Мой брат Пурненду встает и закидывает матерчатую сумку на плечо.
– Через неделю, – говорит он. – И еще через неделю, и потом еще через неделю. Сколько времени понадобится, столько и будет.
Его слова играют у меня в ушах слаще флейты. Я смотрю ему вслед, а он выходит в волшебно открывшуюся перед ним дверь. Я поворачиваюсь. Какая-то женщина бьется головой об стену. Раньше мне тоже хотелось так, но не сейчас. Я теперь проплываю мимо, ее трудности – это ее трудности, никак не мои. Я встала на путь, ведущий наружу. Как только газета начнет печатать мою историю, дверь для меня приоткроется. Свобода появится не из постановлений и споров о законах, а из общенационального возмущения.
Я прохожу мимо женщины, бьющейся головой. Появляется охранница и скучающим тоном требует прекратить.
– Ты что это придумала? – бубнит охранница. – Прекрати немедленно!
Женщина останавливается, поворачивается – и бьет головой охранницу.
– Ох! – выдыхает весь коридор.
Вопящую женщину уводят – куда-то, где ее будут, как они это называют, лечить.
· Интерлюдия ·
ПОЛИСМЕН, УВОЛЕННЫЙ ЗА НЕОПРАВДАННОЕ ПРИМЕНЕНИЕ СИЛЫ ПРИ СНОСЕ ТРУЩОБ, НАШЕЛ СЕБЕ НОВОЕ ЗАНЯТИЕ
«Хайвей» – это просто слово модное. Дорога как дорога, идет прямо сквозь лес. Вымощена и в дождь покрыта лужами. Видите кучки красной земли? Термитники. Раньше здесь бывали олени, но мы за весь год ни одного не видели. Так что мы с друзьями приходим обычно ночью, ну да, регулярно, когда стемнеет. В десять вечера, в одиннадцать. Когда женщины и дети уже ушли спать.
Я лично, когда меня вышибли с работы после этого проклятого сноса трущоб, больше десяти лет назад, новую работу так и не нашел. Случайный заработок: там подай, тут принеси. Какие-нибудь перевозки, какой-то импорт-экспорт, где-то посредником заработать. Вот так и кручусь.
Ну вот, как я уже говорил, мы с друзьями вышли на этот хайвей, припарковались на обочине и ждем. В какой-то момент подошел к нам на заплетающихся ногах какой-то деревенский старик, может, даже сторож, и спрашивает:
– Сынки, у вас машина, что ли, поломалась?
А мы засмеялись.
– Дедуля, – мы сказали. – Ты видел эту машину? Иностранная же! Она не ломается.
– Ты иди, – сказали мы ему. – Иди дальше спи. Ну, давай.
Старик понял и ушел, а то у наших молодых братьев уже руки чесались заостренную мотыгу испробовать на чем-нибудь, кроме сорняков. Ну, вы меня понимаете?
И тут не спеша выехал грузовик. У него был один из главных признаков перевозки коров – жидкость сзади капала. Хорошо, может, это и вода, ладно. Но ведь на самом деле вполне могла быть коровья моча. А значит, в кузове коровы, священные коровы-матери, а их какие-то гады везут на бойню. Мы себе выбрали работу – бороться с бойней. Если не мы защитим нашу нацию, наш образ жизни, нашу священную корову – кто тогда?
И мы замахали фонариками, и водитель остановился.
Наши люди тут же окружили машину и стали стучать по кузову – бум-бум-бум! – чтобы коровы там, внутри, зашевелились. Вот так бы мы точно узнали, везет ли грузовик коров.
Мы ничего не услышали.
А водитель впереди орал:
– Вы что там делаете? Я только картошку везу! Везу картошку в овощехранилище!
– А вода откуда? – спросил его один из наших, подняв мотыгу.
– Дождь был! – выкрикнул водитель. – У вас тут не было, что ли?
Оказалось, он правду говорил. Так что мы грузовик отпустили.
У нас есть мораль. Мы – люди принципов.
Но я вам скажу, что есть люди, совершенно не уважающие наш народ. У них никакого уважения к матери-корове, они ее убивают ради говядины, ради кожи, ради еще всяких мерзостей. И в нашем обществе таким людям места нет, правда ведь?
· Физрук ·
Рано утром в день республики [17]небо затянуто грязной дымкой, а дети стоят с сонными глазами перед национальным флагом и поют гимн. Учителя, наслаждающиеся их пением, держат платки у носа, фильтруя смог и холод.
Когда наступает время парада, Физрук проходит вдоль строя школьниц, напоминая, что руку надо вскидывать высоко и салют отдавать четко. Проверяет форму: белые туфли чистые, ногти подстрижены.
И он уже почти заканчивает эту проверку, но тут происходит какое-то оживление у школьных ворот. Кто-то приехал.
Возглавляя небольшую группу, директриса показывает дорогу той, кто идет за ней. Физрук видит знакомый шафрановый шарф, свободно наброшенный на шею женщины в белом сари. Бимала Пал останавливает его восклицания.
– У меня тут работа была прямо рядом, я всего на две минуты, – говорит она.
Одна из школьниц быстро ставит складной стул, потом еще несколько – для помощников и телохранителей, идущих за Бималой Пал. Другую ученицу послали принести чай и свежевыпеченную шингару – пирог с картофелем, горохом и специями. Директриса, чересчур взволнованная, чтобы искать коробку с мелочью, дает ученице деньги из своего кошелька.
