почему он смеялся именно в этот момент? Над чем он смеялся? Что на самом деле означал его смех и был ли этот странный звук именно смехом или свидетельством какой-то эмоции, недоступной моему виду? Почему, например, ребенком Джон смеялся сквозь слезы, опрокинув на себя чайник и ужасно ошпарившись? Меня не было рядом, когда он погиб, но я уверен, что в последнее мгновение своей жизни он искренне рассмеялся. Почему?
Не умея ответить на эти вопросы, я не могу понять сущности Джона. Его смех, я убежден, происходил из какого-то опыта, находившегося совершенно за гранью моего восприятия. Поэтому я, как утверждал Джон, самый не подходящий для него биограф. Но если я промолчу, факты его поразительной жизни будут потеряны навечно. Так что, несмотря на некомпетентность, я должен записать все, что сумею, в надежде, что, попади эти страницы в руки существа того же, что и Джон, уровня, его разум сумеет увидеть сквозь неуклюжие слова странный, но величественный дух самого Джона.
Такие же, как он, или, по крайней мере, подобные ему, наверняка живут сейчас на земле, и многим еще, наверное, предстоит появиться на свет. Но, как обнаружил сам Джон, подавляющее большинство и без того немногочисленных сверхнормальных существ, которых сам он порой называл «пробудившимися», либо слишком хрупки физически, либо настолько неуравновешенны психически, что не способны оставить сколько-то заметного следа в истории. Насколько односторонне бывают развиты сверхнормальные дети, можно узнать из отчета мистера Бересфорда о жизни несчастного Виктора Стотта. Я надеюсь, что дальнейшие записки сумеют создать образ ума, одновременно невероятно «сверхчеловеческого» и в то же время крайне человечного.
Чтобы читатель не вообразил себе просто невероятно одаренного ребенка, я для начала опишу Джона, каким увидел его в двадцать третье и последнее лето его жизни.
Он и впрямь был похож скорее на мальчишку, чем на мужчину, хотя иногда его юное лицо принимало необычайно задумчивое и даже умудренное выражение. Худощавый, с длинными конечностями, он имел какой-то незавершенный ребяческий вид, обычный для начала созревания, но при этом обладал своеобразной совершенной грацией. Для тех, кто хорошо его знал, Джон несомненно был созданием, полным непреходящей красоты. Но незнакомцев зачастую отталкивали необычные пропорции его тела. Такие люди называли его похожим на паука. Его туловище, жаловались они, слишком мало, ноги и руки слишком длинны и гибки, а голова – сплошные глаза и лоб.
Сейчас, перечисляя эти черты, я не могу объяснить, как вместе они могут слагаться во что-то прекрасное. Но в Джоне им это удавалось, по крайней мере, для тех из нас, кто был способен взглянуть на него без предвзятости, основанной на внешности греческих богов или кинозвезд. С обычным для него отсутствием ложной скромности Джон однажды заметил: «Мой внешний облик становится первой проверкой для человека. Если он не научится со временем, узнав меня, видеть меня красивым, я понимаю, что он мертв внутри – и опасен».
Но позвольте мне прежде закончить описание. Как и все его товарищи-колонисты, Джон обычно разгуливал голышом. И таким образом обнаруживалась его неразвитая, несмотря на возраст, мужская натура. Обожженная полинезийским солнцем кожа стала коричневой с сероватым, почти зеленым оттенком и слегка розовела на щеках. Его руки были невероятно крупными и жилистыми. В какой-то мере они выглядели более зрелыми, чем остальное его тело. Для них описание «паучьи» казалось как нельзя более подходящим. Голова определенно была крупной, но не чрезмерной в сравнении с длинными конечностями. Судя по всему, для уникального развития его мозга более требовалось увеличение количества извилин, нежели самого размера. Но все-таки голова Джона была крупнее, чем казалась, так как ее форма скрадывалась волосами, курчавыми, как у негра, но белыми, как овечья шерсть, которые на деле практически облегали скальп тонкой шапочкой. Нос был маленьким и приплюснутым, почти монголоидным. Губы, полные, но четко очерченные, всегда находились в движении. Они были непрерывным комментарием к его мыслям и чувствам. Не единожды приходилось мне наблюдать, как они сжимались в линию, выдававшую непоколебимое упорство. Глаза Джона по всем стандартам были слишком крупными для его лица, из-за чего оно всегда имело как будто кошачье или ястребиное выражение. Низкие, выдающиеся вперед брови лишь подчеркивали это ощущение, но озорная, почти мальчишеская улыбка частенько совершенно его уничтожала. Белки глаз Джона были практически невидимыми, зато зрачки – огромными. Странные зеленоватые радужки казались обычно лишь тонкой каймой. Но под тропическим солнцем зрачки сжимались до размера булавочных головок. В итоге глаза являлись самой очевидной его «странностью». Тем не менее взгляд Джона не обладал той же необычайной подчиняющей силой, что описана в деле Виктора Стотта. Точнее, чтобы почувствовать его влияние, человек уже должен был знать кое-что о том грозном духе, что скрывался за ним.
Глава II. Ранний период
У отца Джона, Томаса Уэйнрайта, были причины полагать, что давным-давно среди его предков затесались испанцы и марокканцы. И действительно, в чертах его лица было что-то романское и даже арабское. Все признавали, что он обладает блестящим умом. Но Томас отличался странностями и многими почитался за неудачника. Медицинская практика в небольшом городке на севере страны не давала ему достаточно простора, чтобы проявить свои таланты, но предоставляла множество возможностей не поладить с окружающими. На его счету было несколько замечательных исцелений, но Томасу недоставало врачебного такта, а его пациенты не чувствовали к нему того доверия, что так необходимо для успеха врача.
