В этом месте ее коснулся огонь. Когда ее вытащили с поля, и на ее платье, на ее кожу попала искра.
Ее глаза, эти отметины – человеческое тело устроено не так. Не только мое. Любое тело. Но я не знаю, как это объяснить, и не знаю, что с этим делать.
– Видела когда-нибудь что-то подобное? – спрашивает Коннорс. Так, словно я должна ответить «да», словно у меня может быть объяснение. Словно мне уже приходилось стоять над трупом и сравнивать его с собой.
– Нет, конечно. А вы? – спрашиваю я. Он мотает головой, но не двигается с места, а я больше не могу это вынести. – Можете… можно ее убрать, пожалуйста?
Несколько невыносимо долгих и мучительных секунд он медлит, но затем задвигает металлическую тележку в ячейку и закрывает дверцу. Замок щелкает. Я тихонько выдыхаю.
– Ты, может, и не видела, – говорит он, – но вот твоя бабушка может что-то об этом знать.
Это становится последней каплей. Я зажмуриваюсь.
– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – говорю я ему. А потом, поскольку я не знаю, как еще попросить его снять с меня эту ношу, добавляю: – Я не понимаю, чего вы ждете.
– Ты ведь читала отчет, – говорит он. – Твоя бабушка сказала, что Кэтрин сбежала, но даже не пыталась ее искать. Почему? Что такого ей известно, чего не знаем мы? – Он прислоняется к стене, сунув руки в карманы; ручка дверцы упирается ему в руку, и планшет, прокрутившись на месте, поворачивается ко мне. – Сдается мне, Вера знает больше, чем говорит. Мне она ничего не скажет, а вот тебе – может.
Я смотрю мимо него на планшет и стараюсь не думать о том, как он продолжает стоять на месте и не отпускает меня, не дает покинуть эту комнату и вернуться в невыносимый зной. Вместо этого я пытаюсь сосредоточиться на словах, которые могу разглядеть. Характерные патологии: декстрокардия (несущественно). Стимуляторы: не обнаружено. Седативные препараты: не обнаружено. Химические соединения: обнаружено, требуется дополнительный анализ.
– Марго?
Я делаю глубокий вдох, заставляю себя перевести взгляд на Коннорса. Да, с бабушкой что-то неладно. Что-то неладно со всей моей семьей. Но что бы они ни скрывали, это моя тайна.
– Спросите ее сами, – говорю я. – Если считаете, что она как-то с этим связана, то…
– Мы уже спрашивали, – перебивает Коннорс. Он теряет терпение и не скрывает этого. – Пытались сегодня утром. Пытались все эти годы, с тех пор как пропала Кэтрин. Тогда у нас даже ордер был. Мы весь дом перевернули вверх дном – потому я и знаю, что ни один ордер не покажет мне того, чего не хочет показывать Вера. Мне нужна ты. Только с твоей помощью у меня есть шанс что-то выяснить. И я тоже тебе нужен, – добавляет он, когда понимает, что я не отвечу. – Незаконное проникновение в полицейский участок? За такие вещи можно загреметь в колонию для несовершеннолетних. Но мы можем закрыть на это глаза. Я же говорю, я все понимаю: ты хотела узнать правду. Я тоже хочу.
Секунду мы просто смотрим друг на друга. Я знаю, что он прав. Но я не стану ему помогать. «Мы с тобой одни на всем свете», – всегда говорила мама. Ее здесь нет, но есть бабушка. И тайны, которые она хранит, предназначены не для него, а для меня.
– Не могу, – говорю я. – Хотела бы, меня ведь интересует то же, что и вас. Но не могу.
– Видимо, недостаточно сильно интересует.
Я заливаюсь краской от жгучего стыда, в животе начинает ворочаться чувство вины. Но это не заставит меня передумать.
Мы выходим. Коннорс идет впереди меня, дверь придерживает с мрачным, разочарованным лицом. Ничего. Главное, что все закончилось. Мне больше не нужно на нее смотреть. Осталось только воспоминание о ее вытекших глазах. О металлическом блеске ящика, в котором она лежит. «Матери и дочери», – шепчет в ушах ее голос. Матери, дочери и я.
Шестнадцать
Коннорс больше не пытается задавать вопросы. Он предлагает остаться в участке и подождать, пока он позвонит моей матери. Но я отказываюсь. Я прошу отвезти меня в Фэрхейвен.
Он ведет меня к патрульной машине, с явной неохотой сажает на переднее сиденье. Я чувствую себя странно, как будто плавлюсь. Когда мы проезжаем опаленную землю – свидетельство вчерашнего пожара, – мне хочется отвернуться, но я не могу даже моргнуть. Чем ближе мы подъезжаем к Фэрхейвену, тем ближе Кэтрин подбирается к поверхности. Тем настойчивее дергает засов на двери, за которой я ее заперла. Когда мы сворачиваем к дому, я едва сдерживаю рвоту.
– Спроси ее, – говорит Коннорс, когда машина останавливается перед домом. – Ты единственная, кому она согласится рассказать.
– Угу, – бросаю я, уже выбираясь из машины, и мы оба понимаем, что ему ничего не светит. У меня полно вопросов к бабушке, но ответами я делиться не собираюсь.
Я дожидаюсь, когда машина скроется из виду, чтобы убедиться, что Коннорс правда уехал, и только потом захожу в дом. Дверь не заперта, в холле темно и прохладно. Здесь сохранять спокойствие сложнее. Здесь выросли моя мама и ее сестра. Каждая комната, каждый вдох когда-то принадлежали им. Близняшкам.
У бабушки должна быть причина скрывать от меня правду. Пожалуйста, пусть у нее будет причина.
