mgendelev разбор стихотворения «Элегия. Памяти сословия» Михаила Генделева — ставшего в Израиле близким другом Антону и центром притяжения для молодых образованных репатриантов. Здесь Носик отказывается от специфической лексики и излагает свои мысли языком почти академическим:
Это тип поэта-пророка, который озвучивает не свою обособленную от мира правду, а некие коллективные установки, которые читатель либо приглашается разделить, либо он их уже разделяет, а поэт их просто облёк в совершенную ритмическую форму, в коллективную молитву и догмат веры.[50]
Если прочитать целиком эту пространную, на 9 тыс. знаков, то есть два разворота толстого литературного журнала, запись, то можно обратить внимание на несколько обстоятельств. На указанное в посте местонахождение: «гостиница „Жемчужина“, Сочи, Краснодарский край» (выдалась свободная минута на курорте, сел и написал). И на две характерные отсылки: к социальной сети MoiKrug, пытавшейся тогда занять место русского LinkedIn, и к Гребенщикову — без которого разговор о современной русской поэзии для Носика оказался невозможен.
Единственное относительно «серьёзное» стихотворение Антона Носика в публичном доступе сейчас можно найти благодаря всё тому же Павлу Пепперштейну, который вовлекал друга в концептуальное искусство — в созданную им в конце 1987 года группу «Инспекция „Медицинская герменевтика“».
Полное название «Инспекция „Медицинская герменевтика“» в достаточной степени выражает предмет наших интересов и занятий. Речь шла об инспекции всего. Очень философическая позиция. «Инспекция всего» предполагает нахождение в некой умозрительной отстранённости.
В иудео-христианской традиции первым актом инспекции можно считать 7-й день творения, когда Господь обозрел созданный мир и сказал: «Всё хорошо весьма». Т. е. это первая инспекционная запись в истории человечества, во всяком случае западного.
«Медгерменевтика» — это истолкование текстов, интерпретация текстов. Речь шла об использовании аппаратов интерпретации в терапевтических целях. При этом нам было очень важно, что среди нас два профессиональных медика (Антон и Герман Зеленин), и большое значение мы придавали тому, что один является урологом, а второй — гинекологом. Были представлены как бы ин и янь. Основные гендерные принципы, принципы бытия, дуальность. Было важно, что они врачи.
Антон был свидетелем зарождения группы «Медгерменевтика», и он был сразу назначен младшим инспектором герменевтики. Он очень ответственно отнёсся к этому, и сразу же стал принимать активное участие в работе группы.
Примерно через год мы занялись созданием книг, которые по нашей идее должны были составить пустотный канон герменевтики. Нас волновала тема пустотности и поиски канона, вернее, разработка канона. Была задумана многотомная структура и создано 12 томов пустотного канона, два первых тома были опубликованы.
Прервём рассказ о московском младоконцептуализме, чтобы заметить, что «тема пустотности» не может не вызывать у читателя, чья молодость пришлась на девяностые, ассоциации с романом Пелевина «Чапаев и Пустота»: ведь её главный герой, Пётр Пустота, тоже был маниакально озабочен «философскими аспектами пустоты». Пепперштейн в нашем разговоре согласился, что совпадение это, вероятно, не случайно:
Пелевин — человек-радар. Он всё вылавливает из инфосреды. Безусловно, он слышал и о «Медгерменевтике», и о школе московского концептуализма в целом, для которой тема пустоты всегда была центральной, принципиальной.
— Но лично он тогда с вами не общался?
В то время — нет. Я знаком с Пелевиным и общался с ним, но совершенно в другой период, в нулевых годах. Я думаю, что и Антон с ним познакомился в этот период, в нулевых годах. А тогда [в конце восьмидесятых] Пелевина никто не знал.
Это кажется вполне естественным, — но сам Носик настаивал на обратном. Когда в сентябре 2014 года вышел роман «Любовь к трём цукербринам», в котором Носик фигурирует собственной персоной, да ещё и с «женой» — Долбой, я поинтересовался у Антона, спрашивал ли Пелевин у него в какой-либо форме разрешения на использование имени? На что получил ответ:
Со мной никто ни секунды не связывался, о том, что я там фигурирую, узнал от тебя, так что если располагаешь текстом — буду признателен.
Как ты догадываешься, единственный вариант Пелевину пострадать от несогласования со мной «моего» персонажа — это иск от меня о защите чести и достоинства. Пелевину даже не надо посылать ко мне юристов, чтобы понимать невозможность такого иска, это goes without saying.
На мой же вопрос о личном знакомстве с Пелевиным Антон ответил так:
Мы были шапочно знакомы в Коктебеле восьмидесятых, но после моего приезда из Израиля поводов для личного общения никогда не возникало.
