К дому мы возвращаемся в молчании. Дорога кажется слишком долгой. За Фэрхейвеном маячит пепелище, дом Миллеров возвышается среди полей.
Я снова сижу за кухонным столом и лущу для бабушки кукурузу, но мыслями вся в городе, который когда-то оставила мама. Кэтрин, пожар, вопросы, которые так и остались без ответа, – будут ли ей припоминать их спустя столько лет? У меня создалось впечатление, что в Фалене прошлое не умирает. Оно дышит. Цепляется за жизнь.
Повторяется.
Возможно, мне стоило поехать с ней. Она все-таки приехала за мной. Для нее это настоящий подвиг.
Нет. Прекрати это. Я делаю это всегда, всякий раз, когда она бросает мне косточку.
Я сдираю кожуру с последнего початка с такой силой, что она врезается мне в ладонь. Я уехала от нее. Чтобы меня вернуть, одного хорошего поступка мало.
Бабушка отходит от плиты, вынимает из холодильника бутылку воды и протягивает мне, а когда я беру ее, говорит:
– Ты поступила мудро, что не поехала с Джозефиной.
– Думаешь? – Я откручиваю крышку, делаю большой глоток. Свет падает так, что очерчивает бабушкины плечи и скрывает ее лицо в тени, пока она не разворачивается и не прислоняется к столешнице спиной, сцепив перед собой ладони.
– Да. Образцовой матерью ее не назовешь. – Она улыбается мне самодовольно, как будто ожидает, что я ее поддержу. – Ну, не мне тебе об этом рассказывать.
– Мы с ней прекрасно ладим, – говорю я. Это неправда, но это и не важно. Бабушка не имеет права судить маму: это из-за нее она выросла такой.
– Ой ли? – Она наблюдает за мной с выражением, которое я так часто видела у мамы и, наверное, переняла у нее сама. Выражение затаенного отвращения, почти что надежды, что тебе дадут повод выплеснуть гнев.
Она считает, что я выбрала ее? Наверное, со стороны это действительно выглядит так. Но я выбрала не бабушку. Я выбрала себя и возможность получить ответы.
– Она, конечно, не ангел, – говорю я, – но я ее люблю. И знаю, что она тоже меня любит.
У бабушки получается лучше, чем у мамы. Мне удалось ее уязвить, но буквально через долю секунды она берет себя в руки.
– Ты так думаешь? – спрашивает она. – А то, что она от тебя скрывала, – по-твоему, это любовь?
В один миг я словно просыпаюсь. Как будто все, начиная с морга, мне приснилось, привиделось в бреду, а теперь я вернулась в свое тело, кипящее от злости.
– Не она одна. – Я подаюсь вперед, упираясь в стол. – Кэтрин? Та девушка? И ты стоишь тут как ни в чем не бывало, как будто это не ты врала мне в лицо.
– Я делала это по просьбе твоей матери, – говорит бабушка. – Я готова на все ради семьи. Особенно для того, чтобы защитить тебя.
Я смотрю на нее разинув рот. Разве это может быть правдой? И почему, почему эти слова все еще так много для меня значат – после всего, что я здесь видела?
Бабушка выпрямляется, отряхивает ладони о джинсы.
– Да, кстати, – говорит она. – Я хочу тебе кое-что показать.
Что ж, какой-никакой шанс получить ответы. Бабушка приводит меня на лестничную площадку и опускает шаткую лестницу, ведущую на чердак, такую узкую, что даже один человек поместится с трудом.
– Наверх? – неуверенно спрашиваю я.
– Прошу, – она с улыбкой делает приглашающий жест.
– Хорошо. – Я улыбаюсь ей в ответ и осторожно поднимаюсь на несколько ступенек. Лестница скрипит под ногами, темнота струится с чердака и оплетает лодыжки. На мгновение мне представляется, как бабушка захлопывает люк и запирает меня наверху.
– Там есть свет? – спрашиваю я, притормаживая на одной из ступеней.
– Выше, – кивает бабушка. Я лезу дальше.
Выше и выше, ступень за ступенью. Наконец я оказываюсь на чердаке и медленно прохожу вперед, ожидая, что подо мной вот-вот провалится пол. На лестнице раздаются бабушкины шаги. У меня вырывается крошечный вздох облегчения.
– Вот, – наконец звучит ее голос у меня за спиной, и я слышу щелчок. Свет от голой лампочки под потолком разбегается во все стороны. Над головой у нас деревянные перекрытия и кровельные листы; стены обшиты вагонкой, из-под которой проглядывает утеплитель.
Передо мной стоит книжный шкаф, почти пустой, не считая стопки детских книжек на нижней полке. Рядом со шкафом три мусорных мешка с одеждой, судя по рукаву куртки, который выглядывает из ближайшего ко мне.
Бабушка берет меня за локоть и разворачивает в противоположную сторону.
– Вон там.
В дальнюю часть чердака свет лампочки почти не попадает, но его достаточно, чтобы разглядеть у стены несколько составленных друг на друга коробок. Некоторые отсырели и заплесневели, некоторые доверху засыпаны скомканными газетами. Бабушка спускает на пол одну из коробок. Я вздрагиваю: из дыры в картоне выскакивает мышь и растворяется в темноте.
– Что там? – спрашиваю я, пока она перебирает содержимое.
– Вещи Джо и Кэтрин, – говорит она глухо. Я заглядываю ей через плечо в надежде что-нибудь разглядеть.
