Хотя она и орала на нее время от времени, Хейзел ей нравилась достаточно, чтобы она строила планы свести ее со своим сыном, который жил в ближайшем городе и никогда к ней не заезжал. Хейзел всеми силами старалась усмирить ее фантазии. «Я бесплодная, – соврала она, – и лесбиянка, и, может, даже асексуалка, а если и не совсем, то вся моя сексуальность точно лесбийская, еще я исповедую строгую религию, которую правительство считает культом». «Ну, может, у вас и не так много общего, – ответила миссис Шишка, – но все может получиться».
Кухонная жизнь вызывала что-то вроде амнезии, чему Хейзел была только рада. Она решила, что можно смело рекомендовать работу в ресторане любому, кто хочет забыть обо всех своих прежних поступках. Только распоряжения имели значение: встань, подойди, собери. Если она не косячила, можно было никому не попадаться на глаза: никогда не случалось такого, чтобы клиент говорил: «Ну и кто накладывал картошку фри в мою порцию? Могу я увидеть этого человека? Можете позвать?» – а даже если она и косячила, миссис Шишка просто приходила на кухню и орала на нее. «Хорошо бы выпихнуть тебя извиняться, – говорила она, – да не выйдет, ты выглядишь слишком забитой. Недовольные клиенты в итоге сами попросят у тебя прощения, а может еще и достанут мелочь из кармана и отдадут тебе все, что у них осталось, так им станет неловко, что они пожаловались. „Не ходите туда, – скажут они другим людям, указывая на закусочную, – они сначала напутали с начинкой в моем гамбургере, а когда я пожаловался, из кухни вышла самая грустная в мире девушка. Выражение глаз у нее как у актрисы, которая снимается в рекламе рецептурных лекарств от проблем с кишечником, как у девушки, которая сжимает челюсти и держится за живот. Даже если ее лицо ничего не выражает, вы все равно считываете эту боль, когда она на вас смотрит. Я зашел пообедать, а вышел, чувствуя себя перед всеми виноватым. Сходи лучше в пиццерию через дорогу“».
«Но пицца там, – заметила Хейзел, – реально так себе». «Но ты же постоянно ее ешь», – удивилась начальница. Хейзел только кивнула. Пицца и в Африке пицца.
Миссис Шишка вздохнула и пнула желтый контейнер для мусора, на котором значилось «ДЛЯ ПИЩЕВЫХ ОТХОДОВ». Контейнер откатился на своих крошечных колесиках. Хейзел не понимала, как он может ездить на таких. Вот вам доказательство, что размер не имеет значения. «Плавленый сыр – занавес кулинарии, – сказала миссис Шишка, снова подходя к контейнеру, – за которым может спрятаться посредственность». Она снова пнула контейнер, и ошметок луковой шелухи взлетел в воздух и опустился на кафельный пол прямо возле сливной решетки. Они обе замерли, наблюдая за ним, как будто эта была шелуха их общего разочарования, что-то, о чем можно подумать и что можно оплакать.
Это напомнило Хейзел сброшенную кожу паука, которую она однажды видела на витрине в натуральном музее. Кожа тарантула очень уж напоминала темпуру. И не давала никакого духовного утешения. Хейзел остановилась перед информационной табличкой, где описывался процесс линьки, читала и перечитывала ее несколько часов, и ей стало очень грустно, потому что складывалось впечатление, будто одаренный экстрасенс предсказывает ее судьбу. Не только ее собственную, но каждого живого существа. Линять было нелегко – паук неделями ничего не ел и не двигался, как будто он умер, суставы ног начинали выделять жидкость, а живот лысел. Паук переживал невероятное психическое напряжение. Потревожьте тарантула во время линьки, и он может умереть. После линьки его новая кожа поначалу такая уязвимая, что насекомые, которых он ест (например, сверчки,) могут ее повредить.
Плюс в том, что если паук потерял ногу, она может снова отрасти. Новая нога будет меньше и слушаться будет хуже, как неподходящее запасное колесо, но это лучше, чем ничего.
Хейзел задалась вопросом, что больнее – линька, которая похожа на рождение самого себя, или настоящие роды? Ее мама говорила, что во время родов ей хотелось умереть. Такая сильная была боль. «А я ведь не нежный цветочек, – напоминала она Хейзел, – но там особый уровень боли. Я все говорила твоему папе по-ехать домой, взять пистолет и выстрелить мне в голову, прямо между глаз; я хватала его за руку, приставляла его палец ко лбу и кричала: „Сюда! Сюда! Вот сюда должна войти пуля! Прямо в мозг!“ Конечно, дома у нас был только один пистолет, и тот древний, достался от деда, без патронов, да и вообще уже не стрелял; твой папа почему-то решил мне это объяснить вместо того, чтобы поторопить медперсонал с анестезией».
Самой Хейзел не с чем было сравнивать, но ее родство с пауком было обусловлено ее личной болью и тем, как ей не повезло в жизни. Правда, причина ее боли была менее конкретна, и она не знала, сможет ли она когда-нибудь ее побороть и жить спокойно.