Его жена была результатом смешения не менее драматического, но совершенно иных кровей. Она происходила из шведских земель, а среди ее предков, среди прочих, были финны и лапландцы. Эта типичная скандинавская красавица, крупная флегматичная блондинка даже в почтенном возрасте привлекала взгляды молодых мужчин. Именно увлекшись ею в молодые годы, я стал сначала другом ее мужа, а затем – рабом более чем развитого сына. Некоторые говорили, что она была не более чем «великолепным женственным животным» и глупой до идиотизма. Конечно, в беседах с ней порой начинало казаться, что разговариваешь с безответной коровой. Тем не менее она вовсе не была дурой. Дом Уэйнрайтов всегда содержался в идеальном порядке, хотя казалось, она не особо об этом заботится. Со столь же бездумным мастерством она справлялась и с достаточно непростым характером супруга, который звал ее Пакс и пояснял: «Она такая умиротворяющая». Интересно отметить, что их дети тоже подхватили это прозвище. К отцу же они неизменно обращались «Док». Двое старших детей, дочь и сын, нередко посмеивались над наивными представлениями Пакс об окружающем мире, но всегда ценили ее советы. Джон, который был младше них на четыре года, однажды сказал кое-что, заставившее меня предположить, что все мы недооценивали Пакс. После того как кто-то упомянул ее поразительную тупость, раздался тревожащий смех Джона, и тут же: «Никто не замечает того, что интересно Пакс. Поэтому она просто ничего не говорит».
Рождение Джона стало серьезным испытанием для этой великолепной самки. Она вынашивала плод одиннадцать месяцев, пока врачи не решили избавить ее от бремени во что бы то ни стало. И все равно появившийся на свет ребенок выглядел гротескным семимесячным зародышем. Врачам лишь с большим трудом удалось сохранить ему жизнь, поместив в специальный инкубатор. И только через год после рождения было решено, что в искусственном чреве больше нет необходимости.
В те первые годы я частенько видел Джона, так как между мной и его отцом, несмотря на разницу в возрасте, возникла необыкновенная связь, основанная на общих интересах. И, возможно, на нашем общем восхищении Пакс.
Я отлично помню свой ужас и отвращение при первом взгляде на предмет, который они назвали Джоном. Невозможно было вообразить, что этот неподвижный, бесформенный кусок плоти сможет когда-нибудь превратиться в человеческое существо. Невзирая на редкие бессознательные всплески активности, он походил на какой-то отвратительный фрукт, нечто скорее растительного, нежели животного происхождения.
Когда Джону исполнился год, он стал похож на обычного новорожденного младенца, но его глаза оставались закрытыми. В восемнадцать месяцев он открыл их – и будто бы целый город, спавший до этого момента, внезапно пробудился к жизни. Это были необычайные для ребенка глаза, как будто помещенные под увеличительное стекло: каждый огромный зрачок – устье пещеры, тонкий ободок радужки – ее яркое изумрудное обрамление. Поразительно, как много жизни может заключаться в двух черных отверстиях! Вскоре после того, как он открыл глаза, Пакс стала звать своего необыкновенного сына Странным Джоном. Она произносила эти слова с особенной нежной интонацией, которая, как будто бы вовсе не меняясь, выражала порой любовное оправдание странности этого создания, порой – вызов, порой – торжество и временами – благоговение. Прилагательное осталось с Джоном на всю его жизнь.
С этого мгновения стало очевидно, что Джон – личность, и при этом вполне осознающая себя. Проходила неделя за неделей, и он становился все более активным и все сильнее интересовался окружавшим его миром. Первое время он был занят исключительно собственными глазами, ушами и конечностями.
В следующие два года тело Джона развивалось медленно, но без происшествий. С кормлением неизменно возникали проблемы, но к трем годам он выглядел достаточно здоровым ребенком, пусть и странным и невероятно отстающим в развитии от своего возраста. Эта отсталость невероятно расстраивала Томаса. Пакс же, напротив, настаивала, что большинство детей растет слишком быстро. «Они не дают своим мозгам как следует развиться», – объявляла она. Несчастный отец только качал головой.
Когда Джону было пять лет, я видел его практически каждое утро, когда проходил мимо дома Уэйнрайтов по дороге на железнодорожную станцию. Он обычно лежал в своей коляске в саду и сражался с собственными конечностями и голосом. Звуки, которые он издавал, казались мне невероятно странными. Они каким-то неясным образом отличались от тех, что издают обычные дети, так же как крик одного вида обезьян отличается от крика другого. Его нежное лопотание было полно неожиданных оттенков и причудливых вариаций. Едва ли можно было поверить, что перед вами отсталый ребенок четырех лет. По его поведению и внешности можно было предположить, что это невероятно развитый шестимесячный младенец. Он слишком хорошо осознавал окружающий мир, чтобы быть отсталым, хотя его внешность совершенно не соответствовала возрасту. Дело было не только во внимательном, проницательном взгляде огромных глаз. Даже неуклюжие попытки управляться игрушками наводили на мысль об осознанности, слишком глубокой для его лет. Хотя пальцы Джона еще не работали как следует, мозг, казалось, отдавал им вполне определенные приказы. И неудачи неимоверно его огорчали.