– Я и не пытаюсь.
– Нет, пытаешься. – Я должна произнести это вслух. Посмотрим, что она ответит на это. – Я видела одежду в комоде. Видела платье точь-в-точь как на той девушке в поле.
Бабушка растерянно хмурится.
– При желании в местном секонд-хенде можно найти дюжину точно таких же. К чему ты клонишь, Марго?
– К тому, что я не единственная, кто здесь жил.
Кого ты держала взаперти, хочется сказать мне. Кого ты прятала от мира. Но ей это не понравится.
– Само собой, – говорит бабушка. – Твоя мать выросла в Фэрхейвене.
– Ты ведь знаешь, что я не о том. Та девушка пришла отсюда. На ней было мамино платье.
– Но как ты можешь быть в этом уверена? – спрашивает она с неподдельным интересом. – Ты видела на ее платье имя матери?
Даже будь у меня время как следует разглядеть платье, оно слишком сильно обгорело, чтобы различить крошечный ярлычок.
Я медлю с ответом.
– Нет, но…
– В таком случае, боюсь, ты устраиваешь сцену на пустом месте.
– Я не устраиваю сцену!
– Ой ли? – Она хмурится, поджимает губы. – Знаешь, Марго, поначалу ты произвела на меня впечатление зрелого человека.
На меня накатывает прилив паники, хорошо знакомый по ссорам с мамой. Она вынуждает меня защищаться, хотя каких-то несколько минут назад я спустилась вниз в уверенности, что у меня есть доказательства.
– Ладно, – говорю я. – Тогда как ты объяснишь, что в комоде столько одежды? Ты сказала, что принесла мне кое-какие вещи, но там…
Бабушка только отмахивается.
– Они там лежали еще с тех пор, когда там жила твоя мать.
Я замираю. Губы невольно растягиваются в торжествующей улыбке.
– Ты сказала, что в этой комнате никто не жил. Ты мне вчера так сказала.
Вот оно. Я поймала ее на обмане. С мамой это не работает: мне ни разу не удавалось ее смутить. Но с бабушкой должно получиться. Она должна быть другой.
– Правда? Я так сказала?
– Да. – Я тревожно переминаюсь с ноги на ногу. Слишком уж она небрежна, слишком раскованна. Я знаю, как реагировать на оправдания, на гнев. Но это для меня что-то новое. – Ты точно не сказала, что это была мамина комната.
– Странно. Я наверняка говорила.
– Нет. Я прекрасно помню, что ты говорила.
Бабушка вскидывает брови.
– А я, по-твоему, не помню?
В горле встает ком. Дыхание становится сбивчивым и частым, будто не хватает воздуха. Как вышло, что все снова свелось к конфликту? Я сотни раз проходила через это с мамой. Я уехала от нее, оставила все это позади. Я собиралась начать новую жизнь.
– Марго? – Бабушка ставит на пол ведро и ботинки и подходит ближе. Ее лицо, слишком уж хорошо мне знакомое, искажено беспокойством. – Ты хорошо себя чувствуешь, милая? Иди сюда. Все в порядке.
Я молча смотрю на нее, не в силах сдвинуться с места, а в голове всплывает одновременно сотня споров. Я всегда говорила себе, что это мама – и только мама – не в состоянии признать очевидные вещи. Но если с бабушкой дело обстоит так же, то, возможно, проблема не в них, а во мне. Возможно, это я снова и снова ошибаюсь; я выдумываю обиды и ищу повод для ссоры. Возможно, блокнот, который я вела в Калхуне, полон лжи.
Нет, это не так. Я видела, видела все своими глазами.
– Дыши, – говорит бабушка. – Дыши глубже. – Она обнимает меня за плечи и осторожно притягивает к себе. Я цепенею в ее объятиях – обессиленная, напуганная. Мне вдруг хочется попросить прощения. Будь это мама, я бы так и поступила.
Хотя бы это я могу изменить.
– Вот и умница. – Она отстраняется. – А теперь иди-ка переоденься.
Она улыбается. Битва окончена, тема закрыта. Я и сама испытываю облегчение и потому ухожу, не говоря больше ни слова. Назад в комнату. К чертову комоду. Платье все еще неотличимо от того, что было на девушке. Но это не имеет значения. Мне ничего не удалось доказать.
Наивно было думать, что этого хватит, чтобы добиться от бабушки ответов. Не стоило так быстро раскрывать козыри. А теперь я и вовсе не уверена, что они у меня есть.
Я не сдаюсь, говорю я себе. Я попробую еще раз. Но до этого как следует подготовлюсь.
Вчерашняя одежда все еще грязная, и, хотя это отдает поражением, я открываю комод и достаю шорты и заношенную до дыр футболку.
Я не знаю наверняка, как выглядела мама в моем возрасте, но, стоя перед зеркалом ее ванной и одетая в ее одежду, могу предположить, что именно так. До того, как у нее заострились скулы. До того, как на щеке появился шрам. Сегодня с этим смириться проще, чем вчера: сегодня я знаю, что когда-то она была такой же. Пусть сейчас ее со мной нет, но это уже кое-что.
Бабушка ждет внизу. Про нашу ссору ни слова – если, конечно, это вообще ссора в ее глазах. В моих – определенно. Даже мелкая размолвка может вылиться в бурю. Но она просто кивает на кеды, которые я держу за шнурки, и ждет, пока я обуюсь. Потом ведет меня из дома через заднюю дверь. Мы выходим на крыльцо, и она повторяет мое движение: делает глубокий вдох и оглядывает поля, залитые теплым солнцем.
