— Ну, не как на ловушку, но у меня была жизнь до того, как всё это началось. И хотя она и не была особенной, но моей, и не закончилась, когда умерла Верити.
Возможно, это осознание далось мне сложнее всего. И принять его было сложнее, чем существование магии или правду о моей семье. Понимание того, что жизнь Верити закончилась, моя же продолжается дальше. Иногда я всё ещё испытывала из-за этого угрызения совести.
— А теперь ты пытаешься найти баланс между твоим путём и путём Сосуда.
— Ты понимаешь меня, — с благодарностью сказала я. — Кроме тебя больше никто.
— Нет, Люк. По крайней мере, постепенно. Он всегда будет наследником, но в тоже время он мой сын, у которого есть собственная жизнь. Забота о тебе напомнила ему об этом. Если он сможет объединить обе эти части вместе, то только благодаря тебе, — она поправила юбку. — Сегодня мы и так уже достаточно тебя обременили, и если оба и дальше продолжат так горячо спорить, то кто-то ещё серьёзно пострадает. Мои мужчины, — вздохнула она, этот вздох выражал столько же любви, сколько и раздражения.
Я отвела её к балконной двери, после чего Люк и Доминик прервали разговор.
— Вы уже хотите уйти? — спросил Люк.
— Мы конечно могли бы остаться на ужин, если ты хочешь провести больше времени с отцом, — хитро объяснила она.
— Ах, у меня, к сожалению, нет ничего в морозильной камере, — сказал он, растягивая слова. Его тон был такой же, как и у неё. — А bientфt Maman. (франц. До скорого, маман.)
Он поцеловал её в щёку, а она тихо и быстро что-то прошептала ему по-французски на ухо. Он нахмурился, когда она отступила назад.
— Мо, — сказала она, когда Доминик быстро выводил её. — Спасибо.
Потом мы снова остались одни.
— Нам следует сотворить скрывающее заклинание, — сказал Люк холодным тоном. — И отправить тебя домой.
— Ты злишься, — я прикоснулась к его плечу, а он отошёл, направившись к камину.
— Не злюсь. Мне бы только хотелось, чтобы ты не была такого плохого мнения об мне.
— Это совсем не так.
Он презрительно фыркнул.
— Я видел твоё лицо, когда сказал, что ты могла бы жить здесь. Как будто кто-то предложил тебе поджечь свои волосы. Я хотел защитить тебя, а не пытался соблазнить!
— Я это знаю.
Я почувствовала, как покраснели мои щёки. Его намерения были благородными, но я всё равно запаниковала, что говорит о моём характере больше, чем о его.
— И всё же ты предпочитаешь рискнуть тем, что Антон снова выследит тебя. Всё, только, чтобы не оставаться со мной наедине.
— Я сейчас с тобой наедине.
— И никак не можешь дождаться, как бы поскорее сбежать отсюда, — его голос был резким, редко он обращался ко мне в таком тоне. — Я ведь тебе нравлюсь. И уже говорил, что не собираюсь уговаривать тебя лечь со мной в постель. И я вполне уверен, что ты, со своей стороны, не будешь предпринимать подобных попыток. А это значит, что тебя обратило в бегство что-то другое.
— Ты невыносим, — выпалила я.
— А ты всё ещё не доверяешь мне.
Я прикусила нижнюю губу.
— Нам и в прошлом удавалась это не слишком хорошо.
— Меня не интересует наше прошлое, Мышонок, а только наше будущее. А оно чертовски быстро может стать очень некомфортным, если мы не начнём скоро доверять друг другу.
— Сначала ты, — сказала я. Он был прав, но от привычек очень сложно избавиться. — Что сказала тебе недавно твоя мать?
Он небрежно провёл кончиком пальца по камину. Я ожидала, что он начнёт искать оправдания, но он просто ответил:
— Она сказала, что только финал предопределён, но не сам путь. Она сказала, что он не только твой, но и мой.
Я заставила себя остаться стоять, а не бежать без оглядки. Он доверил мне правду. Самое меньшее, что я могла сделать — это не испугаться.
— Пророчество или материнский совет?
— Трудно сказать. Скорее всего хороший совет. Она никогда не скрывала своего мнения.
— Он рассердил тебя, — сказала я.
Я видела выражение его лица — замешательство, раздражение, которое он быстро подавил, чтобы не ранить чувств Маргарет.
— Просто то, что она сказала, было странным, вот и всё, — он прикоснулся к маленькой картине. — Она провидица. Она знает силу пророчества и понимает судьбу лучше, чем кто-либо ещё, — в его голосе казалось прозвучали горечь и недовольство.
Я ещё никогда не слышала, чтобы он говорил так о Маргарет.
— Как ты думаешь, что она имела ввиду?
— Откуда мне знать? Мой путь был всегда предопределён, Мышонок. В то время, как ты училась складывать и вычитать, меня обучали моей судьбе. Это был самый важный урок, который я когда-либо выучил.
Я попыталась представить Люка в дошкольном возрасте. Должно быть он был худым, с выпирающими коленями и угловатыми локтями. Годы, прежде чем он набрал мышечную массу, которую я видела теперь. А его волосы наверняка были не причёсаны, всегда свисали на лицо и закрывали эти глаза, от которых перехватывало дыхание.
Но я поспорила бы на что угодно, что он уже тогда вёл себя точно также: был почти до высокомерия уверенным в себе, со своенравным обаянием, которое не колеблясь пускал в ход, если мог таким образом заполучить желаемое — не важно, шла ли речь о мороженном или девушке.
