– Нет, не представляю. Ты же ничего мне не рассказывала. Ты всегда держала меня в неведении. – Она упорно не хочет об этом говорить. Даже после того как я спросила напрямую в голосовом сообщении. Ладно, я сделаю это сама. Может, тогда у нее не останется выбора. – Взять хотя бы Кэтрин, – продолжаю я, и она вздрагивает, словно от удара. – Почему ты не рассказывала мне про Кэтрин?
– У нас нет на это времени, – почти с мольбой говорит она, продолжая поглядывать на Фэрхейвен. – Пойми, я пыталась покинуть это место и увезти отсюда тебя и готова сделать это снова, но нужно спешить. Нужно ехать сейчас же.
Я не отступлю.
– Сейчас или никогда, мам. Почему ты не хотела, чтобы я знала свою семью?
– Потому что это не семья. Это все не по-настоящему. – Должно быть, разочарование написано у меня на лице, потому что мама подходит ближе и берет мое лицо в ладони. Большой палец ложится на то самое место под левым глазом, где у нее шрам. – Я знаю, – говорит она тихо, едва не плача, – знаю, что это не то, чего ты хотела. Если бы я могла это изменить, я бы это сделала. Но мы должны уехать. Садись в машину.
Я отталкиваю ее руки прочь. Это не любовь. Если бы она любила меня, то не стала бы лишать того, что принадлежит мне по праву.
– Что с ней случилось? Я никуда не поеду, пока ты не скажешь правду.
– Марго…
– Думаешь, я не всерьез? – Я делаю шаг в ее сторону, и она пятится. Мне ужасно не нравится это ощущение – как будто я собираюсь ее сломать. Но это единственный способ чего-то от нее добиться. Возможно, не в моих силах стать для нее желанным ребенком. Я не могу заставить ее полюбить меня так, как другие матери любят своих детей. Но это то немногое, что в моих силах. – Думаешь, я шучу? У тебя была сестра, а у меня была тетя, и ты скрывала ее от меня, – говорю я все громче. – Ты отняла ее у меня, и я хочу знать почему.
– Потому что я… – Она осекается и, зажмурившись, зажимает рот ладонью. – Это все из-за меня, – выдавливает она сквозь слезы.
Я стою над ней, и солнце бьет мне в глаза.
«Это все из-за меня».
– Что это значит?
Хочу ли я знать? Я помню, что Кэтрин писала в Библии. Она боялась, пусть и не хотела этого признавать. Боялась мамы.
Пожары, коробки с документами. «С Нильсенами все не слава богу». Как все это оправдывает ее молчание? Что из этого побудило ее скрывать существование Кэтрин, причем не от всех, а только от меня?
Спросить я не успеваю. Мама распрямляется, смахивает с щек остатки слез.
– Я не должна тебе никаких объяснений, – говорит она. Должна, не должна, какая же чушь. Какого черта мы стоим тут каждая со своими весами и пытаемся подсчитать то, что взвесить невозможно?
Когда-нибудь, осознаю я вдруг с поразительной ясностью, мне придется прекратить считать. К добру ли, к худу, но мне придется остановиться.
Я не хочу этого. Всю свою жизнь я держалась на ногах только потому, что упиралась в выстроенную мамой стену. Убери ее – и я упаду.
– Нет, должна, – упорствую я. Это моя роль. Была и будет всегда.
– Кэтрин умерла, – выговаривает она с трудом, – и это все, что тебе нужно знать.
– А другая девушка? – Я не собиралась поднимать эту тему, слишком уж велик риск, что ответ окажется невыносимым, но слова вырываются сами собой. Стиснув зубы, я продолжаю: – Что мне нужно знать о ней?
Мама хмурится.
– О ком?
Очередная ложь. Снова. Как будто мне было мало.
– Ничего, да? – продолжаю я, игнорируя ее вопрос. – Вы с бабушкой решаете, что мне нужно знать, и всякий раз ответ оказывается одинаковым: ничего. По-твоему, это справедливо? Почему ты не хочешь про нее рассказывать?
– Я понятия не имею, о ком ты, – говорит мама. Беда в том, что я знаю, каким голосом она врет. Много лет я слушала ее ложь, захлебываясь в потоке гнева, который она во мне пробуждала. Сейчас она говорит правду. Но бабушка лжет, в этом сомнений нет.
Не понимаю. Я думала, что они хранят общие тайны. А если нет, что из этого следует?
В повисшей тишине мама кладет руку на крышу машины.
– Теперь ты сядешь в машину? И мы уедем.
Я оглядываюсь через плечо. Бабушка стоит на крыльце, опираясь на колонну, и наблюдает за нами.
– Марго?
Перед глазами снова появляются весы. На одной чаше мама – целая пирамида прожитых с ней лет. На другой – бабушка.
А между ними тень – Кэтрин и неизвестная девушка, и обе ждут моего решения. Ждут, чтобы я узнала, как они умерли.
– Нет. – Я снова поворачиваюсь к маме. – Я не могу сейчас уехать.
Ее лицо каменеет.
– Что ты сказала?
Мне придется ее попросить.
– Ты не могла бы подождать?
– Марго. – Она делает глубокий вдох. Я вижу, как она старается держать себя в руках. У нее не получится. – Марго, садись в машину.
– Нет.
– В машину, Марго. Живо.
– Я никуда не поеду, – говорю я и не могу сдержать улыбку. Обычно из нас двоих ледяное спокойствие сохраняет мама, пока я лезу на стенку. Наоборот оказывается гораздо приятнее.