– Пожалуйста, не делайте для меня ничего особенного, я просто пришла вас навестить, хотя вот этот ваш преподаватель меня не приглашал!
Она смотрит на Физрука с добродушным упреком. Физрук прикусывает язык и мотает головой:
– Как я посмел бы вас пригласить на такое незначительное мероприятие?
Ряды учителей и учениц глазеют на ВИП-посетительницу, а ее телохранители стоят за ней стеной, глаза прикрыты темными очками. От предложенных пластиковых стульев они отказались.
И вот Бимала Пал сидит на стуле, перед ней тарелка с шингарой, у ее ног – глиняная кружка чая с молоком. Директриса сообщает:
– Господин Физрук – один из самых ценных наших учителей.
Физрук глядит на нее в изумлении.
– Его любят ученицы, – продолжает директриса. – И только его усердная работа сделала возможной такую церемонию.
Физрук благодарно улыбается этой лжи, а потом отходит – пора начинать парад. Девочки идут колонной «по одному», равняясь на Бималу Пал, они поднимают колени, голоса четко отсчитывают ритм:
– Раз-два-раз! Раз-два-раз!
Физрук смотрит, как спортплощадка наполняется школьницами. Спина у него прямая, как трость, авторучка удобно засунута в карман рубашки, и подбородок чуть выше обычного.
Дома жена предлагает Физруку панир-кебаб [18], приготовленный на плите.
– Не кривись, – говорит она. – Панир тебе на пользу. При твоем холестерине надо поменьше мяса есть.
И он ест эти кубики. Они чуть суховаты.
– Без тандыра хороший кебаб не сделаешь, – отвечает раздосадованная жена. – Не нравится – не ешь.
Но он ест. И за едой рассказывает жене о визите Бималы Пал. Второй человек в партии Джана Кальян явился к нему в школу, чтобы посмотреть организованную им церемонию.
– Как тебе легко польстить! – говорит жена. – Она приезжала посмотреть на школу, откуда вышла террористка. А ты что подумал?
Прошло чуть больше трех недель после этого укола по самолюбию Физрука, когда он возвращается из школы и находит в почтовом ящике письмо. Уже дома, на диване, разорвав конверт, он видит приглашение на бланке партии Джана Кальян. Физрук вскакивает и размахивает приглашением перед женой, а она сидит за обеденным столом и фарширует сыром куриные грудки.
– Смотри, что мне пришло! – говорит он. – Как они узнали мой адрес?
Жена вытирает руку о платье и берет листок бумаги.
– У них свои способы, – говорит она, улыбаясь.
Чтобы попасть на это особенное событие, которое намечено на понедельник, Физрук отпрашивается в школе на полдня.
В назначенную дату Физрук едет на поезде, а потом на рикше, направляясь в трущобы Колабагана. У него на коленях кожаный портфель. Рикша сворачивает с главной дороги в трущобные переулки, дергается и подпрыгивает на выбоинах, проезжая мимо домов кирпичных, потом наполовину кирпичных, и наконец – лачуг из жести и брезента.
Дживан жила где-то здесь, насколько Физруку известно, и он как можно внимательнее смотрит по сторонам. На углу, перед водоразборной колонкой, в лужах разлитой воды, мужчины в чем-то клетчатом, обмотанном вокруг пояса, моются мылом, головы у них белые от пены, глаза зажмурены. Рикша едет дальше, водитель крутит педали. На шаткой скамейке возле чайной лавки сидят клиенты нога на ногу, и пьют из маленьких стаканчиков, глядя на проезжающего Физрука.
Когда рикша высаживает Физрука в нужном месте, там, у начальной школы, уже собрался народ. Здание школы, поврежденное при нападении на железнодорожную станцию, вновь – и с большой помпой – открывается партией Джана Кальян. Школа эта – просто пятикомнатный сарай. Наружные стены украшены изображениями животных – лев, зебра и жираф неспешно идут мимо стада кроликов. Им всем улыбается солнце с львиной гривой. Неравнодушный художник добавил поближе к земле еще и объявление для прохожих: «Не мочиться».
Присутствуют и дети – вероятно, ученики. У них в руках метлы, и они подметают пришкольную территорию. Скорее, поднимают пыль, чем подметают. И делают они это, изогнувшись: одна рука на колене, другая на рукоятке метлы – поза подчинения. Физрука это трогает. Вот чему должна учить школа, думает он. Почему его школа не внушает ученицам тех же чувств?
Приходит помощник из аппарата партии, узнает Физрука, хлопает его по спине и спрашивает, как ему школьное здание?
– Высший класс! – отвечает Физрук.
– А изнутри вы видели? – спрашивает помощник.
Они идут к двери и заглядывают внутрь. Класс выглядит как-то пустовато, и Физрук соображает, что там нет ни парт, ни стульев. Дети привычно сидят на полу. Наверняка у них один на всех учебник, зафотокопированный до смерти. Когда схлынет волна пожертвований, дети будут писать огрызками карандашей, которые сами же грызли. Но они все равно будут ходить в эту школу.
– Посмотрели бы вы на моих учениц, – делится Физрук. – Накормлены, одеты, обучены, у них есть все условия.