Но я обретаю голос и говорю:
– Брат, подай!
Откуда-то возникают двое детей-попрошаек. Смотрят на меня неприязненно, потому что я на их территории. Потом орут:
– С каких пор этот перекресток твой?
Я им показываю язык и ухожу. За спиной слышно, как они визжат. Боятся моих проклятий или, может, просто смеются мне вслед.
Ноги приносят меня к дому Дживан. Тут толкутся полсотни или сотня репортеров, их машины и фургоны со спутниковыми тарелками перекрыли все дороги. Камеры, прожекторы, провода повсюду.
Отец Дживан, опираясь на трость, выходит из дома, моргая от дневного света. Я гляжу из гущи толпы.
– Послушайте! – говорит он. – Посмотрите на меня, я увечный, хромой, и я не могу спасти свою дочь. – Он вытягивает шею, как петух. – Что еще хотите вы знать обо мне? Спрашивайте! – говорит он. – Спрашивайте!
Вид у него безумный, руки трясутся. Калу, сосед, стоит с ним рядом, приложив два пальца к переносице, будто глаза у него болят.
– Что же вы ничего не спросите? – говорит отец Дживан.
Репортеры с минуту стоят молча. Потом выкрикивают вопросы:
– Ваше отношение к приговору?
– Собирается ли ваша дочь подавать апелляцию?
– Как здоровье матери Дживан?
Они выкрикивают: «Сэр! Сэр!» – чтобы привлечь его внимание, или: «Сюда посмотрите!» – чтобы сделать снимок.
Потом репортеры уходят, оставив шлейф раздавленных окурков. Ночью я выхожу с метлой и заметаю окурки в угол. Пыль клубится у моих ног, как маленькая буря.
· Интерлюдия ·
ПОМОЩНИК БИМАЛЫ ПАЛ ПОДХАЛТУРИВАЕТ
А кому не нужна халтурка? Бимала Пал со мной обращается хорошо, но я всего лишь помощник. У меня семья, дети-школьники. Вы знаете, сколько сейчас надо за школу платить? А когда они приходят домой уставшие, то не хотят каждый день есть рис и яйца. И маленький телевизор тоже не хотят. Всем нам подавай хорошее. Так что я, можно сказать, человек из среднего класса.
Допустим, ты мусульманин. И вот однажды что случается? Твои соседи, добрые люди, вдруг собираются бандой, услышав какой-нибудь слух, и выламывают твою дверь, грозя твоей жене и пугая калеку-мать. Поджигают твой дом. Скажи добрым людям спасибо, что тебя в это время дома не было. Ты бежишь. Бросаешь разрушенный дом, имущество и бежишь. Жизнь вдруг становится такой важной, такой ценной! На несколько месяцев – ну, окей, лагерь беженцев, горстка бесплатного риса, жестяная хибара.
Но в один прекрасный день правительство говорит: хватит этого уродства – лагерей беженцев! Всем по пять лакхов [37]рупий, а теперь идите куда-нибудь жить. Брысь отсюда!
Тут же налетают – кто? Правильно, стервятники.
У тебя сразу появляются свой брокер, свой риелтор, свой городской совет, свой водопроводчик, свой электрик и даже свой школьный инспектор – а иначе что твои дети будут делать? Сидеть дома и расти неграмотными, как ты? Ну вот они все приходят и говорят: сэр, вот есть хороший участок, вы его покупаете – и строите свой дом. А самое главное: у вас будет свой клочок земли на ваше имя. Воду туда проведут, электрический кабель уже проложен, вы пойдите и просто посмотрите.
И ты идешь взглянуть на участок. Земля выглядит прилично, и ты отдаешь за нее почти все свои компенсационные деньги.
А потом в один прекрасный день все они исчезают. Брокер, который тебя доставал по пять раз на дню? Исчез. Инспектор по электричеству, по водоснабжению? Ни того, ни другого.
Тогда ты идешь по адресу, который указан в твоем контракте, и тебя смущает, что это совсем не там, куда ты ходил в первый раз. Ты этого участка ни разу не видел! А соседские мальчишки кивают, жуют жвачку, кивают, а потом ржут. И вот тут до тебя доходит – ты купил себе вот этот клочок болота!
Такова экономика бунта. А я в ней брокер – только и всего.
· Лавли ·
Утром я с беспокойным сердцем звоню директору по кастингу мистеру Джхунджхунвале. Телефон все еще заряжается, так что я стою над розеткой.
– Да? – говорит он.
– Здравствуйте, это Лавли. Доброе утро!
Мистер Джхунджхунвала молчит, только дышит, и я слышу его раздражение на том конце линии. До меня доходит: может быть, ему все время звонят начинающие актеры? Не упускают ни малейшего случая пожелать ему доброго утра, хороших праздников, доброй ночи, благословенного Дивали.
В общем, он вздыхает и говорит:
– Да, Лавли?
– Вы посмотрели мой деморолик? – спрашиваю я. – Как он вам? Есть у вас для меня роль?
– Лавли, – говорит он. – Пожалуйста, больше не звоните мне вот так. Я на совещании, так что позвоню вам позже, окей?
– Окей, мистер Джхунджхунвала, но прошло уже больше месяца, а вы все говорите, что…
– Я на совещании, Лавли, – говорит он и вешает трубку.
