на пол, раскладывает платье на кровати и встает надо мной. – Мы покажем всем, что нам плевать на пустые сплетни.
Я уверена, что это далеко не все. Я не верю, что мы едем в город только для того, чтобы помозолить глаза местным жителям. Дело в пожаре и трупе. И во мне.
– Хорошо. – Похоже, возражать сейчас нет смысла. Бабушка с довольным видом кивает на платье.
– Надевай, – говорит она. – Купила специально для тебя в Кроуфорде.
– Когда это ты успела?
– Когда ты так внезапно покинула нас на завтраке у Миллеров, – говорит она чуть язвительно, давая понять, что все еще не простила мне этой выходки. – Размер пришлось угадывать. Приходи ко мне в комнату, когда переоденешься. Я заплету тебе волосы.
Она выходит. Я встаю, опускаю глаза на платье. То ли это извинение за синее платье с чердака, то ли напоминание. Предостережение. Ты уже потеряла мать – смотри не потеряй меня.
Нет. Я зажмуриваюсь и расстегиваю молнию. Не нужно во всем искать второе дно. Она купила мне платье, хотя я буквально сбежала от нее у Миллеров. Это проявление заботы. Таким стоит дорожить.
Платье скользит по обожженной коже – я надеваю его медленно, чтобы было не так больно. Беру босоножки, которые принесла для меня бабушка, и выхожу к лестнице. Дверь в комнату бабушки приоткрыта, из нее льются желтый свет и тихая музыка.
Я подхожу ближе, и под ногами скрипит половица.
– Поживей, – окликает меня бабушка. – Заходи.
Ее кровать аккуратно заправлена, как и в прошлый раз, а сама она сидит у туалетного столика, распустив по плечам длинные седые волосы. В отражении я вижу, что платье на ней точно такое же, как мое, только красное. В одной руке она сжимает щипцы для завивки, другой придерживает кончики волос, чтобы волна вышла ровной. Она выглядит как человек из другой эпохи. Как будто ее вырвали из своего времени и перед самым моим приходом посадили в эту комнату.
– Марго, – говорит она, поймав мой взгляд в отражении. – Посмотри на себя. Ну просто картинка.
Она встает – на ногах у нее чулки, – подходит ко мне, аккуратно разглаживает складку на лифе моего платья.
– Вылитая мать.
Девиз моей жизни, мой дар и мое мучение. Когда уже во мне увидят меня?
– Пойдем-ка, – говорит она, – подкрутим тебе волосы.
В ее комнате слишком душно – хуже, чем в моей, хотя на потолке крутится вентилятор. Жалюзи опущены так низко, что не видно ни солнца, ни полей. Я прохожу за бабушкой к туалетному столику. Мягкий пуфик, обитый бархатом, странно контрастирует со спартанской обстановкой остального дома. На столике почти ничего нет – только старый флакон с побуревшими, высохшими от времени духами и три тюбика помады. Я тянусь к одному из них.
Бабушка отводит мою руку в сторону.
– Эти цвета тебе не пойдут.
Я сижу неподвижно, пока она расплетает мне косу. Пряди она тщательно распутывает и распределяет по плечам. Я закрываю глаза. Я боюсь расплакаться.
– Сегодня важный день, – говорит бабушка мне на ухо, нежно касаясь пальцами кожи головы. – Пожалуйста, не огорчай меня.
Я открываю глаза и ловлю в зеркале ее взгляд.
– То есть?
– Не устраивай сцен.
Она разделяет мои волосы на несколько частей и расчесывает их жесткой щеткой. В зеркало мне видно, как она отводит их от висков, открывая седину. Почему-то – раньше я такого эффекта не замечала – это подчеркивает румянец. Бабушка прикладывает к моей щеке тыльную сторону ладони, и ее прохладная кожа успокаивает нарастающий жар.
– Настоящая Нильсен, – говорит она задумчиво, почти печально.
Она берет щипцы, и ход времени замирает, пока она прядь за прядью завивает мне волосы. Медленное натяжение волос, гул вентилятора, упругий поток воздуха на коже. Вот что значит быть ее внучкой. Вот чего я хотела.
Я позволяю этой мысли укорениться, обвиться вокруг сердца; наконец бабушка заканчивает с волосами и откладывает щипцы. Я откидываюсь назад, упираюсь в ее живот спиной. Одинаковые платья, одинаковые прически.
– Только полюбуйся, – шепчет бабушка. Она наклоняется, целует меня в макушку и так сильно сжимает мне плечи, что наверняка останутся синяки.
Я не против. Давно пора, чтобы любовь оставила на мне отпечаток.
Когда мои свежезавитые локоны остывают, бабушка выводит меня к пикапу. Я все еще не хочу покидать Фэрхейвен, но ее не переубедить, да мне и самой нравится идти рядом с ней и чувствовать себя ее внучкой. Это то, о чем я мечтала, когда приехала сюда.
В машине она снимает туфли на каблуках, и я кладу их себе на колени. Мы едем мимо выгоревших полей в центр города. Фален ничуть не изменился, но через окно бабушкиной машины воспринимается совершенно по-другому. Я знаю, что она видит не то, что вижу я. Она видит город таким, каким он был, когда принадлежал Нильсенам.
Таким ли видела его мама, когда приехала сюда? Разумеется, на приеме ее не будет – я не могу даже представить, чтό может заманить ее на такое мероприятие, – но живот все равно сводит от беспокойства. Что, если я увижу ее на улице? Что, если мы будем проезжать ее мотель или даже ее машину, припаркованную у газона? Что мне делать тогда?
