— Вы говорите о людях обеспеченных. А остальное население?
— Живет, как и жило, с той только разницей, что при советской власти не хватало дефицитов, а были деньги. А теперь «дефицитов» завались — не хватает денег, да и квартиры теперь просто так, за трудовой стаж не дают. И я здесь не вижу особого кризиса. Я просто оглядываю внутренним взором своих ровесников, друзей… Примерно процентов пятьдесят-шестьдесят как женились тридцать лет назад, так и живут. Это абсолютно укладывается в статистику не только российскую, но и общеевропейскую.
— Так что ж вы переживаете из-за маленькой кучки богатых?
— Кто переживает? Я лично не переживаю. Я, когда описываю какой-то социальный слой, оцениваю объективно. Когда мне выражают недовольство по поводу, так сказать, аморальности героев моих книг, я говорю: ко мне-то какие претензии? Они так живут! Дело в том, что безнравственность, которая необходима для зарабатывания денег в наше время, особенно в девяностые годы, она же невольно и на семейно-брачные отношения распространяется. Так же не бывает, что я вот погноблю своих партнеров, стырю из бюджета, откушу у стариков, а приду домой и превращусь в идеального, высоконравственного человека. Большие деньги развращают. И поскольку эти люди на виду, то их материальные и моральные ценности (или антиценности) непроизвольно проецируются на массы как образцы, как пример для подражания, незаметно расшатывая основы семьи.
— Но вот же Роман Абрамович долго и счастливо жил с супругой и нарожал пятерых детей.
— А потом бац — и ушел-таки к молодой.
— Что делать, если любовь…
— Честно говоря, меня не интересует личная жизнь конкретно этого олигарха. Он меня вообще мало интересует. Мне интересен человек, разбогатевший творчески, а не тот, которому сказали «Подержи, мы потом заберем!» Но то, что обладание большими средствами (причем не заработанными, а полученными, не будем говорить, от кого и для чего) меняет психологию и жизненные ценности, это факт. Если человек может удовлетворить любую свою прихоть — менять яхты за миллиард долларов, — то почему нельзя поменять семью? Какие здесь нравственные тормоза: моральные обязательства перед женщиной, детьми? От них нельзя откупиться, выделив роскошное содержание?
— Однополая любовь, о которой вы одним из первых заговорили со сцены (пьеса «Женщины без границ»), это тоже признак кризиса семьи?
— Эта тема у меня возникает и в других вещах. Так или иначе. Я считаю, что однополая любовь — она в нашем нынешнем обществе занимает довольно значительное место. Собственно, явление это всегда было. Почитайте античные тексты. Другое дело, что в какие-то времена оно пряталось, камуфлировалось. Известно ли вам, что гомосексуализм в закрытых мужских учебных заведениях был бичом викторианской Англии, которая считается образцом пуританской морали? И только отдельные случаи, как с писателем Оскаром Уайльдом, которого за это посадили, становились причиной публичного скандала.
Опасность, на мой взгляд, сегодня заключается в том, что эта сторона жизни из маргинальной превращается чуть ли не в генеральную… И так это все подается, что человек с нормальной сексуальной ориентацией начинает себя чувствовать вроде как ущербным… Надо понимать, что отношения, которые способствуют продолжению рода человеческого, — норма. Остальное — виньетка (даже очень красивая) на бесплодных полях. Это антинорма. И путать не надо.
В пьесе «Женщины без границ» я показываю героиню, которая ушла от нормы из-за недостатка мужской любви. И это едва не закончилось для нее катастрофой.
— Экономисты говорят, что в финансовом кризисе мы достигли дна и вроде бы уже начинаем всплывать. А когда закончится девальвация семейных ценностей?
— Кризис семьи — он цикличный. И, как правило, связан с кризисом самой цивилизации. Долгое время семейно-брачные отношения носили жесткий контролируемый церковью характер. Причем иногда чересчур принудительный. Скажем, на Руси был такой типичный случай: все пошли к причастию, и стоит дюжина смущенных молодоженов — не пускают в церковь! И все идут и над ними издеваются. А почему их не пускают? Потому что они в пост не удержались и согрешили.
— Кто-то видел, что ли?
— А нельзя было скрывать! Мораль-то какая была: Бога не обманешь. Это не партком ведь. Это же Бог! Тоже крайность, но она была реакцией на абсолютную предхристианскую вседозволенность… Видимо, мы сейчас опять вступаем в период этой вседозволенности, которая закончится завинчиванием семейно-сексуальных гаек ради спасения человечества как рода. Логика вещей подсказывает, что так должно быть.
— А может, просто времена меняются?
— Они уже менялись. Вспомните свободу личных отношений, которая практиковалась и пропагандировалась интеллигенцией в пред- и послереволюционные 20-е годы в нашей стране. А потом вынуждены были опять возвращаться к традиционной семье.
— Что нас ждет в недалеком будущем — патриархат или матриархат?
