сь. Тогда я еще не дорос до того, чтобы без сожалений принимать любую необходимость, и ощутил новый, куда более отчаянный приступ отвращения – того же чувства, что охватило меня годами ранее, когда мне пришлось убить мышь. Помнишь, ту, что я приручил – но служанка терпеть не могла, когда та бегала по дому?
Ну что же, Смитсон должен был умереть. Он стоял в футе от трубы. Я притворился, что падаю, и прыгнул на него, оттолкнувшись ногами от стены, чтобы сбить с ног. Мы оба с шумом рухнули на землю. Левой рукой я перехватил фонарик, а правой выхватил свой маленький перочинный нож. Человеческая анатомия не была для меня тайной, и, навалившись на него всем своим весом, я воткнул нож прямо констеблю в сердце. Одним судорожным движением Смитсон отшвырнул меня прочь и замер неподвижно.
Наша потасовка была достаточно шумной, и я услышал, как где-то в доме над нами скрипнула кровать. Мгновение я смотрел в распахнутые глаза Смитсона, на его разинутый рот. Потом выдернул нож, и из раны полилась кровь».
Рассказ Джона об этом происшествии ярко продемонстрировал, как мало я знал о его характере в то время.
«Ты, наверное, чувствовал себя ужасно, когда возвращался домой», – заметил я.
«Честно говоря, – ответил он, – нет. Неприятные чувства отступили, как только я принял решение. И я не пошел прямо домой. Сначала я направился к дому Смитсона, планируя убить и его жену. Я знал, что она больна раком и очень страдает, а смерть мужа принесет ей только больше боли, а потому решил рискнуть и избавить ее от мучений. Но, дойдя до нужного дома, я обнаружил, что в нем светятся окна, а внутри туда-сюда ходят люди. У миссис Смитсон, видимо, выдалась тяжелая ночь, и мне пришлось оставить горемыку в покое. Впрочем, даже это меня не расстроило. Ты можешь подумать, что меня спасала детская невосприимчивость. Возможно, в какой-то мере так оно и было, хотя я вполне ясно мог вообразить, как страдала бы Пакс, если бы потеряла мужа. На самом же деле меня защищало что-то вроде фатализма. Чему быть, того не миновать. Я не чувствовал угрызений совести из-за прошлых своих ошибок. Тот «я», который их совершал, не мог осознать, насколько он глуп. Внезапно пробудившийся новый «я» отлично это понимал и собирался искупить вину, насколько это возможно. Но я не чувствовал сожаления или стыда».
На это признание я мог ответить только: «Странный Джон!»
Потом я спросил у него, не мучал ли его страх перед разоблачением. «Нет, – сказал он. – Я сделал все, что мог. Если бы меня поймали, значит, так тому и быть. Но во время краж я был предельно осторожен: надевал резиновые перчатки и оставлял несколько поддельных отпечатков пальцев с помощью небольшого приспособления моего собственного изобретения. Самым серьезным риском был мой скупщик, и я продал ему добычу за несколько месяцев небольшими порциями».
Глава VI. Множество изобретений
Хотя в то время я и не подозревал, что Джон совершил убийство, но заметил, как он изменился. Он стал менее общительным, в какой-то степени отдалился от своих друзей, как среди детей, так и среди взрослых, но вместе с тем стал очень заботливым и даже нежным. Я говорю «в какой-то степени» отдалился, так как, хотя он был менее настроен рассказывать о себе и все чаще стремился к одиночеству, временами Джон становился необычайно общительным. Он умел, когда хотел, стать благодарным слуштелем, которому можно было поведать самые потаенные надежды и страхи, в которых порой трудно признаться даже самому себе. Так, например, однажды благодаря влиянию Джона и собственным попыткам объясниться я обнаружил, что уже какое-то время испытывал достаточно сильное влечение к некой молодой особе, внешне чем-то походившей на Пакс; и более того, что до сего момента не желал себе в этом признаваться исключительно из странной преданности Джону. Истинная сила моей привязанности к нему была даже более поразительна, чем чувства к девушке. Я всегда искренне интересовался судьбой мальчика, но не представлял, насколько глубоко проникли в мою душу и сколь прочно оплели ее узы, которыми этот странный ребенок привязал меня к себе.
Моей первой реакцией было яростное и довольно отчаянное сопротивление. Я гордо хвастался перед Джоном этим своим новоявленным чувством – банальным половым влечением, которое он сам же и помог мне обнаружить, – и, как умел, высмеивал мысль о том, что могу психологически зависеть от какого-то ребенка. «Только будь осторожен, – ответил он. – Я не хочу, чтобы из-за меня твоя жизнь пошла насмарку». Было странно вести подобную беседу с ребенком, которому не исполнилось и десяти лет. То, что он знал обо мне больше, чем я сам, меня тревожило. И, несмотря на все возражения, я понимал, что он прав.
