– Почему она передумала? – спрашиваю я хрипло. Может, она услышала, как бьется мое сердце, и не смогла себя заставить? Может, я все-таки была частью ее жизни? Но бабушка даже не смотрит на меня, даже не поворачивается.
– Кто знает, – говорит она и ставит на место последнюю коробку. – Я не спрашивала.
Она уходит. Спускается по лестнице, и ее тень, искривленная и изрезанная в свете лампочки, волочится за ней по полу, пока я не остаюсь одна в чердачном зное, сотрясаясь всем телом в тесном синем платье.
Теперь я понимаю. Так она наказывает. Именно у нее этому научилась мама, только у бабушки выходит иначе: нежнее и в то же время больнее, и я не представляю, как ей удалось прожить в этом доме столько времени, потому что я не могу дышать, не могу больше находиться здесь ни секунды.
Я вцепляюсь в платье, через плечо нащупываю застежку. Дергаю ткань, и один из швов расходится, но я продолжаю тянуть, пока платье не рвется вдоль молнии и не сваливается на пол. Тело горит, кожа саднит и чешется, но я его сняла. Я переступаю через платье и пинком сбрасываю с ноги зацепившуюся ткань.
Во рту солоно от пота. Секунду я просто стою и пытаюсь отдышаться, пока воздух охлаждает кожу – такую бледную, что она просвечивает насквозь. Это неправильно. Со мной что-то не так. Бабушка, Фэрхейвен. Я допускала все это, закрывала глаза и притворялась, хотя, конечно же, эта девушка жила здесь, конечно же, бабушка знала ее, и любила ее, и позволила ей умереть.
Я торопливо переодеваюсь, сбегаю вниз и, распахнув сетчатую дверь, вываливаюсь на солнце. Упираюсь ладонями в колени, чувствую, как в животе поднимается волна тошноты. Я не стану. Я отказываюсь. Глаза щиплет от слез, у горла стоит желчь – не позволю, не пролью ни капли. К черту эту семью и к черту этот дом. Я не обязана здесь оставаться.
Двадцать
Миссис Миллер совершенно не выглядит удивленной, когда я, задыхаясь и едва сдерживая слезы, появляюсь на крыльце их дома. Время близится к обеду, и за ее спиной видно накрытый на двоих стол с начищенными столовыми приборами, но она без колебаний пропускает меня в дом и спрашивает, не голодна ли я.
– Нет-нет, спасибо, – говорю я, со стыдом ощущая, как сжимается горло. – Простите, что без приглашения.
– Глупости. Мы тебе всегда рады. – Она усаживает меня на диван в гостиной и скрывается в кухне. До меня доносится звон кубиков льда, и миг спустя она возвращается ко мне со стаканом воды. Я беру у нее стакан и чуть не роняю, когда она поглаживает мне лоб большим пальцем. – Я позову Тесс.
Я не видела Тесс с нашей вылазки в участок. Даже не думала о ней – только гадала, удалось ли ей избежать неприятностей. Но, судя по улыбке миссис Миллер, у Тесс все в порядке.
Я остаюсь одна, и тишина начинает давить на уши. Мама где-то в Фалене, ждет меня. Бабушка в Фэрхейвене. А я здесь, с Миллерами, с семьей, корни которой уходят почти так же глубоко, как наши. Эта семья может мне помочь.
– Привет! – Тесс появляется в коридоре в сопровождении матери. Растрепанная, в одном носке – второй она натягивает на ходу, каким-то чудом удерживая равновесие.
Я встаю с дивана и оглядываюсь за спину, чтобы проверить, не испачкала ли грязью белую ткань.
– Илай тоже у вас? – спрашиваю я. Мне нужно как следует расспросить Тесс, но я не хочу начинать этот разговор при нем.
– Хороший вопрос. Тесс? – поворачивается миссис Миллер к дочери.
– Нет, он у себя. – Голос бодрый, но улыбается она как-то вымученно, хотя явно пытается это скрыть. Неужели ей все-таки попало? Я ведь почти не сомневалась, что она благополучно выбралась из участка. – Ты ведь просила в следующий раз спрашивать разрешения. Я не спрашивала – значит, его тут нет.
– Подумать только, – говорит миссис Миллер, и Тесс вздыхает.
– Я просто образцовая дочь.
– Образцовая дочь, которая собирается пропустить обед?
– Да, возможно. – Тесс кивает на дверь позади обеденного стола, выходящую на заднее крыльцо. – Хочешь прогуляться, Марго? Или нет, не так: хочешь отсюда свалить?
Она вроде как шутит, но получается не смешно. Я бросаю на миссис Миллер виноватый взгляд, но, кажется, она ничуть не обиделась.
– Я оставлю для вас тарелки, – говорит она, и, прежде чем я успеваю ответить, Тесс открывает задние двери и тянет меня наружу.
Тут все как в Фэрхейвене. Точнее, как было в Фэрхейвене раньше. Тот же вид, тот же свет с кухни за спиной. Но ферма Миллеров по-прежнему функционирует. В стороне ждут комбайны, еще дальше высятся три силосные башни, почти игрушечные с такого расстояния. По всей видимости, бабушка разделила Фэрхейвен пополам, когда продавала эту землю Миллерам.
– Я не стану спрашивать, что случилось, – говорит Тесс, и я подпрыгиваю. – Но если хочешь рассказать, я бы послушала.
Я успела забыть, что она здесь. Стоит рядом со мной в футболке, которая наверняка принадлежит Илаю, и баскетбольных шортах, в принадлежности которых я даже не сомневаюсь. Поразительно серьезная, с красными усталыми глазами.
