адежным. Порой ее истинное «я» пробуждалось, но чаще всего она или была без сознания, или буйствовала. Шахину приходилось связывать ее, чтобы не позволить навредить самой себе или ему. Когда, наконец, стало казаться, что она идет на поправку, он был вне себя от радости. Затем ей стало только хуже. Однажды утром, когда я принес ему завтрак, Шахин сказал: «Ее душа совершенно растерзана и теперь уже не излечится. Сегодня утром она узнала меня, протянула ко мне руку. Но она теряет себя и она напугана. И очень скоро она вовсе перестанет меня узнавать. Сегодня я буду сидеть с моей возлюбленной как обычно, но когда она уснет, мне придется ее убить». Его осунувшееся лицо при этом оставалось совершенно спокойным. В ужасе я бросился на поиски Джона, но он, выслушав мой рассказ, только ответил со вздохом: «Шахину лучше знать».
Днем все островитяне собрались у гавани, куда Шахин принес тело Хи Мей. Он осторожно положил ее на большой камень и какое-то время с тоской смотрел в мертвое лицо, затем отошел и встал среди остальных. После этого Джон с помощью своей психофизической техники расщепил некоторые атомы в ее теле, и оно исчезло в ослепительной вспышке пламени. После этого Шахин провел рукой по лбу и отправился с Кеми и Сигрид к лодкам, где они провели остаток дня, ремонтируя сети. Теперь он с легкостью и почти радостно говорил о Мэй и смеялся, вспоминая даже самые страшные моменты отчаянного сражения ее духа с поглощавшей его тьмой. Иногда он пел за работой. Глядя на это, я подумал: «Без всякого сомнения я попал на остров монстров».
Я бы хотел попытаться передать создававшееся у меня четкое ощущение, что вокруг меня на острове все время происходило нечто, недоступное моим чувствам. Мне казалось, что я играю в жмурки с бестелесными призраками. Мои физические глаза видели яркость окружающего мира и веселые занятия, которым предавались молодые люди, но на духовных глазах лежала повязка, а духовные уши улавливали лишь смутные намеки на неясное движение.
Одним из наиболее смущавших меня обстоятельств было то, что большую часть разговоров колонисты вели телепатически. Насколько я мог судить, устная речь на острове находилась в процессе отмирания. Самые молодые члены группы все еще использовали обычные средства общения, и даже те, кто постарше, порой вступали в беседу просто ради удовольствия, так же, как люди иногда могут решить пройтись пешком вместо того, чтобы сесть на автобус. Устная речь ценилась исключительно из-за своей красоты. Островитяне преподносили друг другу формальные стихотворения так же часто, как японские придворные. И время от времени заводили друг с другом разговор в изящной рифмованной и ритмичной манере. Устная речь использовалась, кроме того, для выражения эмоций, как сознательно, так и непроизвольно. Следы нашей цивилизации то и дело проявлялись на острове в виде восклицаний вроде «черт», «блин» и еще нескольких, которые у нас пока не принято печатать. Речь играла важную роль во всех проявлениях чувств к окружающим. Она часто служила средством выражения соперничества, дружбы и любви. Но даже самая изящная словесность, как мне говорили, нуждалась в телепатической поддержке. Она была лишь облигато к основной мелодии[109]. Серьезные обсуждения всегда проходили телепатически и в полной тишине. Только нараставшее эмоциональное напряжение могло стать причиной непроизвольного появления устного аккомпанемента, на который, впрочем, никто не обращал внимания. В таких случаях речь была, как правило, нечеткой и отрывистой, как разговор спящего человека. Это бормотание для того, кто не мог включиться в телепатическое общение, звучало довольно зловеще. Кстати, поначалу я невероятно пугался каждый раз, когда группа островитян, до этого в полной тишине работавших в саду, внезапно разражалась, как мне казалось, совершенно беспричинным смехом, являвшимся на самом деле реакцией на какую-то шутку, произнесенную в ходе их телепатического общения. Со временем, впрочем, я научился относиться к этим странностям без «нервного подпрыгивания».
Но на острове происходило что-то куда более странное, чем телепатическое общение. Например, на третий день после моего прибытия все колонисты собрались в доме для собраний. Джон пояснил мне, что это была очередная встреча, какие они проводили раз в двенадцать дней чтобы «подкорректировать свою позицию относительно вселенной». Он посоветовал мне присоединиться к остальным, но не стесняться уйти, как только мне станет скучно. Вся компания устроилась в резных креслах, расставленных вдоль стен зала. Наступила тишина. Так как мне приходилось бывать на собраниях квакеров[110], поначалу я не чувствовал беспокойства. Но на собрание снизошла абсолютная пугающая неподвижность. Прекратилось не только вечное непроизвольное человеческое ерзание, но и все обычно не заметные движения, характерные для любого живого существа. Как будто я находился в помещении, заставленном каменными статуями. На всех лицах застыло выражение глубочайшей сосредоточенности, не торжественной, а скорее изумленной. И внезапно все взгляды обратились на меня с невыносимым пронзительным вниманием. Меня охватил ужас, но тут же на всех лицах одновременно появилась ободряющая улыбка. Затем я ощутил странное состояние, которое не могу описать иначе, как понимание присутствия всех сверхнормальных сознаний, смутное телепатическое чувство подчиняющего влияния их незрелого величия. Я отчаянно рвался подняться на их уровень, чувствовал, как что-то во мне ломается от напряжения, и в конце концов бежал обратно в рамки своего ограниченного недочеловеческого разума с тем же облегчением, что чувствует человек, засыпающий после дня изнурительного труда, и ощущением одиночества изгнанника.
