В этой культуре печатная книга была более условной формой, чем можно было бы ожидать, - это был физический объект, подлежащий обсуждению, и вырезание страниц с посвящениями не обязательно было трансгрессивным актом, каким его считали более поздние периоды: "Священным товарам свойственно, - как отмечалось в издании Ланселота Эндрюса, - становиться лучше в результате их использования".
Многие читатели раннего Нового времени выражали свою заинтересованность в чтении, знаниях и мыслях не тем, что фетишизировали книги, складывали их в коробки или за закрытые двери; читать означало делать пометки, аннотации, переплетать, переставлять, переформатировать, разрезать. Можно думать о Мэри и Анне Коллетт как о тихих и послушных племянницах, едва заметных рядом со своим доминирующим дядей. Другой - переосмыслить их как радикальных книгоделов, обративших внимание на чудесный потенциал непостоянства, заложенный в печатной книге раннего модерна. Мы видим это стремление к переосмыслению книг на следующей странице: из последней главы Евангельской гармонии, созданной для Карла I в 1635 году из разрезанных изданий английской Библии и широкого спектра антверпенских набожных гравюр.
Это апостол Матфей пишет свое Евангелие, повернувшись лицом к манящему ангелу, а на переднем плане - письменный стол с письменными принадлежностями: песочные часы, закрытая книга, перо в чернильнице и открытая книга с текстом, который, кажется, находится и на странице, и парит над ней, причем текст повернут так, чтобы быть разборчивым для читателя, а не так, как написал бы его Матфей: увеличив масштаб справа, мы можем прочитать: "И Лоэ / Я / с вами во все дни до / конца мира / Аминь". Это заключительные строки главы 28 Евангелия от Матфея: тот момент, когда воскресший Иисус велит ученикам "учить все народы" и распространять слово. Кажется, что Матфей одновременно обращается к ангелу за вдохновением - предполагая, что он находится в середине написания - и представляет нам законченное повествование: завершенный текст.
Это изображение Матфея создано на основе гравюры, созданной Питером де Йоде, гравированной Эгбертом ван Пандереном и опубликованной Теодором Галле. Ранние современные изображения Матфея, пишущего свое Евангелие, были распространены, например, "Вдохновение святого Матфея" Караваджо (1602), но Мэри и Анна Коллетт превратили это изображение в праздник книгопечатания в стиле Литтл Гиддинга. Чудесным образом из-под пера Матфея выходят печатные слова: слова, которые были разрезаны, переставлены и склеены, ориентированные на нас, читателей. Буквы обладают нуминозным качеством, паря над поверхностью книги: "И Лоэ Я с тобой" парит над материальным миром, даже если эти слова сделаны из разрезанной бумаги и клея. Имя Мэтью этимологически происходит от латинского manus и греческого theos, "рука Бога", и поэтому в последней главе Мэри и Анна Коллетт переосмысливают культовый момент письма как работу не пера и чернил, а ножа и ножниц.
В понедельник днем в 1936 году Т. С. Элиот покинул Кембридж, где по просьбе Джона Мейнарда Кейнса он проводил докторскую диссертацию, и проделал тридцатимильный путь на машине до Литл Гиддинга. Прогноз погоды, опубликованный в газете "Таймс", был плохим - ветер, дождь, холод , - но в итоге, как написал Элиот в фразе, которую трудно приписать ему, "день был действительно чудесным".
Элиоту было сорок семь лет, и его статус в английской литературной культуре был, по словам литературного критика Фрэнка Кермода, "высоким и устойчивым": Позади было четырнадцать лет работы над "Пустой землей"; журнал Criterion определял его вкус и публиковал ведущих писателей начала XX века (Эзра Паунд, Вирджиния Вульф, У. Х. Ауден, У. Б. Йитс).
Машина с грохотом неслась по сужающимся, покрытым цветами дорожкам к маленькой часовне с унылым фасадом. Вместе с Элиотом ехала компания энтузиастов Литтл-Гиддинга, набившихся в машину, как англиканские сардины: среди них Хью Фрейзер Стюарт, декан колледжа Магдалины и ученый французский философ XVII века Блез Паскаль, и Бернард Блэкстоун, член Тринити-колледжа, который уже много лет копался в бумагах Литтл-Гиддинга.
Элиот посещал дом и часовню отчасти из-за своего новообретенного англиканства: за девять лет до этого он был крещен в Англиканской церкви, а в 1930 году стал британским гражданином. Он также был ярым роялистом - пожизненным членом Общества короля-мученика Карла - и его привлекали истории о визитах Карла I. Но, пожалуй, сильнее всего Элиот был увлечен Джорджем Гербертом - человеком, которого Элиот считал великим поэтом духовной неуверенности и беспокойства. В конце жизни, по словам его второй жены Валери, "Элиот иногда думал о себе как о маленьком Джордже Герберте".
Через шесть лет после визита Элиот опубликовал четвертый из своих "Четырех квартетов", "Литтл Гиддинг", превратив элементы своего визита в тот майский день в эту поэму, меняющую время. Увлеченный Гербертом, Николасом Ферраром и Карлом I, Элиот, похоже, почти ничего не знал о Марии и Анне Коллетт. Но он был частью долгой традиции индивидуальных посетителей Литтл Гиддинга, традиции, идущей от Герберта и Ричарда Крэшоу в 1630-х годах и до тех, кто посещает его сегодня. В книге посетителей у дверей часовни сегодня записаны самые разные мотивы этих недавних поездок.