— Тенденция — к увеличению роли женщины. В семье, в обществе. Это очевидно. И я вижу, что отношения в семье сейчас — у моей дочери, у молодых знакомых — они другие. Не такие, как у нас, скажем… У нас больше патриархальности. Но это такой остаточный, очень либеральный патриархат. В отличие от семьи моих родителей, где мужской авторитет был уже не террористический, но достаточно жесткий. А у моих рязанских дедушек и бабушек он был такой просто беспрекословный.
— А в семье дочери вашей уже матриархат?
— Не то чтобы, но уже практически равные партнерские отношения. А есть семьи, где давно царит настоящий матриархат. Там жена и зарабатывает больше, и принимает решения.
— Есть такая точка зрения: когда жена командует — семье копец… Женщина все разрушает.
— Почему? Все зависит от мужчины. Если подобное положение его устраивает, то это семью укрепляет. А если нет, он разводится и ищет себе другую женщину.
— А может, она и не хочет вовсе доминировать, просто мужики измельчали…
— Да, есть мелкие мужики. Есть женщины с железякой внутри. Но для этого и существует выбор — найди свою половину! Одной женщине нужен измельчавший мужик, чтобы командовать, а другой — гигант, чтобы повиноваться.
— А вот еще скажите честно: вы своих героев наделяете какими-то собственными чертами? И нет ли в ваших книгах «биографических совпадений»? Юрий Михайлович, колитесь!
— Опять вы про «семейные тайны Полякова»? То, о чем мы сейчас говорим, называется «личная жизнь». А исподнее трясти, по-моему, очень дурно. Я вообще не понимаю некоторых моих творческих коллег, которые охотно рассказывают о своих личных заморочках. И, как правило, этим пытаются восполнить невнимание, иногда вполне заслуженное, к их собственно творчеству. Та часть бытия, которую я готов сделать публичной, есть в моих книгах. Можно сесть и прочитать.
— Ладно, почитаем…
«Наступила эпоха советского ренессанса»
Готовясь к грядущему 180-летию «Литературной газеты», ее главный редактор встретил 12 ноября собственный юбилей. Поздравляя Юрия Полякова с 55-летием, обозреватель «Недели» Ирина Мак выяснила, когда же писатель на самом деле родился.
— Я заметила у вас на столе верстку со статьей Виктора Ерофеева. Вы, кажется, его недолюбливаете — или я ошибаюсь?
— А какое это имеет отношение к газете? Да, как писатель — я его эстетический и политический антипод, но как главный редактор литературного издания должен свои личные амбиции задвинуть. Если печатать только друзей, кто это будет читать?
— Вы производите двойственное впечатление — грустного писателя и благополучного человека. Как писатель, вы все время недовольны.
— Профессия у меня такая. И, конечно, я не чувствую себя благополучным человеком. У меня масса проблем, как у всех. Просто есть два типа поведения. При советской власти был распространен тип писателей, ходивших с таким выражением лица, как будто им стамеску в печень воткнули. И им давали все, что они просили. А был другой тип литераторов, которые, даже когда им было хреново, как мне в 80-е, когда мою прозу запрещали, выглядели нормально. Почему-то американских деятелей культуры мы уважаем, когда они держат лицо. А в отношении своих любим, когда они ходят с козьей мордой.
— Вот вы держали удар, зато потом проснулись знаменитым.
— Да, после «ЧП районного масштаба». Но не оправдал доверия либеральных товарищей.
— Просто сначала вы в этом отряде бежали впереди, а потом вас обогнали…
— Во-первых, я не бежал, а писал, когда другие витийствовали на кухнях. А во-вторых, я скоро понял, что дальше начинается саморазрушение. Остановился и посмотрел на многие вещи иначе. И я постоянно возвращаюсь мыслями к этой пограничной ситуации — превращению советского в постсоветское.
— Вы противник либеральной идеи?
— Я противник либеральной идеи в нашем, постсоветском варианте. В западной версии либеральная идея несет в себе идею личной свободы. А в нашей — идею подчинения национально-государственных интересов России кому-либо. У меня в новом романе «Гипсовый трубач» есть спор либерала с патриотом. Либерал говорит патриоту: «Вы, мерзавцы, ради России вы готовы уничтожить свободу». А тот отвечает: «А вы ради свободы готовы уничтожить Россию». Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Отказаться от свободы не готов, но и ради свободы страну уничтожать не собираюсь.
— Может быть, виновата не свобода, а мы сами…
— Конечно. А как могло быть иначе, когда у нас систему демократического самоуправления ликвидировали в двенадцатом веке? Три века под кочевниками — это надо было учитывать, все продумать и просчитать. Мы не были готовы к свободе в западной версии. Интересную фразу сказал Путин, когда встречался с писателями: «Один из сюрпризов состоит в том, что национальные мотивы руководят поведением человека в значительно большей степени, чем мы раньше думали».