Я долистываю до Исхода и наконец нахожу то, что ищу. Между двумя строками Писания что-то нацарапано – так мелко, что в полумраке не разглядеть. Я нашариваю на тумбочке выключатель, и, когда лампа вспыхивает, стая моли вспархивает с абажура и на секунду зависает в воздухе, прежде чем снова опуститься на насиженные места.
попросим римлян в следующий раз распять маму?
Рядом ручкой другого цвета нарисован крошечный смайлик с крестиками вместо глаз. У меня вырывается смешок, и я живо представляю, как мама с Кэтрин сидят на крыльце, а бабушка вышагивает перед ними взад и вперед и читает лекцию о Писании. Кэтрин пишет сестре записку, и мама, дождавшись, когда бабушка отвернется, торопливо рисует ответ.
Как настоящая семья.
Наверняка это не все. Наверняка есть и другие коротенькие переписки, кусочки прошлого, которых я могу коснуться. Я листаю дальше, страница за страницей. Пожалуйста. Хотя бы одно предложение. Хотя бы несколько слов.
Я получаю куда больше. Примерно на трети книги синими чернилами поперек пассажей о пылающих городах Кэтрин обращается – к Богу ли, к себе, к кому-то еще – неважно, я оттесняю их всех в сторону. Сейчас Кэтрин обращается ко мне.
сегодня я вспомнила одну вещь и это довольно странно, потому что будь это на самом деле так важно как теперь кажется я бы наверно вспомнила об этом гораздо раньше. в общем, сегодня я сидела на разборе библии (в ней и пишу), мама что-то нудела без конца, а я смотрела в окно на абрикосовую рощу, и кстати была страшно голодная, удивительно что она не слышала, как у меня урчало в животе. в общем, я смотрела на рощу и вдруг вспомнила один случай
нам было года четыре или пять. или шесть? у меня сложно с возрастом, но мы тогда уже умели ходить, разговаривать и все такое
мы пошли к роще вдвоем, видимо после церкви, потому что мы были в платьях, в которые мама нас всегда наряжала (к слову ничего не изменилось, достаточно в зеркало посмотреть) и она шла чуть впереди потому что она всегда идет первая, хотя строго говоря я старше
она обожает рощу, и я ее понимаю. все лучше чем дома, к тому же мама туда больше не ходит, так что это лучше вдвойне, но я помню только ощущение
странное чувство
она залезла на дерево, и тут начинается самое важное она залезла на дерево а я полезла за ней и просила ее спуститься, потому что мы хоть и умели ходить и говорить, но были еще маленькие
но она лезла и лезла дальше. я мало что помню. помню только, как хваталась за ветви и пыталась от нее не отставать, а еще помню ее лицо, когда она меня столкнула
так я сломала руку
мама всегда говорила что это был несчастный случай на ферме, и формально это правда, но иногда я смотрю на сестру а она на меня и я вижу то самое выражение «пошла прочь, это мое место». сейчас этого выражения у нее нет, но только потому, что она уже в кровати и читает долину кукол, а я «читаю библию и записываю мысли об иисусе», потому что я ведь постоянно думаю об иисусе, как же иначе
мама наверняка знает правду, не может не знать. но мне знать не положено, и невеличке видимо тоже. интересно, помнит ли она. может спросить?
не буду спрашивать
НЕ ВЗДУМАЙ спрашивать
она снова сделает то самое лицо. мы конечно повзрослели и больше не прячемся в роще от мамы (а жаль), но невеличка все равно временами мечтает повыдирать мне волосы, так что лучше не спрашивать
если даже помнит, я допытываться не буду
Я поднимаю голову. Вглядываюсь в темноте в свои собственные глаза в пыльном зеркале за кроватью Кэтрин. Невеличка – бабушка сказала, что так она называла маму. Значит, это она. Джозефина. И она причиняла боль родной сестре.
Если Кэтрин ничего не перепутала, то, когда это случилось, она была совсем маленькая. И я уверена, что это была случайность. В конце концов, не похоже, чтобы Кэтрин ее опасалась. Мне она видится бойкой и жизнерадостной – такой же, какой могла быть мама, если бы не скрывала эти качества от меня за семью замками.
Следующая запись ее дневника, если это можно назвать дневником, обнаруживается на соседней странице и располагается вертикально, на полях. На этот раз короткая:
доброе утро. с полшестого не спала из-за храпа невелички. но я отомщу я насыплю ей в хлопья соли и будь что будет
Сестры. Нормальные сестры.
Но я продолжаю листать. Продолжаю искать. Потому что в записях Кэтрин есть та часть мамы, которую я узнаю. Всегда ли она была такой? Всегда ли была настороже, всегда ли прятала от других людей вещи, которые считала своими? Возможно, Кэтрин подскажет мне ответ.
Других записей нет до самого Нового Завета. На этот раз приходится поломать глаза: Кэтрин писала карандашом, обворачивая текст вокруг пассажа про милостыню.