Мне не нравилось думать о том, что у Люка были другие девушки. Мне также не нравилось думать, почему это так. Я отмахнулась от этой мысли и попыталась понять, что его так беспокоит.
— Это очень большое бремя для маленького ребёнка.
Он приподнял одно плечо вверх, не отрывая взгляда от картины.
— Ты выросла с тем, что тебе рассказывали, будто мир развивается в соответствие с Божьим планом. Мне же, напротив, всё время твердили, что ко всему, что со мной происходит, плохое или хорошее, приложила руку судьба.
— И полагаю, в основном это было плохое?
Он протянул руку, зелёные глаза блестят, прикоснулся к одному локону моих волос и намотал себе на палец.
— Не всё.
— Люк…
Он отпустил его и принялся ходить туда-сюда.
— А потом появляешься ты, и совершенно не веришь в судьбу. Ты меняешь мир, Мышонок, и говоришь, что всё дело в твоих решениях? В это сложно поверить, если тебе всю жизнь приходилось слышать что-то совершенно другое. Но я думаю, мы можем согласиться с тем, что в этом пункте наши мнения просто не совпадают.
Казалось, это разумное решение, но Люк выглядел в этот момент далеко не здравомыслящим, скорее вспыльчивым. Я осторожно сказала:
— Не думаю, что она отрицает существование судьбы. Она говорит, что, несмотря судьбу, ты всё-таки можешь вести собственную жизнь. Что если ты когда-нибудь доберёшься в нужное место, то путь туда можешь выбирать сам.
— У меня есть свобода выбора? — он скривил рот, и слово прозвучало как проклятье. — И что, чёрт побери, я должен с ней делать?
— Всё, что захочешь, — я загородила ему дорогу, когда он обходил диван. — В этом и весь смысл. Тебе не нужно каждый момент быть наследником. Не нужно посвящать этому всю свою жизнь.
— Ты не знаешь, о чём говоришь.
— Нет, знаю. Ты ведь ещё помнишь, что я Сосуд?
Он уставился на меня, как будто ещё никогда не видел.
— Всё, что я когда-либо делал, Мышонок… всё… было судьбой. Это должна быть судьба, иначе я виновен.
Что бы там ни пыталась сказать ему Маргарет, он всё неправильно понял. Её слова вскрыли старую рану, которую он давно похоронил, но которая плохо зажила. Исцелить её выпало теперь мне.
Я коснулась его руки и мягко спросила:
— В чём?
Он отпрянул, а Линии поблизости вспыхнули. Комната содрогнулась, а керамика и мраморные скульптуры посыпались с полок и разбились.
— Люк! — я протянула к нему руку, но он отбросил её в сторону.
Картины, словно пьяные, накренились на бок, а полотна начали тлеть, как конец горящей сигареты. Запах опалённой ткани и сгоревшей краски наполнил воздух.
— Я это сделал. Это моя вина, — объяснил он. — Всё моя вина, и она это знала и никогда ничего не говорила.
Занавески с шипением подхватили огонь. Языки пламени, поднимаясь вверх, съедали тяжёлый шёлк.
— Немедленно прекрати! Так ты ещё и весь дом сожжёшь!
— Она вовсе не подарок преподнесла, — сказал он, его лицо внезапно показалось таким измождённым и намного старше его лет. — Она отомстила.
Поднялось облако дыма, и треск огня проник мне в уши.
Магия выкручивалась и вздрагивала, когда её, словно сопротивляющееся топливо, вытягивали для пламени из Линий. Я обхватила руками лицо Люка и заставила его посмотреть мне в глаза.
— Ты убьёшь нас. Немедленно прекрати! Положи этому конец.
Он, моргая, посмотрел на меня.
— Она тебя любит. Она сказала это не для того, чтобы ранить, — сказала я и закашляла от дыма. — Пожалуйста Люк, послушай меня, прошу.
Он закрыл глаза, задрожав, вдохнул, и пламя потухло. Портреты перестали зловеще светится, а оставшиеся скульптуры больше не тряслись. Одним взмахом он открыл стеклянную дверь, и в комнату ворвался свежий воздух, принёсший с собой запах сладкого османтуса и дождя.
— Послушай меня, — тихо сказала я.
Линии успокоились, но связь между Люком и мной казалась опасно интенсивной. Мои ладони сжимали его скулы.
— Твоя мать любит тебя. Я вижу это всякий раз, когда ты находишься в её компании. Она любит тебя, и больше всего ей хочется, чтобы ты был счастлив. Она сказала это не для того, чтобы наказать тебя.
— Но ей стоило наказать, — его голос был хриплым, а глаза всё ещё закрыты. Что бы он не видел перед собой, это было не в комнате, и я должна найти способ вернуть его назад. — Ни одна человеческая душа не стала бы её за это упрекать.
— За что? Ты всю свою жизнь делал то, что от тебя ожидали. Зачем ей тебя за это наказывать?
— Потому что, если это не судьба, значит моя вина. В этом-то вся и красота судьбы, — он мрачно улыбнулся. — Если случается что-то ужасное, это не твоя вина. Это было неизбежно. Разве не так говорят?
Он сказал мне это давным-давно, когда умерла Верити. «Ты ничего не смогла бы сделать, чтобы предотвратить её смерть, Мышонок.» Эти слова были как дружественными, так и искренними, но не являлись отпущением грехов. Но здесь речь шла не о Верити, а гораздо нечто большем, чем о девушке, с которой он познакомился всего лишь прошлым летом.