Мама прикрывает глаза, и у нее вырывается недоверчивый смешок, холодный и резкий.
– Ты, наверно, шутишь, – говорит она, прежде чем посмотреть на меня снова. – Это твой ответ? Я приехала за тобой, вернулась ради тебя в Фален, а получила…
– Ты получила меня. – Каждое мое слово сочится горечью. Хладнокровие, которым я только что гордилась, улетучивается без следа. – Какая досада. Какое разочарование. Сочувствую от всей души. Может быть, тебе обратиться к групповой терапии? Позвонить на горячую линию для матерей с пропащими дочерями?
Секунду она смотрит на меня, а потом поджимает губы.
– Прекрати это, – говорит она. – Хватит. С меня довольно.
– С тебя довольно? – Я уже почти кричу. Вся эта история вцепилась в меня мертвой хваткой, и я начинаю задыхаться. – С тебя все и началось!
Она не отвечает. Просто тянется к двери машины, и я чувствую, как начинаю растворяться. Она не имеет права так поступать. Выпотрошить меня, а потом сделать вид, что ей все равно, что из нас двоих что-то чувствую только я.
– Эй, – окликаю я ее, – с тебя, может, и хватит, а я еще не закончила.
Она распахивает дверь.
– Если хочешь остаться с бабушкой, дело твое.
Я бросаюсь вперед, хватаюсь за ручку двери.
– Мы еще не закончили.
– Я сказала, закончили, Марго.
– А я сказала, нет, – говорю я и с размаху захлопываю дверь. Рука болит от приложенной силы, ну и ладно – главное, что теперь мама смотрит на меня. И это приятно, потому что в ее глазах виден страх. Должно быть, такой же страх она видела в глазах Кэтрин в тот день в роще.
– Не смей называть меня неблагодарной, – говорю я негромко, но тут же снова начинаю распаляться. – Я никогда ничего не просила, я заботилась о себе сама с…
– Я такого не говорила, – перебивает она с подчеркнутым недоумением. – Не приписывай мне того, что я не говорила.
– Но ты это имела в виду. – Она вернулась за мной, а я воспринимаю это как должное. Я знаю, как переводить ее слова во время наших ссор.
Но она мотает головой.
– Не надо рассказывать мне, что я имела в виду.
Я с трудом перевожу дыхание.
– Но для меня это звучало именно так. Разве это не важно? Разве не важно, как на меня подействовали твои слова? – Я как будто бьюсь о кирпичную стену. Мама даже не меняется в лице. – Оттого, что ты имела в виду что-то другое, легче мне не станет.
Я глотаю подступивший к горлу комок. В глазах начинает щипать, еще немного, и они прольются, но, пожалуйста, пожалуйста, Марго, соберись. Маме плевать на мои слезы. Они ее не трогают. От них станет только хуже.
– Я не виновата, – говорит она, – что ты трактуешь мои слова через призму собственных комплексов.
– Я знаю, – говорю я. – Знаю. – Вот так всегда и заканчиваются наши ссоры. Моим полным уничтожением. – Но разве для тебя не важно, что твои слова причинили мне боль?
– Это к делу не относится.
– Ответь, мам. Пожалуйста. – Она продолжает смотреть на меня с непониманием, и я чувствую, что близка к истерике. Голос пропадает, из груди вырывается какой-то всхлип. – Разве это не важно? Разве для тебя это не важно?
Тишина. Тишина, тишина, тишина, ни слова, ни звука – она даже не здесь. Она даже не слушает, а я не могу сочувствовать нам обеим одновременно. Мне остается только снова и снова кричать: «Ответь!», срывая голос.
– Марго.
Меня словно окатывает водой. Мир исчезает, как холодное прозрачное стекло. Я оборачиваюсь.
Бабушка стоит в нескольких шагах от меня, заложив руки в карманы. На секунду меня накрывает облегчение. Это закончилось. Но облегчение быстро сменяется негодованием, потому что даже сейчас бабушка не смотрит на меня. Она смотрит на маму, и ее лоб рассекает такая глубокая складка, что она, наверно, уже никогда не разгладится.
– Если она хочет остаться, – говорит бабушка ровным голосом, – ты не заставишь ее уехать, Джо.
Мама вдруг сжимается до какой-то пары дюймов. Она напоминает девушку в поле, напуганную и потерянную.
– Она моя дочь, – говорит мама.
– А ты моя, – отвечает бабушка. – Я не смогла заставить тебя остаться. А ты не заставишь ее уехать.
Мама переводит взгляд с меня на бабушку и обратно. Все оттенки эмоций разом проступают на ее лице, как будто бабушка сорвала с нее маску.
– Я буду в городе, – наконец говорит она. – Марго, я подожду тебя в городе, хорошо? Ты просила подождать, и я подожду.
Я никогда не скажу ей, как на меня действуют эти ее слова. Какая боль разливается по груди. Как вспыхивает желание сесть в машину и поехать с ней.
– Вот и решено, – говорит бабушка. – Джозефина, тебе пора.
Мы стоим на проезде и смотрим, как мама садится в машину. Смотрим, как она задом сдает на шоссе, трогается с места и уезжает в направлении города – медленно, словно надеется, что я ее окликну. Я молчу.
– Ну и ну, – говорит бабушка, когда машина наконец скрывается на горизонте. – До чего суматошное утро.