– У тебя все хорошо? – спрашиваю я.
Махнув рукой, она садится на крыльцо и вытягивает ноги в траву, на которой еще видны следы от газонокосилки.
– Нормально. Давай, садись. Ты же еле на ногах стоишь.
Я опускаюсь рядом, и она немедленно заполняет собой пространство между нами: изворачивается так, чтобы прислониться спиной к колонне, и, подтянув колени к груди, упирается ступнями мне в ляжку. Секунду она просто смотрит на меня, а я на нее.
Я не знаю, что это такое, что за томление у меня в груди. Я думала, что распознала его при первой нашей встрече. Истолковала его как влечение, которое я испытывала к некоторым девочкам из школы. Но это не оно. Тесс… Она меня понимает. Я не хочу быть с ней. Мне просто нужен человек, который бы меня видел. И она видит.
– Сегодня за мной приехала мама, – говорю я. Отворачиваюсь, уставившись в полдень. Так проще. – Я бросила ее в Калхуне, чтобы приехать сюда. Я не думала… не ожидала, что она приедет. Но она приехала.
– И?
– У нас не такие отношения, как у вас с мамой. То есть я, конечно, не знаю, какие у вас отношения. У всех свои тараканы, но…
– Я понимаю, – говорит она. – Не переживай.
– Она для меня весь мир, – говорю я. Я знала это и так, знала давно, но никогда еще не произносила это вслух. – Мы много лет трепали друг другу нервы, но я всегда думала, что в глубине души она тоже считает меня своим миром.
Тесс касается моего плеча. Едва ощутимо, словно она понимает, что любое другое проявление сочувствия меня отпугнет. Я поворачиваюсь к ней – она положила подбородок на колени, и ее глаза лучатся теплом. Она не допытывается – просто позволяет мне рассказать. Просто хочет знать. Это дар, о котором я никогда не умела просить.
– А сегодня, – продолжаю я, – сегодня она приехала за мной, и я подумала: наконец-то, вот оно, доказательство, которого мне не хватало.
А потом – чердак. Коробки. Платье. Да, она оставила меня. И все-таки… поездка в больницу, чувство вины, которое она прививала мне с рождения, – она так и не простила меня за то, что я вообще появилась на свет. За этот первородный грех, который мне никогда не искупить.
– Но ты с ней не уехала.
– Да. – Потому что… Я не знаю, как это сформулировать. Но все равно пытаюсь: – Дело в том, что я начала понимать гораздо больше. О ней. О том, почему она такая.
Тесс ерзает на месте.
– Но?
Слова – неблагодарные, гадкие слова – прорываются наружу, и меня охватывает презрение к самой себе за то, что из возможности узнать человека лучше я вывела только это.
– Если я понимаю ее, значит ли это, что я обязана ее простить?
Тесс молчит. Я заправляю волосы за ухо и отваживаюсь бросить на нее взгляд. Она задумчиво смотрит вдаль, в поля.
– Думаю, нет, – наконец говорит она. – Кому-то понимание может помочь. А кому-то только хуже сделает.
Я поднимаю лицо к небу. Хуже – знать, что маме было так же больно, что у нее была такая же мать и что, несмотря на это, она не уберегла меня от такой же участи.
– Да, – говорю я. – Наверное.
Какое-то время мы сидим молча. Я чувствую, как Тесс напрягается и от ее тела исходит тревога. Она о чем-то думает. Я хочу спросить – о чем, но она только что помогла мне успокоиться, и я могу сделать для нее то же самое. Если она захочет поговорить, я ее выслушаю. Я не стану допытываться. Тем более сейчас, когда мне самой многое нужно переварить.
Я прибежала к Миллерам, руководствуясь чистым инстинктом. Я думала только о том, чтобы оказаться за пределами Фэрхейвена. Где угодно, только не там. Но вопросы рвутся с языка, толпятся во рту в ожидании своей очереди, а Тесс может помочь мне с ответами.
– Ты нормально выбралась из участка? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами.
– Это мне надо спрашивать тебя.
Я вспоминаю девушку в морге, вспоминаю, как Коннорс наблюдал за мной, пока я ее рассматривала. Какой шок вызвал у меня рассказ о Кэтрин и каким невозмутимым было его лицо по сравнению с моим. Он знал. Вышла ли эта история за пределы маминого поколения? Достигла ли ушей Тесс?
– Я узнала про пожар в абрикосовой роще, – говорю я. – И про Кэтрин. – Это проверка, такая же, как с бабушкой: сумеет ли она солгать мне в лицо?
Тесс хмурится и слегка приоткрывает рот.
– Про кого?
– Про нее все знают. – Мой голос звучит слишком резко, на грани срыва. – Я понимаю. Тебе необязательно притворяться.
– Нет, серьезно. О чем ты?
Я позволяю ее искренности пройти через себя, ослабить узел у меня в груди. Я ведь и сама знаю, как легко некоторые вещи выпадают из поля зрения. Прячутся на верхней полке в запертой комнате. Джо – часть фаленской истории. Кэтрин – кусочек прошлого, убранный с глаз долой.
– У моей мамы была сестра-близнец, – объясняю я и могу поклясться, что изумление на лице Тесс искренне. – Я наткнулась на ее имя в документах, а потом спросила бабушку, и она сказала, что Кэтрин умерла. Но она солгала полиции. И я просто… – Я роняю голову на руки, накрываю ладонями закрытые веки. – Ничего не сходится.