Оглядываясь назад, я начинаю думать, что Джон проявлял такой живой интерес к моему случаю отчасти из любопытства: он мог наблюдать за развитием взаимоотношений, которые для него пока что были недоступны. Отчасти из-за искренней привязанности ко мне как к близкому человеку. И отчасти – из-за необходимости как можно полнее понять того, кто впоследствии должен был стать одним из исполнителей его планов. То, что он уже тогда предполагал использовать меня в своих целях и ни разу не думал освободить от своего влияния, не вызывает у меня сомнений. Джон хотел, чтобы мой роман с похожей на Пакс девушкой развивался своим чередом и получил логическое завершение не только потому, что сочувствовал моим желаниям. Если бы мне пришлось отказаться от нее ради преданности ему, я превратился бы скорее в мстительного, а не в верного раба. Джон же, полагаю, предпочитал иметь дело с бегающим на свободе дрессированным псом, а не с посаженным на цепь голодным волком.
Его чувства к отдельным представителям вида, который он всем сердцем презирал, были странной смесью отвращения и уважения, отстраненности и влечения. Он презирал нас за глупость и беспомощность и уважал за редкие попытки подняться над естественными ограничениями. И хотя он со спокойной отрешенностью использовал людей ради достижения собственных целей, когда судьба или собственная глупость навлекали на них неприятности, он был способен служить им с удивительным смирением и преданностью.
Лучшим примером развивавшейся способности Джона взаимодействовать с нашим отсталым видом была его необыкновенная дружба с жившей неподалеку от его дома шестилетней девочкой. Джуди считала Джона своей любимой игрушкой. Он участвовал в ее шумных играх, помогал ей лазать по деревьям, учил плавать и кататься на роликовых коньках. Он рассказывал ей совершенно фантастические сказки. Терпеливо разъяснял жалкие шутки в книжках комиксов. Для развлечения Джуди он рисовал картины, изображающие битвы, убийства, кораблекрушения и извержения вулканов. Он чинил ее игрушки. В нужный момент он подшучивал над ее глупостью или восхвалял ее ум. И если кто-то был с ней груб, Джон бросался на защиту. В общих играх само собой разумелось, что Джон и Джуди будут в одной команде. В ответ на такую преданность она лупила его, смеялась над ним, бранила и называла «глупый Дон», ни во что не ставила его поразительные способности и одаривала всеми самыми чудесными результатами своих работ на уроках «труда».
«Да ты просто влюблен в Джуди, а?» – однажды заметил я, отчасти в шутку, на что он незамедлительно ответил, подражая неразвитому детскому говору: «Дуди п’осто сакговисе. Низя не въюбися в Дуди», – а потом, после небольшой паузы, сказал уже нормальным голосом: «Я влюблен в Джуди так же, как влюблен в морских птиц. Она способна только на самые простые действия, но делает все в своем стиле. Она настолько же совершенна и сосредоточена на том, чтобы быть Джуди, как олуша – на том, чтобы быть олушей. Если бы, когда подрастет, она могла быть взрослой так же хорошо, как умеет быть ребенком, то стала бы неотразимой. Но это невозможно. Когда дело дойдет до более сложных вещей, полагаю, она потеряет свой стиль и начнет делать глупости, как и все вы. Жаль. А пока она – просто Джуди».
«А ты – сказал я, – надеешься вырасти, не потеряв своего стиля?»
«Я до сих пор не нашел своего стиля, – ответил он. – Я иду на ощупь и уже наделал порядочно глупостей. Но как только я его найду… Ну, вот тогда и посмотрим. Конечно, – неожиданно добавил он, – может статься, богу нравится наблюдать за взрослыми людьми так же, как мне нравится наблюдать за Джуди. Может, именно из-за этого он не хочет, чтобы вы стали лучше, чем сейчас. Иногда я сам чувствую то же: порой мне кажется, что дурной стиль – часть вашей природы, и именно поэтому за вами так интересно наблюдать. Но мне хочется верить, что бог ожидает от меня чего-то иного. Или, если отбросить мифологию, я ожидаю от себя иного».
Через несколько недель после убийства у Джона неожиданно появился интерес к вещам совершенно обыденным: например, к домашнему хозяйству. Он часами мог ходить по пятам за горничной, Мартой, и наблюдать за ее утренней работой или сидеть в кухне, пока она готовила. Ради ее развлечения он поддерживал «светский разговор», состоявший из обсуждения скандалов, грубоватых шуточек и подтрунивания над ее ухажерами. Во время таких же пристальных ежедневных наблюдений над Пакс, пока она крутилась в кладовой, «прибиралась» в комнатах или штопала одежду, велись беседы другого рода. Порой Джон прерывал поток болтовни, чтобы заметить: «А почему бы не сделать это вот так?» Ответ Марты, в зависимости от ее настроения, разнился от высокомерного пренебрежения до ворчливого согласия. Пакс рассматривала каждое новое предложение с неизменным вниманием, хотя порой не могла удержаться от протеста: «Но и так получается нормально. Зачем еще что-то выдумывать?» Но в конце концов она практически всегда принимала предложение Джона с едва заметной загадочной улыбкой, которая в равной степени могла означать и материнскую гордость, и снисходительное потворство.
Понемногу Джону удалось внедрить в доме множество нововведений, экономивших время и усилия: немного сдвинуть какой-нибудь крючок или полку, чтобы обеспечить свободный доступ к предметам; изменить баланс ведерка с углем; реорганизовать кладовую и ванную комнату. Он хотел привнести те же способы организации во врачебный кабинет, предложив новые способы для чистки пробирок, стерилизации инструментов и хранения лекарств, но отступил после нескольких попыток, заметив: «Док предпочитает сам разбираться в своем беспорядке».