ты не в паутине. Судьба охранила тебя от нее в нашей отсталой северной провинции».
Через несколько недель его настроение, казалось, изменилось. До сих пор он был беззаботным, иногда даже грубым, как в ходе исследования, так и в комментариях. В моменты серьезности он проявлял искренний, хотя и несколько отстраненный интерес, какой испытывает антрополог, наблюдающий за традициями какого-нибудь первобытного племени. Он всегда был готов говорить о своих экспериментах и спорить о своих суждениях. Но со временем Джон становился все менее общительным, и даже когда снисходил до бесед, они выходили гораздо более краткими и мрачными. От добродушных подшучиваний и полусерьезной надменности не осталось и следа. Вместо них появилась ужасающая привычка хладнокровного утомительного разбора каждого слова, сказанного ему кем-либо. В конце концов, прекратилось и это, и единственной реакцией Джона на любое мое проявление любопытства стал неизменно угрюмый взгляд. Так смотрит одинокий человек на свою резвящуюся собаку, когда его одолевает нужда в человеческом общении. Заметь я подобное поведение за кем-либо, кроме Джона, я счел бы себя оскорбленным. Но глядя на Джона, а начинал тревожиться. Его взгляд пробуждал во мне болезненное сознание собственной неполноценности и непреодолимое желание отвести глаза и заняться своими делами.
Только однажды Джон выразил свои мысли свободно. Мы договорились встретиться в его подземной мастерской, чтобы обсудить один предложенный мною финансовый проект. Джон лежал на кровати, свесив одну ногу и закинув руки за голову. Я начал было объяснять свою идею, но его внимание, но его мысли явно где-то витали. «Черт побери, ты вообще слушаешь? — наконец, не сдержавшись, воскликнул я. — Ты опять что-то изобретаешь?» «Не изобретаю, — ответил он. — Открываю». Его голос звучал настолько тревожно, что меня охватила невольная паника. «Боже ж ты мой, ты можешь выражаться яснее? Что с тобой творится в последнее время? Мне-то ты можешь сказать?» Он оторвал взгляд от потолка и в упор уставился на меня. Я принялся набивать трубку.
«Хорошо, я скажу, — наконец произнес Джон. — Если сумею. Или, столько, сколько сумею. Какое-то время назад я задался следующим вопросом. Является ли нынешнее состояние мира всего лишь случайностью, болезнью, которую можно было избежать, которую можно излечить? Или в нем проявляется нечто, присущее человеческой природе? Ну что же, теперь у меня есть ответ. Homo Sapiens похож на паука, пытающегося выбраться из таза. Чем выше он забирается, тем круче подъем. И рано или поздно он снова соскользнет вниз. Пока он ползает по дну, все в порядке, но как только начинает карабкаться — падение неизбежно, не важно, по какой стенке он решит ползти на этот раз. И, чем выше он взбирается, тем дальше падать. Он может основывать цивилизацию за цивилизацией, но каждый раз, задолго до того, как научится быть по-настоящему цивилизованным, — ж-жух! — он снова соскальзывает вниз!»
«Может, все так и есть, — запротестовал я. — Но откуда у тебя такая уверенность? Hom. Sap. — изобретательное животное. Предположим, паук придумает что-нибудь, чтобы сделать свои лапки липкими? Или, например, это не паук вовсе, а… жук! У жуков есть крылья. Пусть они иногда забывают о них, но… Тебе не кажется, что нынешний подъем Hom. Sap. отличается от предыдущих? Механические приспособления — это клей на его лапках. И, мне кажется, надкрылья тоже начинают слегка подрагивать».
Джон какое-то время молча меня разглядывал. Встряхнувшись, он произнес голосом, который как будто доносился через огромное расстояние: «Нет. У него нет крыльев». После чего добавил уже нормальным тоном: «А механизмы… Если бы он только понимал, как их использовать, то сумел бы взобраться на пару шагов выше. Но он даже понятия не имеет, что это такое. Видишь ли, у каждого создания есть лимит возможности развития, который включен в саму его природу. Homo Sapiens достиг своего предела миллион лет назад, но только теперь он начал использовать свои способности так, что они стали представлять опасность для него самого. Придумав науку и механические устройства, он достиг того уровня, где его развития уже не достаточно для безопасности. Разумеется, он может еще немного продержаться. Может кое-как преодолеть этот конкретный кризис. Но если так, то в итоге он достигнет застоя, а не полета, о котором так мечтает. Механические приспособления, конечно же, нужны для полнейшего развития человеческого духа. Но недочеловеку они несут гибель».
«Откуда такая уверенность? Не слишком ли смелые выводы ты делаешь?»
Джон сжал губы, а потом изогнул их в подобие улыбки. «Да, ты прав, — сказал он. Есть одна возможность, о которой я забыл. Если бы на весь вид, или хотя бы на большую часть его представителей, снизошло чудесное вдохновение, и они внезапно сделались бы настоящими людьми, вскоре положение исправилось».
