В полях не осталось даже борозд. Если у Миллеров кукуруза высажена ровными рядами, разделенными между собой тропинками, то здесь царит полный хаос. Тропинки заросли напрочь, побеги кукурузы лезут из-под земли как попало и где попало, переплетаются между собой, душат соседей, обламывая стебли. Я морщусь, стараюсь не прикасаться к лезущим в лицо листьям. Слишком уж это похоже на то, что было вчера. Сухие, как бумага, стебли, нарезанное ломтями небо. Надавить бы на бабушку, убедить ее рассказать то, что я знаю и так, но сейчас я не могу совладать даже с собой.
– Так, – говорит она и останавливается, хотя мы отошли от дороги всего на несколько шагов. Я тяжело сглатываю. Хорошо, что отсюда еще видно пикап. – Давай-ка посмотрим.
Она ставит ведро и ощупывает ближайший стебель. Он пока еще сохранил цвет, бархатистые нити рыльца только начали буреть на солнце. Початок на месте, но совсем не такой, как я ожидала: совсем крошечный, размером с бабушкину ладонь. Кажется, ее это не настораживает. Она берется за стебель и с отвратительным скрипом отламывает початок.
– Почисти его. – Она протягивает початок мне.
Мне не хочется брать его в руки, но бабушка внимательно наблюдает за мной своими спокойными темными глазами. Смотрит и ждет, и, если я не оправдаю ее ожиданий, мое пребывание в Фэрхейвене будет недолгим.
Я осторожно начинаю снимать кожуру. Тонкие, почти прозрачные листья один за другим падают на землю, и мало-помалу початок обнажается. Я раскрываю ладонь. Розоватые, как вода в кухонном кране, помятые зерна напоминают ряд молочных зубов. С ними что-то не так. С этим початком не так все. А хуже всего то, что это не один початок, а два – два отростка от одного растения, перевитые между собой.
У основания расщепленного надвое стержня расползается гниль. Я придавливаю одно зернышко ногтем. Пленка прозрачная – розоватый оттенок придает его содержимое.
Зернышко лопается. На ноготь брызжет розовая, холодная, водянистая жижа.
Початок летит у меня из рук. Я отшатываюсь, смотрю на этого перевитого уродца, лежащего на земле. Какого черта тут происходит?
– Так я и думала, – говорит бабушка. Как и в участке, совершенно спокойно. Кажется, ее ничем не удивить. – Это поле порченое.
Я прижимаю ладони к щекам. Меня берет какая-то оторопь.
– Они все такие? – пищу я.
– Не все. – Бабушка касается моего локтя, и ее тепло, настоящее, живое тепло приводит меня в чувство. Я иду за ней дальше. – Большинство, но не все.
– Что произошло? В смысле… почему они такие?
Она хмыкает, и на мгновение заросли кукурузы скрывают ее из виду. В груди вспыхивает страх. Я бросаюсь следом.
– Посмотри вокруг, – говорит она. Кукурузные листья шаркают по коже, цепляются за рубашку на спине. Из-под земли лезут корявые стебли. – Лет сорок назад в Фалене случилась сильная засуха. Но в Фэрхейвен пришла напасть похуже.
– Но ведь у Миллеров…
– Да, – кивает она почти огорченно. – Деньги и везение решают множество проблем.
Вот уж кому-кому, но не ей говорить о деньгах. Может, она больше не владеет половиной города, но не похоже, чтобы она сильно от этого страдала.
Мы находим несколько нормальных початков. Их бабушка складывает в ведро. Дело идет медленно, и, прежде чем нам удается наполнить ведро доверху, мы успеваем дойти почти до края фермы.
Впереди виднеется абрикосовая роща, и меня непреодолимо тянет туда. Хочется присесть в тени деревьев, отдохнуть, ощутить хоть что-нибудь, кроме удушающей жары. Но бабушка уже шагает обратно к пикапу, и я иду за ней – что еще мне остается?
Много лет назад за день работы можно было заполнить платформу пикапа доверху. А еще раньше – и того больше. Теперь остались только бабушка да я – да то, что мы можем унести. Ведро жалко бряцает, когда она ставит его на платформу, и мы обе стараемся не смотреть на пустоту вокруг.
– Это на продажу? – спрашиваю я.
Бабушка мотает головой.
– Закупщиков такими объемами не заинтересовать. Это для меня. Для нас.
– Но раньше ты урожай продавала? – Я пытаюсь заполнить пустоты, представить, как выглядел Фэрхейвен в маминой юности. Я опираюсь на борт платформы и замечаю, что к заусенцу на большом пальце пристало кукурузное рыльце. – Когда мама еще жила здесь?
– Тогда мы уже перестали торговать. – Она вздыхает. – В последний раз поля приносили доход еще при моих родителях.
– Как это было?
Вместо ответа бабушка просто стоит в лучах ползущего по небу солнца и смотрит в сторону дома Миллеров. Кукуруза загораживает и крыльцо, и яркие клумбы, которые наверняка разбиты под окнами. И все же мы достаточно близко, чтобы мне вспомнилась фотография, которую я нашла в Библии: простор заснеженных полей, голубое небо, мама улыбается в камеру. Улыбается своей матери.
– Вот так, – наконец говорит бабушка. – Вот так это было.
На верхнем этаже у Миллеров вдруг открывается окно.
– Эй! – звенит над полем крик, прежде чем я успеваю осознать, что в окне кто-то есть, что это Тесс машет мне рукой, высунувшись так сильно, что у меня екает сердце.