– Бабушка? – зову я. Голос сиплый, низкий. Как будто отяжелел от боли, хотя я изо всех сил стараюсь не подавать виду, что что-то не так. – Ты дома?
– Наверху, – доносится со второго этажа.
Я иду на голос. Шаг, еще шаг, рука скользит по перилам. Это происходит наяву, я точно знаю, что не сплю, но меня не оставляет ощущение нереальности. Может быть, я все еще в морге и передо мной лежит девушка с черными вытекшими глазами?
На лестничной площадке никого нет.
– Я иду искать! – кричу я и слышу, как бабушка смеется.
– Я здесь.
Она в одной из комнат в правом крыле, в противоположном от моей комнаты конце коридора. Я подхожу к открытой двери. Сердце рвется из груди, дыхание сбивается. На пороге я медлю. Нужно успокоиться. Если держаться слишком напористо, от нее ничего не добьешься.
С порога видно только угол бабушкиной комнаты, но примерно так я ее и представляла. Кровать с высоким матрасом, аккуратно застеленная покрывалом в цветочек, комод у стены.
– Я войду? – спрашиваю я и тихонько стучу о дверной косяк. Думаю, она это оценит.
– Конечно.
Бабушка сидит у туалетного столика у дальней стены и аккуратно заклеивает пластырем мозоль на ладони. Секунду я молчу. Просто смотрю на нее, на ее невозмутимое лицо в зеркале. Она знает про близняшек. Про девушку. Прямо сейчас она прекрасно осознает, что утаивает от меня эти вещи, и ее это не тревожит. Ни вины, ни- чего.
– Хорошо погуляли с Терезой? – спрашивает она, не отрываясь от своего занятия. Она прекрасно умеет притворяться, но она недовольна тем, что я уехала от Миллеров без нее. – Ты быстро вернулась.
Я прохожу в комнату. Половицы скрипят под ногами.
– Я кое-что узнала.
Бабушка ловит мой взгляд в отражении.
– Как вести себя на людях?
– Нет.
Она разворачивается ко мне, придерживая одну руку другой.
– И?
Смотреть на нее больно, но я запрещаю себе отводить взгляд. Ее лицо, лицо ее дочерей. Сколько женщин бывало в этой комнате? О существовании скольких из них она умолчала?
– Я слушаю, Марго, – говорит она, когда пауза затягивается. – Туманные намеки оставь другим. Говори, что хотела.
Во мне поднимается горячая волна злости. Я сдерживалась с тех пор, как покинула участок. Часть этой злости направлена на маму, но ее здесь нет. Зато есть бабушка.
– Их было двое, – говорю я и делаю еще несколько шагов вперед, так что бабушке приходится поднять на меня глаза. – Мама и Кэтрин. Близняшки. – Я могла бы сказать гораздо больше. Та девушка могла быть моей двоюродной сестрой, а ты лгала мне, лгала снова и снова. Да, на какое-то время мне полегчает, но это ни к чему не приведет. Спешить не стоит. Шаг за шагом. Ответ за ответом.
Я почти вижу, как она обдумывает, сколько мне можно рассказать. Удастся ли солгать. Но она должна понимать, что ничего не выйдет. Она тяжело вздыхает.
– Да. Твоя мать и ее сестра. Джо и Кэтрин.
Словно струйка прохладного воздуха в жаркий летний день, словно приоткрылось со скрипом окно калхунской квартиры, пока мамы нет дома. Невесть что, но все-таки лучше, чем ничего.
Идем дальше.
– Я знаю, что ты сказала полиции, что Кэтрин сбежала, – продолжаю я, – но ты даже не пыталась ее искать. – Я чувствую, как меня покидают силы. Этот разговор дается мне слишком тяжело. – Ты наверняка знаешь, где она, бабушка. Должна знать.
– Нигде, – произносит она. Так мягко, что лучше бы кричала. – Мне очень жаль, Марго. Но она умерла. Давным-давно.
Я готовилась к разочарованию. Думала, что бабушка скажет, что это секрет, и откажется это обсуждать. Но такое? Меня словно засасывает в болото. Это конец.
– Нет, – говорю я. – Это… Ты ведь сказала полиции…
– Сказала, – кивает она. – Но это была неправда. Она погибла в пожаре. Незадолго до того, как твоя мать уехала из города.
Пожар в абрикосовой роще. Мама сказала, что его устроила Кэтрин, а бабушка сказала, что Кэтрин сбежала, и я совершенно запуталась.
– Зачем ты им солгала?
– Они бы не поняли. – Она улыбается и протягивает ко мне руку. – В отличие от тебя. Я знаю, что ты поймешь.
– Нет, не понимаю. И я тебе не верю.
По ее лицу пробегает тень раздражения, и она опускает руку.
– Верить или нет – дело твое, – резко говорит она. – Но Кэтрин это не вернет.
– Не вернет откуда? Где ее тело? – Пусть докажет. «Докажи» – девиз Нильсенов. Тебе больно? Докажи. Ты заслуживаешь лучшего? Докажи. – Если она погибла в пожаре, почему ее не нашли?
– Эти вопросы, – говорит бабушка, поднимаясь на ноги, – можешь задать своей матери.
Нет. Нет, с меня хватит. Мне надоело, что меня перебрасывают с рук на руки, как будто чужую заботу.
– Почему? Кэтрин – твоя дочь.
– Да, – рявкает бабушка. – Она была моей дочерью и умерла, и, поверь, разговор об этом не доставляет мне удовольствия. Так что, возможно, нам стоит проявить немного такта по отношению друг к другу и закрыть эту тему.