нее должно было созреть достаточно яйцеклеток, потому что это тоже было необходимым условием.
На все это, на все эти этапы, Виктор дал себе четыре месяца, исходя из того что беременность продлится не более восьми месяцев. Этого было мало. И он знал это. Очень мало. Но это было частью вызова, который он бросил. В любом случае, доктор полагал, что это осуществимо. Сильнее, чем когда-либо, он чувствовал, что все в его руках.
Глава 5
В субботу, 1 апреля 1989 года Рексу Кремеру позвонили:
— Это доктор Кремер? Из Ахенского университета?
— Я там больше не работаю, мефрау. Уже несколько лет.
— Вы не знаете, где доктор Хоппе? В университете мне сказали, что…
— Это имя мне ни о чем не говорит, мефрау.
— Но вы же навещали меня в Бонне. Ведь это были вы?
— Я не знаю, о чем вы говорите.
— В доме доктора Хоппе. Вы приходили на меня посмотреть, когда я была беременна.
— Очевидно, это был кто-то другой.
— Я ищу детей, менеер. Я хочу их видеть. Я хочу знать, что с ними. Вы должны мне помочь.
— Я не знаю, где доктор Хоппе, мефрау. Возможно, в Бонне.
— Он давно уже там не живет. Я была там. Я была там еще месяц назад.
— Мне жаль, но я ничем не могу вам помочь.
— Если вы его увидите или он позвонит, передайте ему, что я его ищу. Скажите, что я хочу увидеть детей. Что я имею на это право.
— Вы имеете на это право?
— Я их мать! Я ведь имею право их видеть!
— Вы их мать?
— Естественно, я их мать!
— Успокойтесь, мефрау. Я не готов ответить вам. Дети, вы говорите. Что вы о них знаете?
— Ничего. Только что это были мальчики. Три мальчика! Но я их ни разу не видела.
— Ни разу?
— Только на обследовании, менеер, только на ультразвуке. Я спала, когда он достал их из меня.
— А потом? Что он…
— Он обещал мне дочку! Одну дочку! А потом вдруг сказал, что это мальчики. Три мальчика! Даже четыре, потому что один… один…
— Когда он сказал вам об этом?
— За день до того. За день до родов. Он показал мне их! На ультразвуке. Я их видела. Я… я была в шоке! Я не хотела их! Я не хотела их! В тот момент не хотела! Вы понимаете? Вы понимаете меня?
— Я понял, мефрау, я все понял.
— Но теперь я хочу их видеть. Я хочу знать, как они. Я хочу попросить прощения. Я хочу им объяснить, почему меня не было с ними. Почему их матери не было рядом с ними. Они ведь уже задают себе такой вопрос, правда? Вы не знаете? Может, вы знаете? Может, они даже не знают, что я жива. Господи, только представьте…
— Мефрау, я ничего не знаю, я почти не общался с доктором Хоппе.
— Но вы его видели? Вы что-то слышали о нем?
— …
— Менеер?
— Я слышал, что он переехал в Бельгию.
— В Бельгию?
— Недалеко от границы. В деревню с названием Вольфхайм или что-то вроде того.
— Вольфхайм, вы сказали?
— Как-то так. Если память мне не изменяет. Как-то так.
Как будто он передал мяч другому игроку. Так просто. Пять месяцев Рекса Кремера мучило чувство вины, и вот он вдруг избавился от этого. Первые несколько дней после поездки в Вольфхайм это чувство скрыто присутствовало в нем. Он пытался разложить все по полочкам, сначала с точки зрения здравого смысла ученого, как это, кажется, делал Виктор Хоппе, затем с точки зрения морали стороннего наблюдателя. Так его чувство вины день ото дня нарастало.
Если трезво взглянуть на вещи, Виктору удалось клонировать себя, и, хотя не все прошло гладко, это было необычайным достижением. Он доказал, что клонирование людей возможно, и с научной точки зрения возникшая мутация теломер была не более чем незначительным побочным эффектом, хотя и с ужасными последствиями, но все-таки побочным эффектом.
Насколько он мог судить со слов Виктора, этот эксперимент был только началом. С его помощью Виктор хотел доказать, что он может это сделать, и следующим его шагом была попытка избавиться от генетических отклонений, как он сам сказал, чтобы исправить врожденные недостатки, как будто их можно было просто стереть ластиком. Казалось бы, он делал это из благородных побуждений, но по самому Виктору было видно, что это не так. Он действовал не из благородных, или даже научных, соображений — он вел борьбу.
Отец. Так его назвал один из мальчиков. О-тец-сде-лал-это. Не папа или папочка, а отец. Как Бог Отец. Но это и понятно. А как могло быть иначе? Виктор не был их настоящим отцом, он был их создателем. Поэтому он хотел, чтобы его называли Отец, как другого создателя, против которого он вел борьбу. Первый бой он проиграл. Он, Виктор Хоппе, потерпел неудачу. Дети родились со слишком короткими теломерами. Эта мутация была еще страшнее, чем та, которая изуродовала их лица. Заячья губа была предопределена их генами. Это природное отклонение. Но не для Виктора. В его глазах заячья губа — это ошибка Бога, ошибка, которую надлежало исправить, которую он собирался исправить.