Но где бы она ни была, мы ее не встречаем. Что ж, мне и без нее есть о чем беспокоиться. Взять хотя бы полицию и нашу ссору с Тесс, воспоминания о которой еще свежи. Мы припарковались напротив участка, и на секунду мне кажется, что бабушка ведет меня туда. Возможно, она оставит меня в морге рядом с девушкой, которой позволила умереть? Но она ведет меня в другую сторону. К зданию мэрии за углом, мимо церкви с широкими мраморными ступенями и высокими арочными дверями. Рядом с церковью мэрия кажется совсем крошечной и неприметной. Обычное двухэтажное здание с простой дверью, которую кто-то украсил парой обвисших воздушных шариков и подпер мусорной урной.
Я бы усомнилась, что нам сюда, если бы не кучка людей у входа, одетых так же, как мы. Отец семейства на тротуаре, мать за что-то отчитывает маленькую дочь в пышном платьице. Рядом с дверью несколько парней моего возраста в синих пиджаках и брюках цвета хаки передают по кругу сигарету. Вокруг одни незнакомцы, и, кажется, их тут больше, чем я встретила в Фалене за все это время. Знают ли они, кто я такая? Заботит ли их мое происхождение так же, как тех, кого мне уже приходилось встречать?
Я получаю ответ, когда бабушка ведет меня внутрь, крепко придерживая за локоть. Парни смотрят на нас во все глаза, и, когда мы проходим мимо, ближайший к двери что-то шепчет остальным, выпуская дым изо рта.
Вера Нильсен собственной персоной.
Я понимаю, чтό они чувствуют.
Бабушка не обращает на них внимания. Она пропускает меня внутрь и ведет по обшарпанному бежевому вестибюлю, ориентируясь на приклеенный к стене лист бумаги со стрелкой. Я успеваю разглядеть, что из холла ведет в офисы несколько дверей, прежде чем мы оказываемся на бетонной лестничной площадке и начинаем подниматься в тишине, которую нарушает только стук бабушкиных каблуков.
– Что от меня требуется? – спрашиваю я и поправляю складки подола. – «Не устраивай сцен» – довольно размытая формулировка.
Преодолев второй лестничный пролет, мы выходим на небольшую площадку, освещенную мигающей лампочкой. Из-за вздувшейся от сырости бордовой двери доносятся голоса и музыка.
Она разворачивает меня к себе лицом.
– Как ты считаешь, вас с Терезой можно назвать подругами?
Я не знаю, кто мы после нашей ссоры. Не знаю даже, кем были до нее. Я познакомилась с ней два дня назад, и, возможно, мне стоило быть осторожнее, держаться в стороне, но я была напугана, а Тесс поддержала меня, и я наплевала на осторожность. А теперь – возможно, все это закончилось. Как будто замкнулась цепь со слишком высоким напряжением и что-то перегорело.
– Подругами? – повторяю я. – Может быть.
Только предполагать мне и остается.
Бабушка поправляет мне лежащий на плече локон.
– Хорошо. Нужно, чтобы люди видели тебя на приеме, видели тебя с ней. Мне предстоит серьезный разговор, и не один, а семья Терезы может значительно упростить дело. – Она улыбается, тепло и серьезно. – Я обращаюсь к тебе как ко взрослому человеку, Марго. Мне нужна твоя помощь. Ты сделаешь это для меня?
Такому соблазну я сопротивляться не могу. Она делится со мной планами, приглашает меня стать их частью. Стать ее частью. Как будто знает, что ради этого я готова на все.
– Да, – вырывается у меня, прежде чем я успеваю все взвесить, – да, конечно.
Бабушка отступает на шаг, решительно кивает.
– Тогда пойдем, – говорит она. – В логово льва.
В зале не протолкнуться. На полу, покрытом линолеумом, расставлены круглые столы, в дальней части зала накрыто два фуршетных, а у столика поменьше с воткнутыми в телефон колонками, из которых льется жизнерадостный джаз, стоит со скучающим видом парень моего возраста. На стенах развешаны детские рисунки и мотивационные плакаты – такое впечатление, что зал украшали в последний момент чем придется.
Не удивлюсь, если тут собрался весь Фален: матери шикают на непослушных детей, отцы топчутся вдоль стен, в центре зала медленно танцуют две пожилые пары. За ближайшим столом сидят несколько подростков – если бы я училась в местной школе, скорее всего, мы были бы одноклассниками. В передней части зала собралось, наверно, почти все отделение полиции, один из полицейских устанавливает ящик для пожертвований.
Купленное бабушкой платье обтягивает мне ребра, молния впивается в поясницу. В стороне я замечаю Илая, но он один, без Тесс. Он тревожно озирается поверх толпы – похоже, тоже ее ищет.
Мне нужно с ней поговорить. Я должна извиниться, должна все исправить.
Я перехватываю взгляд Илая и машу ему. Секунду он явно размышляет, не сделать ли вид, что не заметил, но потом поднимает руку и машет в ответ с такой улыбкой, как будто изо всех сил старается быть вежливым.
– Можно мне… – начинаю я, но бабушка не дает мне договорить.
– Встречаемся в шесть в машине, – говорит она. – Веди себя прилично, невеличка. – И она почти крадучись направляется через зал к группе мужчин, которые вполголоса что-то обсуждают.