Не стоит забывать, что даже в раннем детстве Джон достаточно бесстрастно относился к собственным страданиям и даже умел находить в них некое странное удовлетворение. Теперь, вспоминая об этом, он сказал: «Я всегда ясно мог почувствовать реальность и уместность моей боли или печали, даже если сами по себе они были мне неприятны. Но теперь я оказался лицом к лицу с чем-то куда более ужасным, не вписывающимся в прежний мой опыт. Прошлые мои неприятности были отдельными потрясениями и временными неудачами, но теперь я видел свое будущее чем-то куда более ярким, чем все, что мог вообразить себе прежде, и одновременно мучительно разочаровывающим. Видишь ли, к тому времени я отлично понимал, что являюсь уникальным созданием, куда более разумным, чем остальные люди. Я все лучше учился понимать себя, обнаруживал в себе новые невероятные способности. И в то же время начинал осознавать, что противостою расе варваров, которые никогда не смирятся с существованием мне подобных и рано или поздно уничтожат меня своей огромной массой. Я постарался уверить себя, что все это на самом деле не имеет значения, а я сам – всего лишь самовлюбленный микроб и устраиваю шум из ничего. Но что-то во мне взбунтовалось, утверждая, что даже если я сам ничего не стою, то, что я могу сделать: красота, которую я могу принести в мир, преклонение, которое я лишь начинал понимать, – все это, несомненно, стоило многого, и я обязан был довести свою работу до конца. И я понял, что конца не будет, что тому великолепию, что я должен был нести в мир, никогда не суждено явиться. И это было самой ужасной мукой, неизвестной прежде моему незрелому разуму».
Пока Джон боролся со снизошедшим на него ужасом, и прежде, чем он смог его преодолеть, ему стало очевидно, что для представителей человеческого мира каждое горе, каждая боль, физическая или душевная, была столь же непреодолимой и ужасающей, как то состояние, с которым боролся теперь он сам. Для него стала откровением неспособность людей отстраниться и беспристрастно воспринимать даже страдания личного плана. Он впервые осознал, какие муки поджидают на каждом шагу тех, кто стал чувствительнее и разумнее животных, но еще не достиг достаточной осознанности. Мысль о боли мира, населенного охваченными вечным кошмаром полулюдьми, совершенно лишила его сил.
Его отношение к людям претерпело серьезное изменение. Когда он бежал от нас прочь, им владело только отвращение. Несколько индивидов отчего-то были дороги ему, но наш вид в целом он ненавидел. Он слишком часто видел, на что мы способны, стоял слишком близко – и отравился. Изучение человеческого вида разрушительно подействовало на его разум, хотя и сверхразвитый, но все еще незрелый и хрупкий. Дикая природа очистила и излечила Джона, вернула ему ясность суждений. Теперь он мог взглянуть на Homo Sapiens беспристрастно и наконец его понять. И он увидел, что, хотя в этом животном не было ни капли божественного, оно все-таки было благородным и в чем-то привлекательным; самым благородным из всех, что жили на земле. А прежнее его отвращение было вызвано тем, что несчастное создание перестало быть простым зверем, но не ушло в своем развитии достаточно далеко. Обычное человеческое существо, как Джон теперь признал, действительно обладало духом более высокого порядка, чем любое животное, но оставалось тупым, бессердечным и глухим ко всему лучшему, что в нем было.
Впервые осознав неумение Homo Sapiens принимать боль и страдания хладнокровно, Джон переполнился жалостью – чувством, которое он почти никогда не испытывал. Исключением были лишь несколько случаев: когда собаку Джуди сбила машина или когда Пакс была очень больна и страдала от ужасной боли. Но даже тогда жалость смягчалась уверенностью в том, что каждый, даже маленькая Джуди, был способен «посмотреть на свои страдания со стороны и понять их», как делал он сам.
Долгое время Джон боролся с новообретенным осознанием абсолютности зла и пониманием, что существа, являвшиеся для него воплощением глупости и низости, обладали некоторой своеобразной красотой и были достойны жалости. Он искал в первую очередь не разумного решения, но эмоционального согласия. И, как мне кажется, он его получил. Джон признался, что научился «смотреть на свою судьбу и на жалкое состояние человеческого рода так же, как смотрел в детстве на ушибы, ожоги и разочарования». Пытаясь пояснить мне свой необычайный опыт, он сказал: «Мне с самого начала следовало научиться воспринимать каждую проблему и по отдельности, и в сочетании, чтобы понять, как… как же это описать? Как они углубляли и ускоряли вселенную». Он помолчал и повторил: «Да, углубляли и ускоряли – вот в чем суть. Но мне надо было не понять, как это происходит, но увидеть и почувствовать».
Я поинтересовался, было ли это ощущение похоже на встречу с богом. Джон рассмеялся и ответил: «Много ли я знаю о боге! Не более чем архиепископ Кентерберийский – то есть вообще ничего».