Но Виктор и сам ошибся. Клонирование вызвало другую мутацию, которой он пытался противостоять в течение четырех лет. Он использовал все средства, чтобы остановить процесс старения детей, не столько чтобы спасти их жизни, сколько чтобы исправить свою ошибку и все-таки выиграть битву.
Так, скорее всего, и было. До этого момента Кремер всё понимал, или думал, что понимает. Но могли он допустить все это? Мог ли он позволить Виктору Хоппе продолжать работу во имя науки? Должен ли он мешать гению, проявлявшему признаки безумия?
Эти вопросы не отпускали его, и он знал ответы на них, но продолжал их игнорировать, боясь стать соучастником. От этого его чувство вины только росло.
А потом позвонила эта женщина. Сначала он подумал, что это глупая шутка, но вскоре до него дошло, что это та самая женщина. Не мать. Суррогатная мать. Но этого он ей не сказал. Это не было его задачей. Он ведь сказал ей, где искать Виктора Хоппе. Сделав это, он избавил себя от дилеммы.
— У вас мальчики. Три мальчика, — сказал вдруг доктор Хоппе.
Она была уже на девятом месяце беременности. Ее живот был похож на большой барабан, по которому к тому же постоянно стучали. Доктор делал последний ультразвук. До сих пор он редко что-то говорил во время обследования. Он никогда не вдавался в подробности. «Вот это серое пятно», — чаще всего говорил он, но она всегда видела только черные пятна, хотя и не признавалась в этом вслух. Она не хотела показаться еще глупее. Ей было достаточно услышать от него в конце обследования, что все в порядке. Но на этот раз он сказал: «У вас мальчики. Три мальчика».
— Что?
— У вас в животе растут три мальчика.
— Этого не может быть. Это невозможно. Вы меня разыгрываете.
— Вы хотите посмотреть? Я вам их покажу.
И он обстоятельно все показал и рассказал. Она смотрела и считала вместе с ним, и у нее все больше кружилась голова.
Шесть глаз. Шесть ручек. Три сердца. Три бьющихся сердца. И три пениса. Именно это слово употребил доктор.
— Вы обещали мне дочь, — с трудом выдавила женщина. — Вы все время говорили, что это девочка.
— Я этого не говорил. Вы сами себя в этом убедили.
Она ловила ртом воздух. Ее бросило в пот.
— Этого не может быть. Этого не может быть.
— Их было четверо. Сначала было четверо. Четыре мальчика.
Она растерянно качала головой.
— Вот, — сказал он.
Он авторучкой показал на экране очертания. Мышки. Или хомячка. Вот на что это было похоже.
— Он умер пять месяцев назад.
Она почувствовала, что ее сейчас стошнит. Ей хотелось выдавить содержимое своего живота. Но из нее ничего не выходило. Только ощущение тошноты оставалось.
Когда доктор хотел вытереть гель с ее живота, ее прорвало. Она с силой ударила его по руке.
— Прочь! — закричала она. — Уберите это! Уберите их! Все уберите! Не надо! Не хочу!
— Завтра. Я смогу сделать это только завтра.
— Сейчас! Сейчас! Сейчас! — она стала колотить по своему животу кулаками. — Я не хочу этого! Я не хочу!
Он схватил ее за руки и пристегнул их к койке ремнями.
— Вы должны сохранять спокойствие. Это плохо отразится на детях.
Она стала бить ногами. Она извивалась всем телом, насколько это было возможно. Она кричала. Она визжала.
Тогда он впрыснул что-то в подключенную к ней капельницу.
— Вам не обязательно видеть их завтра, — это были последние его слова, которые она услышала. — Если вы не хотите, вам не обязательно их видеть.
Как бы она этого ни хотела, женщина не смогла бы забыть о детях, ведь они навсегда оставили после себя след поперек ее живота.
Остался уродливый шрам. Некоторые участки шва гноились, а она довольно долгое время даже не пыталась их лечить. Отчасти от стыда, отчасти потому, что хотела таким образом сама себя наказать. Только когда боль стала такой невыносимой, что, казалось, сотня спиц вонзается ей в живот, она пошла в отделение скорой помощи больницы. Швы нужно было снять еще три недели назад.
Она сказала, что это был выкидыш. Экстренное кесарево сечение во время поездки за границу. Врач, снимавший швы, поинтересовался, не был ли хирург мясником. Такой ужасной работы он еще не видел. Она кусала губы, но молчала. Это был единственный раз, когда она кому-либо показывала шов.
Шрам был ее слабым местом. Любое прикосновение причиняло боль. Она больше не могла носить обтягивающую одежду. Живот часто опухал. Поэтому у нее никогда не возникало ощущения, что шрама нет. Как будто в этом месте из нее не достали что-то, а, наоборот, положили внутрь, что-то, что постоянно терлось о стенку живота.
Она ни с кем не начинала новых отношений. Как мог кто-то наслаждаться ее телом, если у нее самой оно вызывало отвращение? А пока она оставалась одна, ей не нужно было никому ничего объяснять. Одиночество стало ее спутником.
Деньги, которые она потребовала с доктора и которые он ей тут же выплатил, едва ли облегчили ее боль. Она надеялась таким образом успокоить свою совесть. Она позволила использовать свое тело, но не душу. Однако впоследствии именно из-за этого она почувствовала себя шлюхой. Еще хуже, чем шлюхой.