[26]ткани. Когда матушка Арджуни опустилась передо мной на колени, расправляя складки, я уже не выдержала и всхлипывала от души.
Всю ту ночь я танцевала с моими сестрами. Болливудская классика из стереопроигрывателя вызывала у меня ощущение, что я – звезда и что тело мое – из шелка и золота. Все глаза, полные восхищения, смотрели на меня. У многих сестер было, как бы выразиться, восемьдесят процентов энергии и двадцать – таланта. Но у меня – не так. Я танцевала и танцевала, розовые шары и золотые ленты стали декорациями для киносъемки. И даже тусклый свет лампочек в зале был для меня светом юпитеров.
И только одно меня печалило. Мне до сих пор не по душе об этом думать, но мистер Дебнат дал задание, так что вот. Я знала, что даже сестры между собой сплетничают: «Можешь себе представить, Лавли даже чик-чик не сделали! А матушка Арджуни ей все равно устроила обряд! Вот повезло!»
Давным-давно, еще до обряда, моей ближайшей подругой среди сестер-хиджр была Рагини. Когда ей исполнилось восемнадцать, она пошла с матушкой Арджуни в кабинет дантиста – на операцию. И меня попросила с ней пойти, я, конечно, сказала, да, пойдем, и после операции будем есть мороженое!
На двери у дантиста была табличка «Закрыто», но, когда матушка Арджуни постучалась, нам открыл человек, который разговаривал по своей «Нокии». Внутри помещение разделял занавес, наполовину не доходящий до пола. За занавесом лежали штабеля образцов лекарств и календари, тоже никому не нужные. На верхнем календаре был иностранный младенец с такими ямочками, что я чуть ему не улыбнулась, но в комнате стоял запах, как от мокрого полотенца, и мне расхотелось улыбаться. На потолке были пятна плесени, а узкую кровать покрывала холстина, похожая на плащ. Матушка Арджуни сказала, чтобы Рагини сняла штаны и легла на кровать.
Матушка Арджуни велела мне стоять у Рагини в головах и держать ее за руки. Рагини была очень храброй, в моих глазах – просто героиней. Когда доктор вошел в комнату, у него на лице уже была маска, и я не знаю, был ли это тот же человек, что с телефоном, или другой. Матушка Арджуни велела Рагини начинать распев, и Рагини стала снова и снова повторять имя богини. Распев ее имени должен был благословить церемонию, а заодно и снять боль.
Тут мне стало страшновато. Я крепче стиснула руки Рагини и зашептала: «Завтра все Ромео будут у твоих ног». Рагини улыбалась, десны у нее были темными.
Дантист что-то бубнил себе под нос, дескать, сегодня у него анестетика нет. Не знаю почему, но было у меня чувство, что он врет. Оно мне подсказывало, что он всегда неохотно дает анестетик, даже когда его с запасом. Но ведь без анестетика Рагини предстоит дикая, невозможная боль. И я спросила доктора:
– Ну почему же не дать ей немножко анестезии, сэр, или какое-нибудь отключающее лекарство?
Тут он мне сказал с сильным раздражением:
– Вы будете оперировать или я?
На это мне нечего было ответить.
Рагини вмешалась:
– Ничего страшного, подумаешь, немножко больно! Я после операции приму обезболивающее.
Она смотрела на меня, будто хотела сказать: «Не серди доктора». Очень уж ей желанна была эта операция. И я закрыла рот.
И глаза тоже держала закрытыми. Мне хватило вида лезвия, не говоря уж о крови. С закрытыми глазами я все слышала: матушка Арджуни прерывисто дышит, зажурчала какая-то жидкость, что-то металлическое упало на стол. И, когда я открыла глаза, у Рагини между ног было много ярко-красной крови, и я подумала, она теперь полностью женщина. И даже месячные к ней пришли.
Потом я подумала, что Рагини мертва.
Но Рагини не была мертвой. Она была призраком. Она не кричала, не плакала. Голова у нее покачивалась с боку на бок, будто череп болтался на шее, и ее трясло, как в сорокаградусной лихорадке. Ее руки были в моих, как две ледышки. Я их выпустила, плача:
– Матушка Арджуни, смотрите, что с Рагини! Она себя странно ведет!
Матушка Арджуни следила за врачом, как орел.
Наконец с помощью большого количества тряпок и одного нелюбопытного водителя такси мы вычистили рану и отвезли Рагини домой. Три-четыре дня после этого у нее была высокая температура, и мы ее укрывали одеялами, чтобы она пропотела. Наконец однажды Рагини смогла сесть и выпить сахарной воды, которую я ей принесла. Она сделала глоток и улыбнулась. Я возблагодарила богиню в тот день, поверила в чудеса. Когда Рагини начала по вечерам сидеть с нами у телевизора, и руки ее танцевали под мелодии любимых песен, я улыбалась ей, улыбалась. Держала ее руку и не хотела отпускать.
А потом однажды утром она не проснулась.
– Рагини! – звали мы ее. – Рагини, проснись!
Я ей плеснула в лицо водой. Пощипала ей ноги. Кто-то ей поднес под самый нос старый ботинок, надеясь, что запах кожи подействует.
Но матушка Арджуни видела, и я видела, что Рагини ушла от нас очень далеко. Глаза ее были неподвижны, губы потрескались, кожа обескровлена. Рагини была мертва.