Джон рассказал, что Макуист и Нортон обнаружили его убежище в тот период, когда он еще отчаянно пытался обрести понимание, и их появление наполнило его прежним отвращением, но потом, глядя на их бессмысленные лица, он вспомнил встречу с оленем. И внезапно олень стал для него символом всего человечества. Горделивое животное было особенно прекрасно, когда занимало место, назначенное ему природой. Несчастный же Hom. Sap. загнал себя – и весь свой мир – в слишком сложную для него ситуацию. Мысль о человечестве, создающем механическую цивилизацию, показалась ему столь же нелепой и смешной, как образ оленя, сидящего за рулем автомобиля.
Я воспользовался случаем и спросил его о «чуде», которым он так впечатлил своих гостей. «В то время я все время открывал в себе какие-нибудь новые способности, – ответил он. – Например, я научился чему-то вроде телепатии и мог на расстоянии общаться с Пакс. Чистая правда! Можешь спросить у нее. Иногда я мог чувствовать, о чем думаешь ты, хотя ты оказался слишком глухим, чтобы слышать мои сообщения и отвечать. Так же я совершил несколько визитов в собственное прошлое. Я заново переживал некоторые события с такой же ясностью, как будто «тогда» происходило «сейчас». Еще, развивая свои телепатические способности, я сумел уловить что-то новое. Ощущение, будто я не один на этом свете и подобные мне рассеяны по всему миру.
Когда рядом со мной оказались Макуист и Нортон, я обнаружил, что могу прочесть все их прошлое, просто поглядев на их лица. В них я увидел, как далеко человечество вышло за пределы своих природных способностей! И, как мне кажется, увидел в их будущем что-то, о чем сейчас не стану рассказывать. Когда мне понадобилось произвести на них впечатление, у меня появилась идея поднять крышу и разогнать грозу, чтобы мы могли увидеть звезды. И я прекрасно знал, что могу это сделать».
Я недоверчиво уставился на Джона. «Да, – сказал он, – я знаю, ты думаешь, что я сошел с ума и что я всего лишь их загипнотизировал. Если так, то, значит, я загипнотизировал и себя, потому что совершенно ясно видел все, что видели они. Но теория с гипнозом в данном случае столь же неверна, как и предположение, что я действительно поднял камень и разогнал грозу. Правда куда изящнее и грандиознее, чем любое чудо в физическом мире. Но – не важно. Главное, когда я увидел звезды – вечно кружащие в соответствии с собственной непокорной природой, но всегда подчиняющиеся общему закону, – я увидел спутанный клубок мучивших меня ужасов в его истинной прекрасной форме. И понял, что мое детское блуждание вслепую подошло к концу».
И действительно, я не мог не заметить, насколько Джон изменился за эти шесть месяцев. Он стал тверже, увереннее в себе, на его лице появилась печать испытаний, которые он преодолел. Он по-прежнему был способен на самые дьявольские проделки, но как будто обрел внутреннее равновесие и духовную силу, недоступные обычным подросткам и достижимые лишь для немногих взрослых. Джон сам признал, что его укрепило понимание «абсолютного зла». Когда же я спросил, какие силы оно могло ему дать, он ответил: «Когда умеешь видеть внутреннюю красоту в самом страшном, уже ничто не может тебя поколебать».
И это было правдой. Не знаю, каким образом ему это удавалось, но в будущем, вплоть до последнего момента, когда все, что было ему дорого, было разрушено и уничтожено, он принимал происходящее не с обреченностью, но со странной радостью, непостижимой для человека.
Была еще одна тема, которой мы коснулись во время этого долгого разговора. Я не мог забыть, что после демонстрации чуда Джон едва ли не извинялся. «Мы все радуемся собственным успехам в обучении. Ребенок радуется, когда учится ходить. Художник счастлив, когда рисует. В детстве я игрался с числами, потом с изобретательством, потом – с охотой на оленя. Упражнения способностей необходимы для развития духа. Но они – только часть этого развития, хотя мы порой стремимся принимать их за цель нашего существования, особенно когда находим какую-то новую способность. И тогда, в Шотландии, обнаруживая все эти странные возможности, я чуть было не счел свои упражнения истинной целью своего существования. Я сказал себе: «Ну наконец-то, теперь я сумею достигнуть высшего духовного развития». Но после мгновенного восторга, который я испытал, подняв камень, я понял, что подобные упражнения, как бы забавны и полезны – а порой опасны – они ни были, не могут являться истинной целью развития духа, а только намеком на его жизнь».
«Тогда какова же истинная цель? – спросил я, возможно, чересчур оживленно. – Какова истинная цель развития духа?» Джон неожиданно ухмыльнулся, как десятилетний мальчишка, и рассмеялся обычным своим тревожащим смехом. «Боюсь, я не могу ответить на этот вопрос, мистер Журналист! Интервью подходит к концу. Даже если бы я знал, в чем заключается истинная цель, я не мог бы рассказать о ней на английском или любом другом «разумном» языке. А если бы и мог, ты бы все равно меня не понял». После паузы он добавил: «Но, наверное, кое-что я могу сказать с уверенностью. Цель не в совершении чудес или даже каких-то «добрых