Наконец бабушка выпрямляется и достает из коробки какую-то вещь.
– Вот.
В руках она держит платье со строгим воротничком и длинными рукавами с кружевными манжетами. Похоже на то, что было на девушке в поле, и на те, что я нашла в комоде, старомодные и слишком строгие для такого городишки, как Фален.
Выходит, то платье тоже с чердака?
Еще вчера я бы назвала это доказательством того, что мертвая девушка жила в Фэрхейвене и бабушка скрывала от всех ее существование. Теперь я понимаю, что все не так просто. Чтобы вытянуть из бабушки правду, этого недостаточно.
– Ага, – говорю я медленно. – Ты хотела показать мне платье?
– Это платье твоей мамы, – говорит она. – Как и многие из этих вещей. Она оставила почти все, когда уезжала. – Бабушка поворачивается ко мне и наклоняет голову набок. – Чуть не оставила тебя.
Меня как будто бьет током. И неважно, что я размышляла об этом всю жизнь. Никто и никогда раньше не произносил эти слова вслух.
– Но не оставила, – говорю я, когда ко мне возвращается способность дышать.
– А как же иначе? – Она подходит ближе с платьем в руках. Я оцепенело замираю, когда она прикладывает его к моим плечам, разглаживает воротник, задержав пальцы на шее. – Ну что за красота.
Красота? Бабушка со стопкой одежды и девушка, которую она наряжает в эту одежду, а потом отправляет в поля умирать, – еще вчера это было абстрактной идеей, которую я могла повертеть в голове и отложить в сторону. Теперь я ясно вижу, как они стоят вдвоем на чердаке, и мягкие руки бабушки касаются щек этой девушки. И может быть, это не бабушка устроила пожар, может быть, не бабушка решила поставить точку, но только что я лишилась последней надежды на счастливое неведение. Не уверена, что она вообще у меня была.
– Даже не знаю, – нервно говорю я.
– Так примерь.
– Да нет, зачем…
– Примерь. – В ее голосе прорезаются жесткие интонации. – Я настаиваю.
Я озираюсь по сторонам, и, хотя чердак раскален от летнего зноя, кожа покрывается мурашками.
– Ладно, я пойду к себе и…
– Чепуха. – Она расстегивает на платье молнию и протягивает его мне. – Я твоя бабушка. Нашла кого стесняться.
В ее глазах ни намека на готовность уступить, в теле – ни капли хрупкости. Маму можно сломать – но не женщину, которая ее родила. Я потихоньку отодвигаюсь от нее, вжимаю голову в плечи, расстегиваю шорты, и они падают на пол. Дальше рубашка. Ее я накидываю поверх коробок.
– Выпрямись, – велит бабушка. – Будешь так сутулиться – спина станет кривая.
На секунду я закрываю глаза. Я могла бы сейчас лежать в земле. Могла бы лежать в могиле, а бабушка наряжала бы меня на мои похороны. Но я дышу. Я жива.
– Ладно, – говорю я и забираю у нее платье.
Платье мне мало, как и той девушке, что мы вытащили из огня. Бабушка разочарованно хмыкает и за плечи разворачивает меня спиной к себе. Молния не застегнется, я абсолютно в этом уверена, но она все равно тянет за язычок.
– Втяни живот, – командует она. – Вот умница.
Молния движется наверх дюйм за дюймом, царапая кожу, пока не упирается в край воротника. Я едва могу пошевелиться. Чердак куда-то плывет, а в глазах темнеет, и я здесь и одновременно где-то еще, и я – это я и одновременно кто-то еще, и все повторяется снова и снова, и меня мутит так, что приходится упереться ладонью в стену, чтобы устоять на ногах.
– Ну-ка, – бабушка отступает от меня на шаг, – дай я на тебя посмотрю.
Я не знаю, что она надеется увидеть в тусклом свете лампочки, но послушно стою на месте, позволяя ей себя разглядеть. Пусть думает, что моя слабость вызвана не только головокружением. Пусть думает, что выбила меня из колеи, – это ничто по сравнению с маминой пижамой, ее кроватью, ее комнатой и ее домом.
– Можно снимать? – спрашиваю я, но бабушка только поджимает губы, продолжая меня изучать.
– Никак не припомню, когда твоя мать его надевала, – говорит она. Я тянусь к молнии, но бабушкины руки сильнее сжимаются на моих плечах, и я чувствую, как натягивается шов. – Больно уж нарядное, обычно она носила платья попроще. Может, на твое крещение?
Я прекращаю возиться с застежкой.
– Меня крестили?
– Вроде того. – Она качает головой. – Нет, не крещение. – И тут она улыбается и ласково заправляет мне за ухо прядь волос. – Ах да. Вспомнила. Это было в день, когда я отвезла ее в больницу.
– В больницу?
– Да-да. – Она не сводит с меня бесстрастного взгляда. – На аборт.
У меня перехватывает в груди.
– Что?
– Естественно, она передумала. Только анестезию ввели, а она на попятную. – Похлопав меня по щеке, она отходит и начинает составлять коробки одна на другую. – Повезло тебе, правда?
Я хватаю воздух ртом. Я знала, что мама меня не планировала. Она никогда не рассказывала мне об отце, как будто считала, что если я не знаю его имени, то можно сделать вид, будто его не существует. Но она исключала из своей жизни не только его. Она исключала меня. Потому что вообще не хотела моего рождения.