Как-то в воскресенье после занятий я спрашиваю мистера Дебната, чувствуя в горле нервный спазм:
– Вы все еще держите для меня ту роль? Я сделала деморолик, как вы советовали…
Он сидит в своем обычном кресле. Вздыхает. Живот у него поднимается и опускается. Мистер Дебнат отставляет чайное блюдце на столик, переплетает пальцы на груди. Я все это время стою перед ним, сцепив руки за спиной. С портретов на стене глядят на меня отец и мать мистера Дебната. На этот раз портреты украшены гирляндами красных роз, как кинозвезды в любовном фильме.
– Лавли, – начинает он, – знаешь ли ты, сколько времени делается такой эпический фильм, как у меня? Полтора года уходит только на кастинг. Ты знаешь, что в одной лишь батальной сцене мне нужны будут семьдесят два статиста? Для одной сцены – семьдесят два! Представь себе. Ты думаешь, это делается быстро?
Я опускаю голову, как провинившийся ребенок.
– И плюс к тому, – он вдруг начинает мямлить, – ты так вела себя в суде…
– Мистер Дебнат! – говорю я прямо. – Вам не нравится мое свидетельство в пользу Дживан?
Он молчит.
– Не говори глупостей, – произносит он после паузы. – Политика здесь ни при чем. Просто у меня такое чувство, будто ты после этих двух минут в суде уже чувствуешь себя звездой первой величины. Две минуты на телевидении – и ты уже считаешь себя легендой. Имей хотя бы капельку терпения. – Густые брови сползаются, как червяки в земле. – А про то, что ты говорила, ну, в газетах пишут, что ты непатриотична… даже повторять все это не хочется.
– Что именно – это? – не отстаю я.
Я всегда думала, что мистер Дебнат в меня верит, но на этот раз, глядя на волосатые пальцы его ног, я чувствую, что вряд ли это человек, которого я по-настоящему знаю, и я сама – вряд ли та личность, которую по-настоящему знает он. Сколько я уже верю ему и жду его фильма? Мои шансы стать молодой звездой падают. Никому не нужна звезда с седой головой и морщинистыми руками.
Снаружи слышен голос точильщика, идущего со своим инструментом.
– Ножи точить! – взывает он. – Ножи точить!
Когда мы решили, что электроснабжение наладилось, и в нашей округе от перегрузки ничего больше не вылетит, именно это и случилось.
Как-то вечером телевизор вдруг темнеет. «Кабхи хуши кабхи гам», «И в печали, и в радости» [38]исчезает, и лишь цветные блики ходят по экрану. Ощущение – как будто глаза отказали. Но нет, всего лишь перегрузка. Тут же начинают звенеть и кусаться комары. Не стало шума холодильников и телевизоров, и голоса слышны далеко.
Я откладываю телефон, потому что он разряжен.
В темноте, не имея в доме даже свечки, я сижу в дверях и гляжу на улицу. Проходит час, затем еще один.
Мимо иногда проходят люди. Окликаю по имени соседку, но это не она. Женщина смотрит на меня, темное лицо, как силуэт.
Сейчас уже в небе света больше, чем на земле. Видна половинка луны, и на ней серые пятна, которых я раньше не замечала. Они будто оспины на лице. Облака разматываются ватой из рулона и плывут под луной, то закрывая ее, то открывая. Я чувствую, как огромен мир, сколько в нем наших снов, историй нашей любви, и – да, нашего горя.
Прочищаю нос и встаю, чтобы вернуться в дом.
Я совсем одна, и слезы у меня льются ручьем. Бедная Дживан. Помогло ей мое свидетельство, как змее ботинок.
И Азад ни разу не пришел со мной повидаться, ни разу.
Я вытираю слезы дупаттой. Меня заставили, сердцем клянусь, разве он не понимает? Это же не я его бросила. Это наше общество, то самое общество, которое теперь рычит, требуя крови Дживан, невинной жертвы, – только потому, что ей не посчастливилось быть мусульманкой.
В мгновение ока включается свет, начинает крутиться вентилятор, и слышатся крики радости со всей округи.
Снова дали электричество.
Я вытираю слезы. Сморкаюсь за окно.
Чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что мы с Дживан – не более чем мошки. Мы кузнечики, у которых отщипнули крылья, ящерки, которым оторвали хвосты. Верит ли кто-нибудь, что Дживан невиновна? Верит ли кто-нибудь, что у меня есть какой-то талант?
Если я хочу быть кинозвездой, никакой спец по кастингу или театральный репетитор мне в этом не поможет. Это должна сделать я сама, Лавли, добившаяся сценического успеха лишь в гостиной мистера Дебната. Сделать своими силами, без английского, сама. Пусть я всего лишь раздавленное вашими подошвами насекомое, я борюсь за жизнь. И продолжаю жить.
Когда телефон чуть подзарядился, я выбираю несколько своих видео с уроков мастерства, в том числе – супер-хит-сессию с Бриджешем, – и рассылаю их своим сестрам по Вотсапу.
Пожалуйста, пишу я, расшарьте мои видео вашим френдам и их френдам. Я ищу роль, сообщите, если услышите о такой возможности.
На следующий день возвращаюсь к нормальной жизни, где нужно зарабатывать деньги. Я иду к туристическому месту номер один во всем городе – Мемориалу Виктории. К этому беломраморному британскому дворцу обычно стекаются сельские простаки, особенно в прохладные облачные дни вроде сегодняшнего. У крестьян всегда рты открыты, когда они обходят город. Глазеют по сторонам так, будто все здесь сделал бог своими руками. Моллы, «зебры»-переходы, женщины в брюках.