Пепперштейн, когда я рассказал ему об этом, возразил категорически:
Антон явно приврал, если он так сказал. Потому что, конечно, Пелевин ни в каких Коктебелях никогда не был.
Пелевин, как обычно, сохранил фигуру молчания, не ответив на посланный через агентов вопрос, так что подробности этого «шапочного знакомства» остаются загадкой — но, возможно, они всплывут в каком-нибудь следующем романе, как всплыло в 2017 году, уже после смерти Носика, хлёсткое словечко iFuck, проскочившее в его ЖЖ[51] в июле 2003 года.
Но вернёмся к нашим младоконцептуалистам.
4-м томом «Медицинской герменевтики» был том «Младший инспектор», который состоял из текстов младших инспекторов. И для этого тома Антон написал большой, значительный, важный текст, посвящённый теме, которая профессионально его впоследствии заинтересует — компьютеры. Этот текст, конечно, будет сюрпризом для тех, кто его знает в качестве апологета сетевых коммуникаций, потому что он написан совершенно в другом, научном стиле, совершенно не в журналистском духе, посвящён анализу психологических и психиатрических расстройств, которые возникают у человека в отношениях с компьютером. Очень, надо сказать, интересно, потому что текст написан ещё тогда, когда это не стало таким шквальным эпидемическим явлением, всё-таки текст восьмидесятых годов.
В отличие от «стихов Пушкина», о которых автор кокетливо заметил ямбической строкой «стихи мои не сохранились», «стихи младшего инспектора», по счастью, сохранились:
Но не спится, куда ты ни капай
Свой туманный аптечный состав.
Кто-то мятый нездешнею лапой
Попадает в мой левый рукав,
Кто-то целится глазом под вымя.
Спотыкаясь во тьме ледяной…
Ты вчера не гуляла с другими —
Исключительно только со мной!
Ты вчера не бродила по скалам
С этим гнусным ежовым моржом,
И в больницу ко мне ты таскала
Исключительно кислый баржом.
А сегодня — взгляни, от предела
Я решительно стал недалёк,
Я хочу твоё сладкое тело
Положить на уютный пенёк…
Что же с нами, любимая, будет,
Если встречи, глядишь, позади,
И уже бессердечные люди
Пишут «Вася» у нас на груди?
Мне не радостны красные флаги.
Первомайский не сладок парад —
Я хочу твоей ласковой влаги,
Да её уже нет, говорят…
Извини меня, милая, пла́чу
И плачу́ дорогою ценой —
Мне сегодня не выдали сдачу
На единственный мой четвертной.
И теперь я за чашечкой кофе
Погибаю в заштатной пивной —
Где, любимая, тонкий твой профиль…
Отчего ты теперь не со мной?
Здесь хочется отметить сразу несколько обстоятельств.
Во-первых, эти стихи выразительны сами по себе.
Во-вторых, они, в соответствии с приговской концепцией «подставного автора», написаны от имени дибаггера — т. е. отладчика компьютерных программ (новаторское на тот период занятие!), человека, явно менее искушённого в изящной словесности (и даже менее грамотного, судя по написанию слова «боржоми»), чем сам автор, — и при этом несравненно более сентиментального.
И самое главное — они опубликованы не сами по себе, а в качестве зачина для восьмистраничной статьи под названием «Компьютер как первопричина психических расстройств», датированной апрелем-маем 1989 года и доступной сейчас не в мифическом «четвёртом томе 12-томного пустотного канона», а во вполне реальном (хотя и довольно экзотическом) журнале «Пастор»[52] Вадима Захарова (№ 7 за 1999 год).
Впрочем, от младоконцептуализма Носик отошёл довольно быстро. И Пепперштейн прекрасно понимает, почему:
Несмотря на участие в «Медгерменевтике», мир искусства его не очень привлекал и манил — кажется, из-за атмосферы игрушечности и игривости, которая присуща всегда искусству и художникам.
Для всех нас его решение пойти в Мединститут было полной неожиданностью — и наверняка эта неожиданность тоже была частью плана Антона, поскольку он очень любил удивлять окружающих и выкидывать всякие фортеля, но, я думаю, основным побудительным мотивом было очень ярко присутствующее у него желание стать поскорее взрослым[53] и заниматься взрослым нешуточным делом.
По всей видимости, он был бы ужасным врачом. Никаких природных талантов к этому не было, хотя к учёбе он очень старательно относился.[54] Но более неподходящего человека, чтобы работать врачом, трудно было себе представить. Он очень страдал, его тошнило от препарирования трупов, у него были проблемы с едой. Рассказывал про это [прохождение практики в больнице во время учёбы] какие-то чудовищные истории, волосы дыбом стояли.