Часть паломничества.
В канун 34-го дня рождения моего замечательного сына. Я благодарю!
Интересное здание.
Очень нравится.
Вспоминая Говарда Кинга.
Повторный визит спустя много лет и стихов.
Поженились здесь 31.7.1971. 40 лет назад.
Я вернусь.
Моя мать Фрэнсис Деллер еще девочкой полировала латунного церковного орла.
Поездка оправдала себя.
Очень причудливое место.
Впервые.
Прощальный визит?
Строки Элиота в начале поэмы передают то чувство, которое, вероятно, испытывал Карл I в 1642 году, когда Литтл Гиддинг стал уединенной конечной точкой любого из путешествий.
Если вы пришли сюда,
Пройдитесь по маршруту, по которому вы, скорее всего, пойдете
Из того места, откуда вы, скорее всего, приехали,
Если бы вы пришли сюда в мае, то увидели бы живые изгороди.
Снова белый, в мае, со сладострастной сладостью.
То же самое будет и в конце путешествия,
Если бы ты пришел ночью, как разбитый король,
Если вы пришли днем, не зная, за чем пришли,
То же самое происходит, когда вы покидаете неровную дорогу.
И повернись за свинарником к унылому фасаду.
И надгробие.
И то, ради чего вы пришли.
Это всего лишь оболочка, шелуха смысла.
Из которого цель вырывается только тогда, когда она выполнена
Если вообще.
Глава 4. Типография. Джон Баскервиль (1707-75) и Сара Ивс (1708-88)
Замечали ли вы, как живописна буква Y и как бесчисленны ее значения? Дерево - это Y, перекресток двух дорог образует Y, две сходящиеся реки, голова осла и быка, бокал и его стебель, лилия на стебле и нищий, поднимающий руки, - это Y.
Карл Дэйр, "Дизайн с помощью типа" (1967)
От ножниц, клея и библейских коллажей Литтл Гиддинга 1630-х годов мы перенесемся чуть более чем на сто лет вперед, в Бирмингем XVIII века, к известному типографу и книгоиздателю, а также к его жене. Добраться туда можно, совершив поездку в Кембридж.
Если вы примете счастливое решение посетить зал исторической печати в библиотеке Кембриджского университета, расположенный в двадцати пяти минутах ходьбы от железнодорожного вокзала, то сможете попросить показать вам семь коричневых деревянных ящиков, внутри которых, на зеленой войлочной подкладке, лежат ряды и ряды пуль. Но это не пули: это пуансоны Джона Баскервиля, вырезанные его резчиком Джоном Хэнди в середине XVIII века по чертежам Баскервиля, каждый длиной около 5 сантиметров с рельефно вырезанной в верхней части буквой в зеркальном отображении. Задача каждого пуансона - или была таковой до того, как они стали историческими артефактами, с которыми можно ознакомиться в библиотеке, - вбиваться в прутья мягкой латуни или меди, при этом пуансон из твердой закаленной стали создает матрицу длиной около полутора дюймов в форме буквы. Эта матрица, обрезанная и зафиксированная в форме литейщиком, вмещала расплавленный металл шрифта, залитый из ковша, сплав олова, свинца и сурьмы. "Шрифт отливается в форме, которую можно держать одной рукой, - писал шведский посетитель литейной мастерской Баскервилей в 1754 году, - и ее можно очень быстро открывать и закрывать". Затвердевая и расширяясь, металл формировал перевернутую влево-вправо букву, затем еще одну, еще и еще, каждая из которых после процесса "правки" - натирания "сортов" (частей шрифта) становилась гладкой и квадратной - позволяла наносить на бумагу чернильные буквы. Это были буквы "а", "т", "п" или "с".
Опыт, необходимый для изготовления этих пуансонов, был тщательно охраняемым секретом, о котором шептались от мастера к ученику. Когда Джозеф Моксон собрался написать свой великий труд о печати, замаскированный под учебное пособие, "Упражнения механика во всем искусстве печати" (1683-4), он мог только признаться в своих разочарованных поисках: "Вырезание букв - это ручная работа, которая до сих пор так скрыта среди ремесленников, что я не могу узнать, чтобы кто-нибудь учил ее чему-то другому... Поэтому я не могу (как в других ремеслах) описать общую практику рабочего человека". Эти пуансоны в Исторической типографии Кембриджа были вырезаны вручную в Бирмингеме в 1750-х годах, городе, где в то время было много квалифицированных мастеров по обработке металла, в частности слесарей. Пуансоны тяжелые и прохладные на ощупь. Их сочетание веса и точности - по мере того как они сужаются до зеркального отображения буквы - напоминает о том, что самые первые печатники XV века, включая Гутенберга в Майнце и Николаса Дженсона в Венеции, были по образованию слесарями, и что начало печати, как и многие другие технологические достижения, было миграцией одной группы квалифицированных рабочих в новую, смежную область.