вь к Богу привела его к неповиновению[629]. Однако Фитрат трактует непокорство Сатаны как героический акт сопротивления и освобождения[630]. Пьеса открывается картиной лунной ночи, когда бесчисленные ангелы падают ниц и бесконечно повторяют формулу «Субхан Аллах» – «Хвала Господу». Когда на сцену выходит Азазель, он смотрит на молящихся с «задумчивым, гордым выражением» и спрашивает: «Зачем эта подлость, это унижение, / это неразумие, эта безжизненность, эта слепота?! [Ничун эмиш бу тубанлик, бу хорлик, / бу онгсизлик, бужонсизлик, бу кўрлик?!]». Он испытывает презрение как к ангелам, которые не занимаются ничем, кроме «низкого, бессмысленного, безжизненного, слепого» поклонения, так и к их создателю, который сотворил «миллионы и миллионы» ангелов, но не дает им ничего делать, кроме поклонения. Сомнение Азазеля было вызвано тем, что он мельком заметил Хранимую скрижаль (лавх-и махфуз) – плиту, на которой начертана воля Аллаха, и прочел на ней о намерении Бога сотворить из глины новое существо и заставить всех ангелов пасть перед ним ниц. Азазель усматривает в этом предательство («это плод вашей покорности», – говорит он распростертым на земле ангелам [Ш: 14]) и возмущается; возмущение толкает его на бунт. Он говорит Богу:
Я воспевал тебя, твою красоту,
Я прославлял мудрость каждого твоего деяния,
Твое величие, силу твоего знания,
Твою проницательность, справедливость твоего знания,
Закрыв глаза и открыв рот,
Я приводил множество доказательств своим словам,
Однако сегодня… вот что я тебе скажу:
Сам я всему этому не верил!
[Ш: 4–5].
Архангелы Гавриил, Михаил и Азраил приносят послания от Бога, требующего, чтобы Азазель снова покорился ему. Азазель, в свою очередь, сообщает посланникам о намерении Бога сотворить новое создание из глины и поставить его выше ангелов, «как правителя над нами и своего преемника» [Ш: 11]. Ангелы потрясены, изумлены («Нет, Бог не разобьет наши сердца» [Ш: 13]) и решают просить Бога ниспослать им разъяснение. Бог вмешивается сам, обрушивая на них недовольство непослушанием: «Вы не знаете того, что знаю я, / Не восставайте против моей воли. / Такова ваша задача» [Ш: 15]. Затем он посылает Гавриила за Адамом, чтобы ангелы пали перед ним ниц. Азазель снова возмущается и подстрекает ангелов к восстанию. После мимолетного смятения ангелы возвращаются к покорности, но Азазель не повинуется: «Мы не поклонимся… если хочешь, отправь нас в небытие!» Раздается раскат грома, Азазель лишается своих атрибутов и превращается в Сатану. Однако его ответ все равно звучит вызывающе:
Ты освободил меня от этих уз,
Бог, заставивший меня поклоняться самому себе.
Не дав никаких объяснений, он вынудил нас покоряться ему.
Он подарил мне грязную корону и скипетр,
Я взял их, не понимая, что это ловушка.
Он хотел, чтобы я служил и тебе [обращаясь к Адаму],
То есть чтобы еще раз заманить меня
В ловушку очередного унижения.
Я воспротивился этому бессмысленному приказу.
Сегодня я стал врагом Всемогущего Бога
[Ш: 17].
Затем Сатана обращается к недавно созданному Адаму и предупреждает, чтобы он остерегался этой западни:
Заставляя меня поклоняться тебе,
Он хочет обмануть и тебя.
Обмануть, а затем постепенно поработить.
Подумай, не стоит ли за этим темный смысл?
Я освободился и ухожу далеко-далеко.
Будь осторожен, не угоди в ловушку,
Выбрось корону, не попадись на скипетр
[Ш: 18].
Речь Сатаны прерывает голос Бога: он предупреждает Божьи создания, чтобы они не слушали «мятежника», и риторически вопрошает: «Почему он [Сатана] все еще отвергает мой приказ?» После этого Сатана произносит заключительную речь:
…Знание – твой злейший враг!
Твой ад, твое пламя, твои муки,
Твои ужасы, твой рай – ложь.
Твоя великая книга Хранимая скрижаль – сплошной обман.
………………………………………………………….
Я свободен от плена, свободен от рабства.
Мой вождь – наука, мой пророк – знание.
Мои помощники – мой разум и язык.
………………………………………………………….
Я не успокоюсь, что спасся только я один,
И буду… вечно заботиться и о других (указывает на Адама).
Я освобожу его от тебя,
Уведу с твоего неверного пути.
………………………………………………………….
Убирайся теперь со своей мудростью, своим троном,
Со своей мощью, своим величием, своим миром!
[Ш: 19–20].
