начальные школы и т. д.). Количество медресе в городе резко сократилось, и в 1927 году их функционировало всего четыре[492]. С упразднением медресе в Ташкенте и значительным сокращением их числа в Бухаре и Самарканде центр притяжения исламского образования переместился в Фергану, на города которой приходилось 71 из 84 медресе, известных ОГПУ в 1927 году[493]. Так начался долгосрочный сдвиг местоположения мусульманской учености и исламского консерватизма в Средней Азии, отголоски которого ощущались в поздне– и постсоветский периоды.
Споры о женщинах, грезы о новой жизни
«Женский вопрос» был одним из главных пунктов национальной программы. Кроме того, он стал главной ареной борьбы между джадидскими и большевистскими представлениями о преобразованиях. Позиция джадидов по этому вопросу коренилась в модернистских дискурсах, общих для большей части мусульманского мира. До 1917 года они выступали против многих традиционных установлений семейной жизни (больших издержек на празднование событий исламского календаря, многоженства, затворничества женщин и даже паранджи), ссылаясь на авторитетные исламские источники, в которых не находили предписаний ни для одного из этих обычаев. Однако главной их заботой было женское образование. Сам ислам требует, чтобы женщины получали образование, утверждали джадиды, поскольку без него женщины не могут быть достойными мусульманками, полноценными членами общества и хорошими матерями. В своей модернистской интерпретации ислама джадиды опирались на современную европейскую медицину и сексуальную этику, подкрепляя авторитетом науки свои доводы