Все взгляды теперь были обращены прочь от меня. Молодые умы теперь парили на недоступной мне высоте.
Через некоторое время Цомотри, тибетский юноша без шеи, подошел к инструменту, похожему на клавесин, настроенный странными интервалами, которые нравились островитянам, и начал играть. Для меня его музыка была невыразимо неприятной. Мне хотелось закричать или завыть как собаке. Когда музыка прекратилась, некоторые слушатели издали невольные звуки, означавшие, судя по всему, искренне одобрение. Шахин поднялся со своего места и вопросительно посмотрел на Ло, которая, немного поколебавшись, тоже встала. Цомотри вновь заиграл, на этот раз что-то неопределенное. Ло между тем открыла большой сундук и отыскала в нем сложенную ткань, которая оказалась большим отрезом легкого шелка, окрашенного в яркие цвета. Эту материю Ло обернула вокруг себя. Музыка зазвучала уверенней. Ло и Шахин заскользили в торжественном танце, который постепенно ускорялся до настоящей бури движения. Шелк взлетал и струился, обнажая загорелые конечности Ло. Затем она подбирала его с торжественным и надменным видом. Шахин крутился вокруг нее, приближался, был отвергнут, вновь как будто принят, и снова с презрением оттеснен. То и дело в танец вплеталось стилизованное изображение сексуальной близости. Финал, как мне показалось, показал какую-то ужасную катастрофу, поглотившую крепко обнимавшихся любовников. Они смотрели вокруг себя с ужасом и восторгом, затем с торжеством — друг на друга. Раз за разом они были вынуждены защищаться от каких-то невидимых врагов, но с каждым разом все менее и менее успешно, пока наконец оба не рухнули на землю. Тут же вскочив, они исполнили какой-то медленный марионеточный танец, который ничего мне не говорил. Музыка прекратилась и танцоры остановились. Возвращаясь на свое место, Ло бросила вопросительный и дразнящий взгляд на Джона.
Позднее, записав отчет об этом происшествии, я показал свои заметки Ло. «Но ты де упустил главное, старый глупец, — сказала она, посмотрев на них. — Ты рассказываешь любовную историю. Конечно, ты все объясняешь верно — и в то же время во всем ошибаешься. Бедняжка».
После танца компания снова впала в молчаливую неподвижность. Через десять минут я выскользнул наружу, чтобы немного размяться. Вернувшись, я обнаружил, что настроение в помещении совершенно изменилось. Никто не заметил моего появления. В том, как все эти молодые люди с взрослой мрачностью смотрели в никуда, было что-то жуткое. Самым тревожным был вид Самбо, который сидел на своем высоком стульчике как черная кукла. По его лицу струились слезы, но крохотный детский ротик сжимался в гордую упрямую линию. Не выдержав этого зрелища, я выскочил наружу.
На следующий день жизнь колонии потекла своим чередом, хотя собрание продолжалось до самого восхода солнца. Я попросил Джона объяснить мне, что происходило во время этой встречи. Он сказал, что поначалу они просто изучали свои внутренние побуждения. Молодым членам колонии в этом смысле еще многому следовало научиться. Все островитяне много работали над углублением взаимоотношений, которые для нормального вида находились за пределами сознания.
Все колонисты, по словам Джона, старались как можно лучше понимать друг друга. Кроме того все они занимались самодисциплиной, делая свое сознание более послушным и эффективным. В этом им помогал Лангаци, который стал их духовным учителем. Под его руководством они так же размышляли над природой бытия. Вдобавок, сказал Джон, они учились распространять свое «сейчас» на часы и дни, и сужать его до настоящего, краткого как взмах комариного крыла. «С помощью Шень Ко, у которого к этому дар, мы исследовали далекое прошлое. Кроме того, нам удалось достигнуть своего рода астрономического сознания. По крайней мере, некоторым из нас удалось уловить отблески множества населенных миров, и даже сознания звезд и туманностей. Так же мы очень ясно увидели, что вскоре умрем. Было еще многое, о чем я не могу рассказать тебе».
Жизнь на острове состояла не только из этих возвышенных совместных занятий. Колонистам приходилось уделять немало времени и множеству повседневных дел. Каждое утро два или три каноэ отправлялись на рыбалку. Для этого следовало изготавливать и чинить лодки, сети и гарпуны. Огород, фруктовые сады и поля маиса требовали постоянного внимания. До этого на острове постоянно шло возведение деревянных и каменных построек, но как только островитяне узнали о ждавшей их судьбе, все подобные работы были остановлены. Несмотря на это, работа с деревом продолжалась. Большая часть посуды изготавливалась из древесины, остальная — из раковин и высушенных тыкв. Машины на силовой станции и «Скате» нуждались в постоянном обслуживании. Я с удивлением узнал, что «Скат», оказывается, постоянно плавал среди полинезийских островов, обменивая изготовленные колонистами предметы на местную продукцию. Была у этих путешествий и другая цель, о корой я узнал только значительно позже.