– Чем займемся? – спрашиваю я, лишь бы нарушить молчание. Насколько я могу судить, ферма практически мертва. Единственное, что здесь можно сделать, – это начать с нуля.
– Нужно проверить дальние поля, – говорит она и подходит к пикапу, припаркованному с торца. Перед тем как последовать за ней, я в последний раз бросаю взгляд на дом Миллеров.
Я дожидаюсь, когда мы отъедем от дома и свернем на одну из подъездных дорог, чтобы задать вопрос. Сгоревшие поля по правую руку достаточно далеко от дороги, и запаха гари почти не чувствуется. Если огонь распространялся с одинаковой скоростью по всей площади возгорания, погибла, наверное, добрая треть ее полей. Но бабушка совершенно не обеспокоена, как не беспокоилась и вчера.
– Как тебе это удается? – спрашиваю я, разворачиваясь на сиденье к ней – мы обе не пристегнуты. За окном сменяют друг друга поля, в точности похожие одно на другое и на те, что рядом с домом. Кукуруза слишком желтая для середины лета, живая и мертвая одновременно. – Ну, ухаживать за фермой. Ты ведь одна этим занимаешься?
Мы обе понимаем, о чем я молчу. О девушке, которая разделяет нас, как разрытая могила. Бабушка медлит с ответом. Я не хотела ее провоцировать. Не хотела начинать все заново.
Но она пожимает плечами, и обстановка разряжается.
– Да.
Я не слишком разбираюсь в сельском хозяйстве, но для обработки такой территории нужно человек семьдесят, если не восемьдесят. Вместо этого есть только бабушка и ее пикап, а поля выглядят так, будто урожая от них ждать бессмысленно.
– Так как же ты справляешься в одиночку?
Бабушка косится на меня и сворачивает на дорогу, ведущую к дому Миллеров.
– Уж кому, как не тебе, знать ответ на этот вопрос, – говорит она. У меня сжимается горло, и какая-то невидимая рука переплетается со мной пальцами, потому что я знаю, что она имеет в виду, потому что я справлялась в одиночку всю свою жизнь. Я воспитывала себя сама и жила одна, хотя мама всегда была в считанных ярдах, в одной квартире со мной.
– А кукуруза? – Я пытаюсь сформулировать вопрос так, чтобы не задеть ее, но я не знаю ее так, как знаю маму, и не знаю ее болевых точек, так что решаю обойтись общими фразами. – Ведь так было не всегда, правда?
Бабушка отвечает не сразу. Тишина кажется приятной и непринужденной, но тут я замечаю, как побелели костяшки ее пальцев, стиснутых на руле.
– Фэрхейвену много лет, – наконец говорит она. – Что-то приходит, что-то уходит. Деньги, семья. Когда-нибудь все наладится.
Что-то не верится. У нее нет ни рабочих, ни техники, ничего. Скорее всего, она живет на накопления прошлых поколений. Может, сохранила какое-то преимущество, которого нет больше ни у кого в Фалене, и, когда дела в Фэрхейвене покатились под гору, она осталась на плаву.
Ехать нам недолго. Бабушка останавливает машину, и в открытые окна заплывает облако пыли. Кукуруза подступает к дороге с обеих сторон, и поверх стеблей ничего не разглядеть. Здесь, ближе к границе участка, она выглядит чуть здоровее и жизнеспособнее. Если я правильно представляю территорию фермы, мы находимся недалеко от рощи, которую видно с крыльца.
Но мое внимание привлекает другое. Граница между землей Нильсенов и землей Миллеров. Ее не пропустишь и без невысокого покосившегося забора по центру канавы, разделяющей две фермы. На нашей стороне кукуруза желтая и трескучая. На другой стороне колышется зеленое море.
Я открываю было рот, но передумываю. Что тут спросишь? Как вышло, что ты загубила поля, а они нет? Что не так с нами и чем они лучше нас? Она не ответит, какими бы правильными ни были эти вопросы.
Со стороны Миллеров между канавой и посевами проходит разделительная полоса – участок высокой травы и сорняков ярдов в сто шириной. Болезнь, охватившая посевы Нильсенов, просачивается на территорию Миллеров, оставляя за собой пожухлую траву и потрескавшуюся землю, но до кукурузы не дотягивается.
Я пялюсь во все глаза, но бабушка, похоже, давно привыкла. Она выбирается из машины, обходит пикап спереди и мимоходом, словно делала это уже тысячу раз и сделает еще столько же, демонстрирует средний палец. Тесс, Миллерам и земле, которую они выкупили, когда ее хозяйство пришло в упадок.
Проходя мимо моей двери, бабушка стучит по стеклу костяшками пальцев. Я выхожу из машины, иду за ней к пустой грузовой платформе. Борта обтянуты синим брезентом, который бабушка, похоже, закрепила сама при помощи шуруповерта и хлипких на вид пластиковых хомутов.
– А что мы будем делать? – спрашиваю я.
Она берет с платформы ведро, вешает его на локоть и, поманив за собой, ступает в заросли кукурузы.
– Ты приехала как раз к урожаю.
Урожай. Интересно, как выглядел сбор урожая много лет назад, когда Фэрхейвен принадлежал людям, которых я видела на фотографиях в столовой? Сколько людей выходило в поля Нильсенов? Наверно, полгорода.
А теперь из всех работников – бабушка да я.