Изгнание как освобождение, Бог как обманщик и заклятый враг знания, и Сатана, велящий ему убираться: едва ли можно представить более категоричную инверсию исламских представлений о миропорядке. Бог – мелкий тиран, который создает ангелов только для того, чтобы они поклонялись ему. Затем он вознаграждает ангелов тем, что создает Адама и ставит его над ними. Ангелы способны только на слепую покорность и поклонение, но Сатана насквозь видит Божий промысл. Сатана Фитрата – не законченный монотеист, как у суфиев, но бунтарь, презирающий слепое послушание и стремящийся освободиться от Бога. На повествование Фитрата повлияли постпросвещенческие понятия о человеческой свободе, которые сочетаются у него с верой в науку и знание, и его отношение к Сатане радикально отличается от любых вариаций исламской традиции[631].
Третья работа Фитрата, опубликованная во время его пребывания в Москве, окончательно проясняет его эволюцию[632]. «Бедиль» – это небольшое сочинение, в жанровом отношении нечто среднее между рассказом и пьесой, где молодой бухарец Кутлуг, недавно вернувшийся из Москвы, с помощью произведений индийского поэта среднеазиатского происхождения Мирзы Абдулкадыра Бедиля (1644–1721) обосновывает неверие в рамках среднеазиатской традиции. Бедиль был канонической фигурой в культурной жизни Мавераннахра, где его труды читались на официальных собраниях бедилхвони («Бедильские чтения»). Творчество Бедиля отмечено как глубоким философским скептицизмом, так и изощренностью языка и образного строя, придающими этому скептицизму осознанную двусмысленность. В «Бедиле» Кутлуг нарушает течение вечернего бедилхвони, бросая вызов общепринятому пониманию стихов и представляя на суд публики собственную интерпретацию.
Мы, судящие обо всем поверхностно, на это тоже смотрим поверхностно, – говорит Кутлуг. – Мы уступаем его отточенному слогу, его силе, его мастерству, его игре. Все наши возгласы «вот это да» и «браво» относятся только к словам Бедиля. У нас нет потребности разбираться в его главных идеях [Б: 12].
Не обращая внимания на изощренность, усложненную образность и преодолевая иносказательность, чтобы добраться до буквального смысла текста, Фитрат демонстрирует модернистское прочтение Бедиля. В данной трактовке Бедиль предстает как «философ, который был не удовлетворен устройством человеческого общества своего времени, видел, что большинство людей несчастны, и горевал об этом» [Б: 26]. Бедиль – гуманист, с глубоким скептицизмом относящийся к религии и другим формам власти. Он «восхваляет человека [инсон], возносит его на большие высоты» [Б: 15]. Человеческая изобретательность побеждает природу, но сдерживается традициями подражания и повиновения, которые служат интересам властей предержащих. «За завесой представлений о рае и аде Бедиль находит шейхов и аскетов, живущих за счет народа» [Б: 28]. Кааба и храм язычников (дайр, бутхана) являются для Бедиля не средточием истины, а лишь пристанищем заблудших [Б: 18–20]. Действительно, из космологии Бедиля начинает исчезать сам Бог, поскольку Фитрат отыскивает в его поэзии элементы эволюции [Б: 34–35], а также резкую критику монархии с ее притязаниями. Единоличное правление основано на беспощадной эксплуатации крестьян богачами и власть имущими. Бедиль говорит о революции, посредством которой крестьяне, объединившись и усилившись, свергнут своих царей [Б: 43–48].
В подобной трактовке Бедиля Фитрат совершает двойной ход. Он бросает вызов многим среднеазиатским догмам, противопоставляя их крайне скептическому мировоззрению. А затем отыскивает подтверждение этому мировоззрению в собственной культурной традиции Средней Азии, в творчестве канонического автора, которого, как он утверждает, до этого сознательно толковали неправильно. Фитрат внимательно вчитывается не столько между строк, сколько в сами строки: он настаивает на буквальном смысле поэзии Бедиля. Трактуемый подобным образом Бедиль показывает, что религиозный скептицизм, даже неверие – подлинно национальное, а не привнесенное европейское явление. «Бедиль» тесно связан со всем предыдущим творчеством Фитрата. Как и «Муназара», этот текст облечен в форму диспута. Кутлуг стоит в ряду таких персонажей Фитрата, как Англичанин и Индийский путешественник, но ближе всего он к получившему английское образование индийскому патриоту Кариму Бахшу из «Истинной любви» («Чин севиш») (см. главу 3). Европейское образование, лондонское ли, московское ли, не умаляет индивидуальность человека, а развивает ее, наделяя его умением лучше постигать мир и, таким образом, эффективнее служить нации. Когда Кутлуг приходит на собрание, его хозяева посматривают на него свысока из-за его московского образования и европейской одежды и предполагают, что он не поймет Бедиля. Кутлуг удивляет их своим знанием поэзии Бедиля, которую он понимает лучше, чем остальные, и принимается учить их ее «истинному» смыслу.
Вообще Фитрат выстраивает диспут на основе критики подражания (тацлид) и подчинения традиции (одатчилик).
У нас нет общественного мнения, – рассуждает Фитрат устами Кутлуга, подхватывая постоянную тему своих сочинений этих лет. – Мы склонны следовать за нашими вождями. Люди верят всему, что говорят их вожди. Религиозные идеи, такие как рай и ад, были восприняты только после того, как их заимствовали у вождей [Б: 5]