сегодня ходили на рентген, у меня все нормально, но снимки невелички обсуждали долго. видимо там что-то не так (в копилочку тех вещей из-за которых весь город считает нас чокнутыми) (подозреваю было бы проще если бы мама не держала нас в изоляции и не наряжала как бумажных кукол с другой планеты)
доктор хоуленд набросал ей от руки копию потому что не мог отдать оригинал с доски, но она даже смотреть не стала
выбросила в мусорку, а я быстренько достала и спрятала сюда потому что когда-нибудь она наверняка захочет на него посмотреть. мне хочется сказать ей что все хорошо, что это не делает нас разными, но она не станет слушать
на ночь она выгнала меня спать в гостевой комнате. это несправедливо, я-то тут при чем, почему она меня наказывает
я пыталась с ней поговорить, но она только повторяет «мы теперь разные мы теперь разные», я понимаю что она имеет в виду и почему ей обидно, потому что она невеличка и я не представляю как бы я узнавала себя если б не научилась сперва узнавать ее, но все-таки
может это не так уж плохо может это нормально и это значит что мы можем быть какими угодно и все равно любить друг друга, но я не знаю, как ей об этом сказать
интересно, с братьями так же?
брата у нас нет. ричард был вроде брата, но он давно уехал в колледж (наверное как раз когда невеличка сломала мне руку) и с ним было совсем по-другому
мама сказала бы, что в библии есть все ответы. в последнее время она говорит это реже, но когда нам было лет десять-одиннадцать библия была ответом на все
что ни спросишь – один ответ: что говорится в писании?
как будто только библия могла вырастить из нас порядочных людей, а она нет
я не уверена что мы с невеличкой порядочные, но мы еще можем это исправить
МОГЛИ БЫ, только вот невеличка со мной не разговаривает. ненавижу когда она это делает. ненавижу когда она пропадает. я скучаю я так по ней скучаю какая же я жалкая
В животе разверзается пропасть. В последней строке я узнаю себя. Кэтрин умоляла маму открыться ей хоть немного, тосковала по ней и ненавидела себя за это. Выходит, мама была такой всегда. Дело не во мне.
Между этой страницей и следующей зажат листок бумаги. Видимо, зарисовка рентгена, о которой писала Кэтрин. Я разворачиваю листок – хрустящий, белый, прекрасно сохранившийся. Рисунок выполнен основательно. Грудная клетка. Тонкие затененные кости. И стрелка, указывающая на область сердца в левой части рисунка.
Секундочку. Я видела свои снимки – мне делали рентген, когда я болела пневмонией. Они были не такие. На снимке сердце слева. Значит, в реальности оно справа, а не там, где должно быть.
Я недоуменно хлопаю глазами. Мамино сердце расположено зеркально. Я и не знала. Она об этом не рассказывала. Конечно, она и не обязана о таком рассказывать, и все-таки. Мне кажется, это важно. Звучит как вещь, о которой мне следует знать.
Звучит так, будто я об этом уже слышала. Я отматываю время назад, перебираю воспоминания – и точно, вот оно. Декстрокардия, зеркально расположенное сердце. Так говорилось в отчете о вскрытии, который я видела в морге. У той девушки сердце тоже располагалось справа, как у мамы.
Меня пробирает дрожь. Ниточки сплетаются между собой. Я знала, что так будет. Но если это правда, то отмахнуться от подозрений уже не получится. Догадки, которые я успела отмести, снова напоминают о себе. Возможно, эта декстрокардия генетическая, возможно, она означает, что та девушка – ее настоящая дочь. А я нет.
А может, все совсем не так. Может, я никогда не раскрою всех загадок этой семьи.
Я складываю рисунок и убираю назад в книгу. Через минуту я вернусь к себе в комнату. Вымою руки, спущусь на ужин и постараюсь забыть обо всем, что сегодня случилось. А когда пойду спать, то скрещу пальцы и буду надеяться, что мне не приснится мамин автоответчик и как она снова и снова сыплет извинениями, сталкивая сестру с дерева.
Восемнадцать
Я просыпаюсь во вчерашней одежде. Библия Кэтрин лежит на тумбочке, фотография из маминого экземпляра стоит за ней. Одна мертва, другую преследует прошлое.
Я переворачиваюсь на спину, смотрю в потолок. Бабушка сказала, что Кэтрин умерла до моего рождения. До того, как могла родить дочь, которая сейчас была бы моего возраста. Тогда откуда взялась девушка в поле? Не кузина, не сестра. Бабушка о ней говорить отказывается. Неприкаянная душа, чужая для всех, кроме меня.
Всего лишь второе утро в Фэрхейвене, а мне уже кажется, что с приезда в Фален прошли годы. Пожар, девушка, Кэтрин. Я думала, что без мамы будет проще, что я найду здесь все ответы. Вместо этого я нашла только обломки ее прежней жизни и еще больше вопросов.
Я по горло сыта неведением. Я больше не позволю бабушке меня обманывать.
Я переодеваюсь и спускаюсь на кухню. Бабушка уже стоит у плиты, лущит кукурузу и приглядывает за закипающей водой. По обе стороны от этой комнаты раскинулся Фэрхейвен с его темными углами и запертыми дверями. Вчера утром я думала, что дом покажет мне то, чего не хочет показывать бабушка. Я ошибалась. Правду можно найти только здесь – за этим шатким столом, пока бабушка возится у плиты, улыбаясь мне едва заметной улыбкой.