Я воспринял эту тираду как ироничное замечание, но Джон добавил: «О нет, я говорю всерьез. Если под «чудесным вдохновением» понимать неожиданное и стихийное проявление внутренней силы, заложенной в ваших жалких недоразвитых душонках, которое поднимет вас над обычной мелочной возней. С отдельными людьми это случается довольно часто. Когда появилось христианство, это происходило повсеместно. Но относительно целого, этого было мало, и энергия иссякла. И если не произойдет нечто, подобное раннему христианству, но гораздо мощнее и в большем объеме, надежды нет. Видишь ли, и ранние христиане, и ранние буддисты, и все им подобные оставались на нижнем уровне того, состояния, что я называю недочеловеком, несмотря на все чудеса. Их умственный уровень оставался таким же, как и прежде, их воля претерпевала серьезные изменения под действием новых сил, но в целом изменение было непостоянным. Или, скорее, новое в них не могло достаточно гармонично встроиться в их прежнюю жизнь и превратиться во что-то гармоничное и естественное. Его влияние оставалось шатким. Можно сказать, что новый компонент был необычайно нестабильным. Или, если иначе, они сумели стать святыми — но не ангелами. Человеческое и животное находилось в них в вечном противостоянии. Поэтому они так носились со всякими идеями вроде греховности и спасения души вместо того, чтобы начать новую жизнь, полную свободы и радости, которая изменила бы мир к лучшему».
Он замолчал. Я снова набил трубку и зажег ее. Наконец, Джон заметил: «Уже девятая спичка. Смешное ты создание!» И правда. Передо мной лежало восемь сгоревших спичек, хотя я не мог вспомнить, чтобы зажигал их. Джон со своего места не мог видеть пепельницу. Должно быть, он замечал каждый раз, когда я заново зажигал трубку. Кажется, он был способен видеть все, что происходило вокруг него, как бы ни был поглощен своими мыслями. «Ты создание еще смешнее!» — парировал я.
Наконец, Джон продолжил говорить. Смотрел он на меня, но у меня было чувство, что разговаривал он скорее про себя, чем со мной. «Сначала я подумал, что мне надо просто взять правление миром в свои руки и помочь Homo Sapiens сделать из себя что-то более человекоподобное. Но потом понял, что на это была способна только та сила, которую люди называли «богом». Или, может быть, какое-нибудь высшее существо с другой планеты или из другого измерения. Но не думаю, что они стали бы тратить свое время и силы. Скорее всего, они бы обратили землян в скот, музейные диковинки, домашних зверушек или просто паразитов. В общем, мне кажется, только они могли бы сделать что-то для Hom. Sap. если бы захотели. Я не мог бы. Я уверен, что сумел бы получить власть над человечеством, если захотел. И, оказавшись у власти, сумел бы сделать этот мир гораздо уютнее и счастливее. Но мне все равно приходилось бы неизменно иметь в виду ограниченные способности вашего вида. Пытаться заставить вас жить по слишком сложным правилам — это все равно, что пытаться создать цивилизацию в стае мартышек. Получился бы еще больший хаос, чем прежде, они объединились бы все против меня и, в конце концов, неминуемо уничтожили. Так что мне пришлось бы принимать вас такими, какие вы есть, со всеми вашими недостатками. А это было бы ужасной тратой моих талантов. С тем же успехом я могу провести жизнь, разводя цыплят».
«Ах ты, надменный щенок! — возмутился я. — Никогда не поверю, что мы так плохи, как ты описываешь».
«Ну конечно ты не веришь! Ты же тоже один из стаи, — невозмутимо ответил он. — Ну, что же. Я потратил какое-то время и уйму сил, таскаясь по Европе. Что же я увидел? По наивности своей я думал, что наверх выбираются лучшие умы. Что лидерами окажутся существа, хотя бы близкие к настоящим людям: разумные, рациональные, работоспособные, лишенные всякого эгоизма и посвящающие все свои силы служению всему лучшему, что есть в человеке. Ничего подобного! По большей части, они не дотягивают даже до среднего уровня. Их умственных способностей просто недостаточно для занимаемых позиций. Взять, например, старика Я. (он назвал одного члена кабинета министров). Ты бы поразился, если бы видел его так же, как я. Он просто не способен воспринимать четко и ясно что-либо, не касающееся его маленького драгоценного самомнения. Любая идея, чтобы достигнуть его, должна пробить окутывающий его кокон предвзятых мнений, клише и дипломатичных фразочек. В вопросах современной политики он ориентируется не больше, чем поденка — в рыбе, обитающей в ручейке, куда она только что упала. Он говорит много громких слов, которые могут что-то для кого-то значить, но остаются для него пустым звуком. Они для него просто фишки, которые используются при игре в политику. Он даже не представляет себе, что есть что-то еще. Вот в чем его беда.
Или вот Ю., медиа-магнат. На самом деле он всего лишь туповатый беспризорник, который нашел способ облапошивать людей, заставляя давать ему деньги и власть. Попробуй говорить с ним о чем-то по-настоящему ценном — и он просто не поймет, о чем ты толкуешь. Но больше, чем подобные типы, сочетающие власть и пустоголовость, меня пугают другие. Вроде молодого