– Лишнее пространство нам не нужно, мы же не трейлер выбираем.
К щекам Хейзел прилила кровь, но тут она заметила, что Фиффани смотрит сквозь нее – она обращалась за помощью к продавщице, которая стояла за ее спиной и слышала весь их разговор.
Хейзел повернулась. Оглядев платье, продавщица помрачнела. Как-то раз в зоопарке Хейзел вместе с другими посетителями наблюдала, как шимпанзе, которого прогнали товарищи, ест в углу собственные экскременты. У всех собравшихся тогда у вольера выражение лица было примерно такое, как сейчас у этой продавщицы.
– Эту модель невесты обычно не берут, – заметила она. – Она скорее для их мам. А чаще бабушек.
Фиффани кивнула.
– Скромный доход и проблемы со зрением, – сказала она, – вот о чем говорит это платье.
Но от одного взгляда на другие платья Хейзел бросало в жар и ладони покрывались потом. Безымянный палец свело от боли – кольцо сжималось, как тиски.
– Ой! – воскликнула Фиффани, – я вызову врача. С твоим телом что-то происходит.
В точку. Каждая клеточка Хейзел разваливалась на части. К счастью, ее кольцо уже вызвало медицинскую бригаду. Фиффани наткнулась на них на выходе из зала.
Хейзел завершала покупку платья уже с носилок, и продавщица проговаривала все особенности ухода так громко и отчетливо, как будто Хейзел оглохла, а не покрылась сыпью на нервной почве, и подносила бумаги так близко к лицу Хейзел, как будто та была при смерти. Они словно обсуждали детали ее завещания: впоследствии она не могла не видеть в этом знамение. Хейзел задала вопрос продавщице – шепотом, чтобы Фиффани не слышала, и женщина чуть заметно склонилась к ней из-за стойки – ровно настолько, насколько ей хотелось склоняться к раздувшейся от крапивницы Хейзел, чего было явно недостаточно.
– Извините, – сказала она, – мне все равно не слышно. Можете, пожалуйста, говорить погроме?
– Вы вошьете в платье карманы? – прошипела Хейзел, подняв голос. Будет удобно, если будет куда положить успокоительные на свадьбе.
Продавщица поджала губы.
– Мы сделаем, как вы пожелаете, – ответила она наконец. Она говорила самым извиняющимся тоном. Впрочем, нельзя сказать, что миссия по покупке платья не принесла плодов: через полгода Фиффани вышла замуж за врача скорой помощи. На свадьбу она надела то самое платье, которое порвала Хейзел, только размером поменьше. Коль скоро Фиффани решила обвенчаться в церкви для персонала на территории комплекса, Байрон все-таки пришел и даже один раз за всю церемонию оторвался от экрана и заговорил с Хейзел, как раз когда Фиффани шла к алтарю. «Она прекрасно выглядит, – сказал он ей, – согласна?» – и посмотрел на Фиффани так же восхищенно, как смотрел на Хейзел на интервью. Потом, как бы мимоходом и так обыденно, что Хейзел легко могла пропустить комментарий мимо ушей, добавил: «Отличное платье». Хейзел рада была бы не покраснеть, но ничего не могла поделать. Она не хотела оборачиваться к нему. Но обернулась; уже тогда, в первые месяцы семейной жизни, любопытство играло против нее. Байрон смотрел на нее, он ждал, когда их взгляды встретятся, а затем, конечно, не без намека, подмигнул. Естественно, Фиффани показала ему видео. Почему нет? Неожиданно это ранило ее сильнее, чем могла бы ранить реальная измена: Байрон и эта идеальная Фиффани сидят в его кабинете и высмеивают ее… Эта картинка причинила ей особенную боль.
Фиффани развелась две недели спустя. Хейзел не могла прогнать глупое предположение, что свадьба изначально затевалась как шоу. Что Фиффани просто хотела показаться Байрону в этом платье, заставить его пожалеть, что он женился на Хейзел, а не на ней.
Четыре бокала спустя Хейзел распласталась на коленях Ливера.
– Эта штука убьет меня, да? – она неопределенно показала на что-то в баре.
– Какая?
Она провела ногтем по его колену и изучила блестящий налет на подушечке пальца. Кажется, его штаны, как кожа выдры, выделяли маслянистый защитный секрет.
Но она отвлеклась. Последний час она рассказывала ему во всех подробностях, как кошмарен был ее брак. О том, какое Байрон чудовище, о том, как упорно он нарушал ее личные границы, в том числе самые сокровенные – череп, например.
– Так вот, о микрочипе, – продолжала она, возвращаясь к теме. – Он хотел его вставить вот сюдашеньки, – она почувствовала, что коснулась лба рукой, палец – ее собственный? черт разберет – залез в ушную раковину. Попытки сесть прямо не увенчались успехом. Как будто штаны Ливера были магнитами, а ей в щеки вшили металлическую стружку.
– Есть тут туалет?
– Да, мэм, – ответил он. – Достаточно просторный, чтобы перепихнуться. Достаточно уютный, чтобы было романтично. Вас проводить?
Хейзел помотала головой.
– Я сейчас вернусь, – сказала она. Имея в виду, что не вернется никогда – ни на колени к Ливеру, ни в «Запятнанную розу». Потому что, скорее всего, будет мертва.
