Я кое-как вытаскиваю ее из могилы по пояс, раскладываю тело на траве. А под ней – под ней еще одно лицо. Мое лицо. Лицо бабушки, мамы, Кэтрин.
На этот раз она одета. Ее футболка и шорты ничуть не похожи на мое заляпанное нарядное платье, но я узнаю их. Одежда из комода в моей комнате. Я закусываю губу и оттягиваю воротник футболки. Вот оно – там же, что и на всех футболках в комоде. Имя моей матери.
Эта девушка бывала в Фэрхейвене. Она жила с бабушкой, и та одевала ее и кормила, а потом она оказалась здесь. Так же, как я.
Я знала. Знала. Но легче от этого не становится. По коже разливается жар, и меня мутит, но сильнее всего мне хочется плакать. Я смаргиваю слезы и продолжаю копать, чтобы рассмотреть ее получше.
Она моложе меня. Лет тринадцати-четырнадцати с виду. У нее мои пока еще не выцветшие веснушки, мои еще не поседевшие волосы. Но ее глаза, черные, вытекшие, принадлежат девушке из пожара, девушке, похороненной над ней. Ее плоть давно разбухла и разошлась, одежда наполовину истлела. А хуже всего – ее ладонь, разделенная на сегменты, как початок кукурузы. Вокруг рассыпаны белесые, плотные зерна, розовые у основания, которые выпали из ладони, оставив пустые ямки, измазанные черной жижей вместо крови.
Как та кукуруза, которую мы собирали. Я стараюсь дышать ровно и сохранять спокойствие, но деревья сжимают вокруг меня кольцо, а земля качается под ногами. Это уж слишком. Я пережила столько всего – но что мне делать с этим?
Проще копать дальше, чем думать. Я устала, ужасно устала, но я наклоняюсь и подхватываю ее под руки. Мой пот капает ей на лоб. Я пытаюсь его вытереть, но кожа расходится под моими пальцами, обнажая лобную кость.
Прижимая ладонь к животу, я отползаю от могилы и кричу в кулак. Каждым своим движением я делаю только хуже. Каждым прикосновением причиняю кому-то боль. Не надо было сюда приезжать. Не надо было выбираться из могилы.
Но я выбралась.
Я выжила, а они нет. Я здесь, а они нет, и кем бы они ни были, сестрами ли или чем-то иным, я должна выступить свидетелем. Должна увидеть их так же, как хотела быть увиденной Тесс.
Я поворачиваюсь, заставляю себя смотреть. Вот что с тобой случилось. Это происходило тогда и происходит теперь.
Я продолжаю копать. Тело за телом, одно поверх другого, и каждое следующее моложе предыдущего, и все в них неправильно, и запах разложения слишком чистый, слишком химозный. У одной из них шея покрыта синяками, а кожа сходит лоскутами, сминаясь как ткань. Другая, на первый взгляд, совсем не пострадала, как будто умерла во сне, и только опарыши кольцами обвивают пальцы. И чем глубже я копаю, тем меньше от них остается. Плоть расползается, корни деревьев растут из ребер. Наконец я добираюсь до последнего скелета – такого крошечного, что принадлежать он мог только младенцу.
Я тяжело сажусь на землю. Только теперь у меня начинают дрожать руки. Бабушка положила меня сюда, к остальным. Все они когда-то были живы, и бабушка одну за другой прятала их в доме. Неудивительно, что она так легко замахнулась лопатой. Она проделывала это много раз. Растила этих девочек, а потом убивала.
Так же, как почти убила меня. И та девушка, которую вытащил из кукурузных полей Илай, ничем не отличалась от других. Бабушка назвала пожар несчастным случаем, но я знаю, что это было на самом деле. Крайняя мера. Единственный способ поймать девушку, которая попыталась сбежать.
Я отползаю от могилы и, пошатываясь, начинаю идти по тропинке вглубь рощи. В сторону пепелища и почерневших стволов. Глаза жгут слезы, но я не понимаю, почему плачу, ведь это не по-настоящему. Так не бывает.
Я замираю, когда вижу его – маленький и плоский белый камень в траве. Это могила, осознаю я вдруг с кристальной ясностью. И мне не нужно копать, чтобы понять, кто там похоронен.
Кэтрин. Единственная из них – нас, шепчет в голове голос, нас, нас, нас, – кого хотели запомнить.
Я опускаюсь на колени рядом с надгробием и накрываю его ладонью, чуть вздрагивая, потому что в голову лезут воспоминания о коже девушек, лежащих позади. Ветви абрикосовых деревьев низко клонятся к земле. Одни мертвые, на других уже спеют плоды. Я срываю с ближайшей ветки абрикос.
Бабушка хранит в морозилке сотни абрикосов. Почему?
Я осторожно разделяю мякоть по шву. В центре, в неглубокой ямке, где должна быть косточка, лежит ровный белый зуб. Такой же я видела в Фэрхейвене в мусорном ведре. Крови нет. Вообще ничего нет. Он появился прямо здесь. Нильсены, растущие во всем.
Я холодею. Земля уходит из-под ног, а перед открытыми глазами встает пелена.
Рассказ из маминой Библии. О том, как бабушка родила в абрикосовой роще. У них никогда не было отца, и у меня тоже. Выходит, все мы появились здесь? Возможно, прямо сейчас под ногами у меня растет очередная девочка? Я читала дневник мамы, читала ту часть, что она оставила мне, и я думала, что родилась у нее, но, возможно, я такая же, как они – девочки, которых я выкопала.