Отчего она умерла? Никто не знал: все мы, и даже матушка Арджуни, к настоящим докторам идти боялись. Но я знала, я точно знала, на сто процентов, что виноват дантист. Может, у него нож был ржавый или руки грязные. Может быть, без анестезии боль поселилась в теле Рагини и копилась, копилась, пока наконец не стала непереносимой. Так или иначе, жизнь Рагини закончилась.
Так что я твердо поняла, что этой операции не хочу. Я решила остаться на всю жизнь половина на половину.
Вот эту боль я и вспоминала сегодня на уроке актерского мастерства, и эту боль я несу в себе, когда возвращаюсь домой и вижу женщину, сидящую на корточках у моей двери. Она сидит, опустив голову, и волосы у нее седые. Услышав мои шаги, она встает, и я тут же вижу сходство: это мать Дживан.
Войдя, она садится на мой матрас, потому что больше некуда. Она сидит, скрестив ноги, глаза ее вспыхивают, маленькие ручки придают ей какой-то детский вид. А потом она задает мне вопрос, который не должна задавать ни одна мать на свете.
– Мать, – говорю я, – я знаю, что такое – потерять любимого человека. И бедняжка Дживан тоже потеряна – сейчас. Но хорошая новость в том, что она вернется.
Мать Дживан держит в руке чайный стакан и смотрит на меня, ожидая, когда же я перейду к делу. И я говорю прямо:
– Я буду свидетельствовать, – говорю я. – Ни секунды не тревожьтесь. Я пойду в суд, я им скажу правду: Дживан – добросердечное дитя, она учила бедных, таких как я! Она – душа, творящая добро для несчастных – таких как я! Я все время собиралась сказать это полиции, когда она ко мне придет, но полиция так и не пришла. А у меня, мать, не хватило храбрости самой пойти в полицейский участок.
Мать Дживан начинает плакать, и у меня по щеке тоже катится слеза. Я закрываю глаза, и рядом со мной Рагини. На этот раз она держит мою руку, чтобы облегчить мне боль. Открываю глаза. На самом деле это мать Дживан держит меня за руки и капает на ладони слезами.
– Дживан мне говорила однажды, что вы умеете благословлять младенцев и невест, – говорит она. – Сегодня вы дали бесценное благословение матери, стоящей перед вами.
Видит бог, я плачу еще сильнее.
· Дживан ·
Американди разворачивает пакет маскарадных украшений. Я слышу, как позвякивают у нее на запястье два стеклянных браслета. Разговаривая со мной, она энергично жестикулирует, чтобы видеть, как браслеты спадают и скользят. Их движение ее радует.
Я успокаиваю себя мечтами о Лавли в зале суда. Представляю, как она приходит на мой процесс и говорит этим своим смелым голосом, что в пакете, про который говорят все эти дураки, были старые книги. И я при мысли об этом улыбаюсь сухими губами. Пусть даже они мне не верят, разве сможет кто бы то ни было не поверить Лавли?
Когда приходит Пурненду, я ему ничего про Лавли не говорю – боюсь сглазить. Но я счастлива и поэтому рассказываю ему про праздник Ураза-Байрам, когда улица перед нашим домом вся светилась зеленым – лампочки привязывали в деревьях. Я была в новом платье и в браслетах под цвет, которые одолжила у матери, и выглядывала в окно, потому что идти мне на самом-то деле некуда было. Богач, хозяин квартиры, который кучу денег нажил на этой программе переселения, приказал принести в жертву белого козла, и мясо этого козла варили сейчас для бирьяни. Аромат поднимался к нашему окну. И поздно вечером мы от доброты сердца жертвователя поели. Поели вместе со всей округой из пенопластовых тарелок – их мы помыли и сохранили.
А после ужина я глазела на разносчиков, предвкушая, как здесь развернется праздничная ярмарка с лотками сластей и игрушек. Несколько мальчишек купили самые дешевые игрушки – волчки – и запускали их на дороге. Другие нагло просили дать попробовать сладкую вату, а потом удирали прочь, пока разносчик не перестал давать пробовать.
Это был наш последний месяц в том городке. Когда стало можно получить жилье в большом городе, мать нас перевезла, затащив узлы в поезд, где все толкались и ворчали насчет нашего барахла. А папа стоял, держась за спинки сидений, и говорил, что с ним все в порядке.
Большой город оказался такой большой! Никогда ничего подобного не видела. Людские приливы захлестывали станцию и отступали, из динамиков звучали объявления и сигналы, а посреди всего этого какой-то человек продавал газеты. Мне кто-то наступил на ногу – или это был чей-то чемодан.
– Стоят тут посреди дороги! – буркнул злой голос, и я отскочила в сторону.
Одни люди толкали тележки с охлажденной рыбой, в воздухе от них оставался запах льда. Другие тащили на спине пакеты с цветной капустой.
– Чаи гором! – кричал разносчик. – Горячий чай!
Он нес башню чистых стаканов и чайник. Я хотела и чай, и выпечку какую-нибудь. В животе урчало.
Я старалась не отставать от матери и отца, и наконец шум вокзала выплеснул нас на совершенно невероятную мощеную дорогу, широкую, как река, и по ней ползли машины всех цветов. Они бибикали, гудели, водители орали, высовываясь из окон.