Давненько она не пила такой поганый алкоголь: во рту как будто остался песок. Но это к лучшему, напомнила она себе. Ей нужно было смыть с себя байроновскую непрошибаемую ауру стерильности – и она преуспела. Когда она рыгнула, запах был как у самого перебродившего персика в мире, плавающего в жидкости для зажигалок.
Хейзел как будто заново родилась, она шла домой на забывших все на свете ногах. Добравшись до входа в свое укрытие, «Тихий уголок», она решила, что дальше можно и доползти. Некоторое время ее рвало в соседскую клумбу в виде колодца желаний из искусственного камня, что, наверное, могло сойти за бросание монетки, так что она решила на всякий случай загадать желание.
«О вселенная, – подумала она, – пожалуйста, позволь мне узнать, как живут самые обычные люди. Без интерфейсов, вечного мониторинга и говорящего душа. Также, пожалуйста, дай мне прожить достаточно долго, чтобы построить свою собственную взрослую жизнь, пусть и самую жалкую».
Она проползла еще несколько метров, прежде чем вырубиться у усыпительно журчащего фонтана миссис Фенниган. Сон захватил Хейзел – и она ничего не могла поделать – как только ее мозг уловил звук бегущей воды. Наравне с пением птиц, журчание ручья было одним из ее любимых режимов на колонке для сна и медитаций. В смысле, на ее бывшей колонке.
В парк на полной скорости въехала скорая с включенными сиренами – на тело на соседней лужайке никто не обратил внимания: всего лишь смерть в старичковом районе, рутина да и только. Хейзел посмотрела на небо: рыхлые облака перекрыли луну. Было уже очень поздно. Она поднялась на колени и попыталась встать, но ее все еще мучала интоксикация. Даже хуже, чем до того, как она вырубилась. Ее взгляд остановился на многообещающем садовом шланге, который висел на соседнем трейлере в нескольких метрах от нее.
– Вода! – провозгласила она, но тут же решила, что пока будет лучше молчать. Заговорить было стратегической ошибкой. Сначала она просто поливала лицо из шланга, а потом стала лакать воду из струи – почему ей казалось, что язык отек? – не открывая глаз. Когда она пришла в себя достаточно, чтобы вернулась способность мыслить, она поняла, что не уверена, намокли ли ее штаны из-за шланга или по другой причине, поэтому еще пару минут поливала и их тоже, просто на всякий случай. Папа будет волноваться, если она придет домой утром в мокрой насквозь одежде. Уж точно. Это придало ей сил добраться до примыкающей к веранде комнаты, пока он не проснулся.
После пары неудачных попыток Хейзел удалось на четвереньках перебраться на другую сторону улицы, но кривая ее пути привела ее прямиком к садовому фламинго, в которого она впилилась головой.
Внезапно раздувшаяся луна засияла ярко, как прожектор. Фламинго, с его поджатой пластиковой ногой, напомнил ей вставшего на одно колено Байрона, и воспоминание захватило ее. Так он преподнес ей микрочип, который хотел вживить ей в мозг: он решил коварно облечь все в псевдоромантическую форму – положил чип в обшитую бархатом коробочку для кольца и, изложив свое предложение насчет их совместных нейрохирургических изменений, встал на одно колено, откинул крышку и сказал: «Хейзел Грин, ты согласна стать со мной одним целым?»
Даже смокинг нацепил.
Конечно, все это ему присоветовали в исследовательском отделе – взять привычный социальный скрипт, по которому она должна смущаться, восхищаться, чувствовать себя любимой; она должна была броситься к нему в объятья с радостным «Да!» и даже, может быть, расплакаться.
Когда ничего из списка не последовало, Байрону не пришло в голову ничего лучше, чем просто подождать. Скорее всего, он решил, что предложение Хейзел поразило, причем в самом лучшем смысле, что она просто в замешательстве и ей нужно время, чтобы все осознать. Может понадобиться много времени, правда? Для такого знаменательного предложения. Байрон так и стоял на одном колене с протянутой рукой на протяжении всего их спора; он искренне верил, что его поза – главный аргумент, который должен Хейзел переубедить. Он так и не поднялся с пола, убежденный, что, если он простоит подольше в позе, подчеркивающей искренность его привязанности, все вернется на круги своя, когда Хейзел развернулась и вышла из комнаты. Ей было противно, она плакала, а он кричал ей вслед: «Хейзел, подожди, просто подумай! Разве любовь – это не прогресс? Что есть любовь? Что есть любовь?»
Взревев как росомаха, она набросилась на фламинго и повалила его на землю. Обхватив его туловище одной рукой, другой она схватила его за длинную шею и, опираясь на него как на весло, выпрямилась и пошла дальше. Большинство дворов, через которые им предстояло пройти, были снаряжены лампами с датчиками движения: когда они проходили мимо или пересекали особенно яркую полосу лунного света, стеклянный глаз фламинго как будто загорался и смотрел на нее со злостью и недоумением.
Хейзел беспокоилась, что он совсем не рад принудительному переселению. «Завтра я верну тебя на место» – соврала она. Даже если она и доживет до завтра, возвращать фламинго она не собирается. Конечно, птица была ненастоящей, да и Хейзел никогда не фанатела от охоты, но она одолела фламинго, призвав всю свою ненависть к Байрону, и ей было приятно считать, что теперь он – ее трофей.