А может, такая же, как Тесс? Как мама? Может, и мое тело ждет своего часа?
Тесс. Я встаю, отряхиваю землю с платья и пытаюсь разглядеть за деревьями дом Миллеров. Бабушка узнала, что Тесс беременна, и сказала, что распространение этой заразы нужно остановить.
Я чуть не фыркаю от смеха. Мы с ней два сапога пара. Пока дело касается только Нильсенов, все в порядке. Но едва ситуация выходит за пределы нашей семьи – нужно что-то предпринять.
Я все еще многого не понимаю. Но прежде чем искать ответы, нужно найти Тесс. Первое имя в бабушкином списке «недоработок», и теперь я знаю, что это значит.
Двадцать семь
У Миллеров горит свет. До них ближе, чем до Фэрхейве- на, но в сумерках я могу различить только очертания дома, только яркие квадратики окон. Я почти бегу, но каждый шаг босых ног дается с болью.
Мне не следовало ее оставлять. Я отправилась поговорить с мамой, но не нашла ее, и я бросила Тесс одну, наедине с родителями и Верой. Второй раз я этой ошибки не совершу. Я заберу ее, и мы пойдем к Коннорсу. Будем сидеть в участке, пока не рассветет, расскажем обо всем людям, с которыми должны были поговорить с самого начала, а потом, если все сложится, уедем отсюда к чертям.
Я взлетаю на крыльцо, давлю на звонок, стучу и стучу, зову Тесс и ее родителей. Мне плевать, если я застала их в разгар ссоры. Но в окнах продолжает гореть свет, за дверью никакого движения, и сквозь матовое стекло ничего не разглядеть.
Бабушка приехала от Миллеров. Я видела, как ее пикап свернул к Фэрхейвену отсюда. Если она уже успела побывать здесь со своим списком «недоработок»…
Я собираюсь с духом и осторожно касаюсь дверной ручки. Она поворачивается. Дверь отворяется. Странно не слышать суетливого приветствия миссис Миллер. Странно вообще заходить в дом без Тесс. Слишком тихо, слишком спокойно. Прошу, пусть ничего не случилось. Пусть я не опоздала.
– Здравствуйте, – говорю я. – Простите, что без разрешения. Дверь была открыта, и…
Никто не отчитывает меня. Никто не выбегает в холл. А в следующую минуту я понимаю почему. Кровь на белом полу, кровь на белых стенах, кровь на белых цветах в белой вазе на белом журнальном столике.
От груди по всему телу разливается оцепенение.
Первой я нахожу миссис Миллер. Она лежит на пороге кухни на животе. На ее элегантном платье дыра от выстрела, правая туфля валяется в стороне, левая слетела с ноги наполовину. Одна рука вытянута вперед, к лежащему на полу телефону.
Бабушка стоит на кухне в Фэрхейвене и как одержимая намывает руки. Темные пятна на платье. Ружье в кузове пикапа. Тогда все уже случилось. Я уехала с приема к маме, а бабушка поехала сюда. Я позволила этому случиться.
– Тесс? – зову я. Пожалуйста, отзовись. Ну пожалуйста.
Тишина. Густая, ватная тишина, через которую приходится продираться с усилием. Мимо миссис Миллер, мимо ее пустого взгляда. Через малую гостиную и дальше по коридору, по следам на паркетном полу. По следам бабушкиных ног, измазанных в крови миссис Миллер.
Я была здесь, когда впервые оказалась в доме Миллеров и искала отца Тесс. Тут ничего не изменилось, и в то же время изменилось все. Зачем бабушка так поступила? Этого можно было избежать. Во всем этом не было нужды.
Я не должна была сюда приезжать. Ни в Фален, ни в Фэрхейвен. Надо было развернуться, как только Тесс меня увидела. Или остаться в пожаре и умереть там, рядом с моим собственным телом.
След ведет мимо ванной, где в раковине свалены в кучу окровавленные белые полотенца. Должно быть, бабушка приводила себя в порядок, прежде чем вернуться.
Еще дальше, у кабинета мистера Миллера, я останавливаюсь. Считаю пары следов, ведущие в кабинет и назад. Там что-то есть.
Думаю, я знаю что.
За приоткрытой дверью видно стол мистера Миллера и темный монитор. Медленно, очень медленно я открываю дверь шире. Шкаф для документов у дальней стены, толстый ковер с геометрическим узором на полу. Я захожу в комнату, и внутри у меня все холодеет. Это гораздо хуже. Хуже, чем миссис Миллер, хуже, чем очнуться в собственной могиле. Хуже всего.
– Тесс? – зову я. Смотрю прямо перед собой. Не смотрю влево, на распахнутые настежь двери гардеробной. Не смотрю, не смотрю.
Но я должна. Я делаю глубокий вдох, но он застревает в горле, как будто тело пытается загнать его обратно. Тесс видела тебя, говорю я себе. Она видела тебя всякой. Ты обязана сделать это ради нее.
Я поворачиваюсь. Всхлип ударяется в стиснутые зубы и разрывает меня надвое. Мистер Миллер, обмякнув, стоит на коленях в углу гардеробной. Пуля прошла навылет, расколов кость и залив пол кровью. Если бы я не видела того, что видела сегодня, я бы упала.
Но он не один. Из-за его тела виднеется подол полосатого платья Тесс. Ее бледная нога. Он закрывает ее собой, а она обвивает его шею руками, безвольно свесив кисти на рубашку.
Мертвы. Оба мертвы. Один выстрел, два трупа.
По крайней мере, они были вместе, думаю я и только тогда начинаю плакать.