Лицо бабушки каменеет. В участке они держались вежливо. Пожалуй, даже по-дружески по бабушкиным стандартам. Но одной только вежливостью зуд многолетнего соседства не смягчишь.
– Марго! – орет Тесс. Незаметно для себя я делаю крошечный шажок вперед, сжимая кулаки от острого желания оттащить ее от окна, пока она не вывалилась. – Давай к нам!
Бабушка уже открывает дверь пикапа, уже готовится возвращаться в Фэрхейвен. Но в первую нашу встречу с Тесс у меня сложилось впечатление, что она не принимает отказов, и то, что сейчас она просто пятнышко на горизонте, вряд ли что-то меняет.
– Садись в машину, – тихо говорит бабушка, – пока Тереза не вспомнила о манерах.
Поздно.
– И вы тоже, Вера! Мама как раз накрыла на стол, – вопит она и, подумав секунду, добавляет: – Познакомите ее с Марго.
Похоже, это ее убедило. На секунду она зажмуривается, а когда снова открывает глаза и смотрит на меня, на ее лице появляется этакое усталое заговорщическое выражение: дескать, эти Миллеры со своими причудами.
– Хорошо! – кричит она в ответ. – Мы заедем.
Тесс скрывается в доме. Я дожидаюсь, когда бабушка сядет в машину первой. Не хочу показаться слишком напористой. Но мне не терпится увидеться с Тесс. Расспросить ее о вчерашнем. Узнать, что было в участке после моего ухода и чего мне опасаться.
Тринадцать
Снаружи дом Миллеров похож на Фэрхейвен, но внутри между ними нет ничего общего. Если Фэрхейвен напоминает медовые соты с изолированными, по-монастырски замкнутыми комнатами, то дом Миллеров просматривается почти насквозь. Гостиная, кухня, высокие стеклянные двери, за которыми раскинулись поля. В отделке преобладают оттенки белого, и меня вдруг посещает странная мысль: интересно, за последние тридцать лет в этом доме что-нибудь разливали? Ну как переверну диванную подушку, а она вся в кетчупе или пятнах апельсинового сока?
Тесс в голубом летнем сарафане встречает нас на пороге и проводит в кухню по пушистому белоснежному ковру. У острова с мраморной столешницей стоит женщина в накрахмаленном платье в цветочек и сосредоточенно изучает вазу с фруктами. Должно быть, это мама Тесс, но они не слишком похожи. По крайней мере, не так, как мы с моей.
– Здравствуй, Сара, – говорит бабушка, когда мы подходим ближе, и мама Тесс испуганно вскидывает голову, продолжая двумя пальцами держаться за ягоду клубники. – Спасибо, что пригласили. Это моя внучка Марго.
Миссис Миллер медлит с ответом, и я успеваю заметить, как на какую-то долю секунды она вся напрягается. Должно быть, с бабушкой не так-то просто ужиться. Особенно теперь. Но проходит еще мгновение, и она улыбается.
– Как здорово, что вы смогли к нам заглянуть, – говорит она так, будто вовсе не пять секунд назад узнала, что у нее будут гости.
Тесс огибает остров, выхватывает ягоду из руки матери и отправляет себе в рот.
– Ты ведь любишь гостей, – говорит она с набитым ртом. – Вот, дарю.
– Конечно, люблю, – говорит миссис Миллер. – Мы уже давно не имели чести тебя видеть, Вера.
Хотя миссис Миллер густо удобряет свои слова учтивостью, их подлинный смысл лежит на поверхности. Они с бабушкой не на дружеской ноге и в гости друг к другу не ходят.
– Это чудесный подарок, Тесс, – продолжает миссис Миллер, – но знаешь, когда я обрадуюсь еще больше? Когда ты начнешь мыть руки, прежде чем лезть ими в тарелку. – Она прикладывает ладонь ко лбу дочери. – Как ты себя чувствуешь? Лучше?
– Да нормально все. – Тесс уворачивается от материнской руки и подходит к мойке. – Илай тоже сейчас спустится, – бросает она через плечо, споласкивая руки. – Он у нас ночевал.
Миссис Миллер поджимает губы.
– О таких вещах принято спрашивать, Тереза.
– Да он у нас миллион раз ночевал.
– И мы очень его любим, но, пока ты живешь в этом доме, будь добра спрашивать разрешения у меня или отца, прежде чем кого-то приглашать. – Она бросает взгляд на нас с бабушкой и поспешно добавляет: – На ночь.
– Короче, он здесь, – пожимает плечами Тесс. – Вот.
Миссис Миллер со страдальческой улыбкой смотрит на бабушку, как бы говоря: «Ох уж эти дочери», но ее жест остается без ответа.
– Надеюсь, мы не помешаем, – говорит бабушка. В Фэрхейвене она на своем месте, как будто выросла из половиц на пороге, но сейчас в ней чувствуется напряжение, неожиданная скованность. Может быть, она чувствует то же, что и я? Как будто я слишком грубая, слишком неловкая. Простушка, которой не место в доме с белым ковром и учтивыми фразами. В Калхуне, с мамой, мне приходилось соблюдать осторожность, но осторожность другого рода. В Калхуне я научилась многому, но здесь мои знания бесполезны.
– Глупости! – Миссис Миллер берет вазу с фруктами и несет ее к длинному обеденному столу из светлого дерева. – В тесноте, да не в обиде. Ричард разговаривает по телефону, но скоро освободится, к тому же у нас в гостях Илай.