В некотором смысле было странно, насколько материальной казалась боль, как большая сумка, которую она все время с собой таскала. Она часто представляла свою печаль в виде тележки с капельницей: ей приходилось возить ее всюду, куда бы она ни шла, а от густой жидкости в пакете ее только мутило, а не становилось легче. Хейзел ходила медленно, из-за чего миссис Шишка вечно на нее кричала, но и миссис Шишка не вчера родилась. «Кроме сына, о котором я говорю каждый день, у меня есть пять дочерей, их я редко упоминаю, – сказала она Хейзел. – Но сейчас это важно: у меня шестеро детей, и все они были малявками в одно и то же время. Иногда в продуктовом магазине, когда им чего-то хотелось, они все вместе ложились на пол и хватали меня за лодыжки, по трое с каждой стороны, упрашивая меня что-то им купить. Я не покупала, а просто шла к кассе и тащила их всех за собой. На то, чтобы пройти три метра, уходило плюс-минус двадцать минут, но я привыкла. И благонамеренные люди в очереди, особенно мужчины, говорили мне: „Мэм? Помочь вам с детишками? Я могу отшлепать их в наказание или пригрозить самым суровым мужским голосом?“, а я отвечала: „Нет, спасибо, они и так отпустят, когда мы доберемся до парковки, потому что цемент больно царапает животы“. Они правда отпускали. Но на то, чтобы туда добраться, уходила целая вечность, а ты все время так ходишь, Хейзел, причем ты – крошечное создание, так что, должно быть, у тебя серьезные проблемы. Сделай перерыв и залезь в морозильную камеру, если хочешь; посмотрим, соскользнет ли гора с твоих плеч. Потому что мне нужно, чтобы ты наполнила банки майонезом перед обедом, и если ты не подсуетишься, ты точно не справишься».
Иногда она приносила Хейзел почти нетронутый молочный коктейль, который оставил один из клиентов, на вид достаточно здоровый (всегда подчеркивала она) и заставляла Хейзел выпить его при ней, чтобы убедиться, что тело Хейзел получает какие-то калории.
– Я за жизнь чего только ни успела повидать, – сказала как-то она. – Была свидетелем самых страшных трагедий. Но твою историю я даже слушать не хочу. Не хочу знать, что с тобой случилось. Боюсь, спать потом спокойно не смогу. Ты никому не нужна, тебя преследуют, и я не уверена, не плохая ли примета тебя тут держать.
– Точно не самая хорошая, – согласилась Хейзел. Миссис Шишка наполнила опустевший стаканчик взбитыми сливками из банки.
– Как-то раз мне пришлось выгнать одного паренька за то, что он высасывал азот из пустых банок из-под сливок. Он признался, что делал это прежде всего ради кайфа, но еще рассказал, что однажды ему приглючилось, что газ внутри банок – на самом деле плененные души людей, которые при жизни совершили что-то ужасное. Их заперли там, как джина в бутылке. Если кто-нибудь вдыхал их, а потом выдыхал, они могли спастись и отправиться в мир духов; в противном случае они были обречены выталкивать наружу сливки для десертов, а потом исчезнуть навеки. Я спросила, исполняют ли души желания того, кто их спас? Потому что ему пришла пора пожелать себе новую работу. А он ответил: «Нет, я помогаю душам безвозмездно». Настоящий герой был этот парнишка.
Эта мысль не давала Хейзел покоя до самого вечера. Подумать только: умереть и тут же попасть в ловушку внутри банки взбитых сливок!
На экране телевизора в ее номере (хозяин мотеля предложил ей разумную плату за месяц) журналистка подалась вперед и накрыла руку Байрона своей. В самом мотеле было не слишком чисто, но по соседству расположилась прачечная, так что в комнате почти всегда пахло свежевыстиранными простынями. Из-за запаха все вокруг казалось чище, чем было на самом деле.
Как оказалось, Байрон официально заявил, что она пропала и не вполне в себе, охваченная горем из-за неизлечимой болезни отца, который, кажется, тоже исчез. Он предлагал баснословную сумму за любую информацию. Говорил, что ее могли похитить из-за его статуса и богатства, но до того, как похититель успел потребовать выкуп, случилось что-то ужасное. «Поиск любой информации, касающейся Хейзел, сейчас для меня в высшем приоритете, – сказал он, – как и ответственность перед акционерами, конечно».
Журналистка, которая брала у него интервью, любила пробивать знаменитостей на эмоции. Недавно она хайпанула, заставив Спасителя Дельфинов разрыдаться на камеру.
– Как вам удается жить дальше после исчезновения вашей жены? – спросила она, всматриваясь в лицо Байрона.
– Я обычно говорю, что работаю в технологическом бизнесе, – ответил Байрон. – Но на самом деле я продаю доступ к информации. – Он выдержал паузу. В его зрачках отражался светодиодный свет циферблата его часов; он скользил по поверхности глаз, как видимое воспоминание. – Я муж Хейзел, а значит, я должен знать о ней больше, чем кто-либо другой. Получается, ее исчезновение вызвало во мне и другие чувства – меня унизили, обманули, подвели. В конце концов я должен буду признать самое страшное и решиться двигаться дальше.
– Недавно вы подали бумаги на развод с пропавшей без вести супругой. Представить не могу, насколько тяжело вам это далось. С вами сейчас один из менеджеров вашей компании, Фиффани Лайбер, – камера развернулась, чтобы Фиффани попала в кадр; ухоженная и деловая, она оторвалась от планшета и улыбнулась в объектив. – Вы подчеркивали, как благодарны своей команде, которая вас поддерживает. Что помогает вам держаться день ото дня? Если Хейзел не найдут, сможете ли вы снова устроить личное счастье?