Думаю, что Ухтомский, еще в молодые годы поставивший перед собой цель познания физиологии человеческого духа, полагал реальность духа не в его трансцендентном в себе бытии, а в слове и деле. А ценность слова универсальна и для духа, и для сознания. «Слово – универсально, как само сознание, и потому-то оно – выражение и объективация, реальный, а не только условно признанный репрезентант всего культурного духа человечества: человеческих воззрений, понимания, знания, замыслов, энтузиазмов, волнений, интересов и идеалов» [Шпет 2007: 165]. Отсюда Шпет делает вывод о том, что дух народа определяется по его литературе, а не есть нечто, из чего можно было бы ее объяснить. Вся реальность духа – продолжает Шпет – только в его объективном, культурно-историческом проявлении; вне этого, в его потенции дух не реален, он не действует, его нет, – есть только одна чистая и абсолютная материя – лишь возможность бытия. «Дух начинает быть и есть только в выражении, он есть само выражение, – вот это внешнее, материальное выражение! Диалектически: чистая материя, ничтожество, дух в потенции, – его становление, одухотворение ничтожества, – осуществление в материальном выражении, материальная реальность исторического бытия» [Там же: 169–170]. Не напоминает ли эта характеристика духа нашего разговора об объективности сознания и его онтологии, который был в предыдущих главах? Мне важно подчеркнуть, что Шпет сближает народный дух с народным самосознанием и литературным сознанием, которое есть само историческое сознание, сознание историческим родом или, что то же, народом своего собственного культурно-исторического становления и бытия.
Соответственно, развитие духовности и развитие сознания имеют в качестве важнейшего источника именно литературу: «Народ, не имеющий литературы, остается до – историческим, до – культурным. Обратно, почему данный народ не пишет? – Ему не о чем писать! У него нет литературы, пока ему нечего запечатлеть, пока его историческое бытие – сомнительно, эфемерно, неоправданно» [Там же]. Напомню, что Главная книга человечества – Библия – тоже литература, притом превосходная, поэтическая. Эти вводные слова о духовности есть своего рода предупреждение читателю, что далее речь будет идти о вполне конкретных психологических условиях ее развития.
Памятуя о полифоническом мышлении как наиболее адекватном средстве понимания сознания, я не буду чураться образов. Более того, буду апеллировать к визуальному мышлению читателя. Напомню, что успехи в развитии органической химии, атомной физики, генетики в XX веке обязаны визуальному мышлению исследователей, породивших образы бензольного кольца, планетарной модели атома, двойной спирали генетического кода. Признаюсь, что в поисках образа духовного (оно же культурно-историческое) развития, я не рассчитывал на свои достаточно скромные способности к визуальному мышлению, а, как часто бывает в подобных случаях, искал подсказку. Я сразу отбросил сами собой напрашивающиеся метафоры пути, подъема по лестнице, в гору и т. п., хотя понимал, что без подъема по вертикали не обойтись. Отбросил биологические и магические метаморфозы: куколка – в бабочку, лягушка – в царевну, гадкий утенок – в лебедя. Меня интересовали не только превращения и преобразования живых форм, а и новообразования и работа по их созданию, произведению, конструированию.
Начну с двух близких по смыслу к искомому образу развития метафор. Хотя обе принадлежат поэтам, они носят технический характер и, возможно, требовательному читателю покажутся не слишком эстетическими. Однако 80 лет тому назад, когда самолеты и ракеты были в новинку, подробное ощущение едва ли могло возникнуть. Первая метафора принадлежит М. Волошину:
Наш дух – междупланетная ракета,
Которая, взрываясь из себя,
Взвивается со дна времен, как пламя.
Здесь интересны образы полета, свободы, саморазвития, в котором есть место как произвольности, так и спонтанности: «взрываясь из себя». Второй образ развития принадлежит О. Мандельштаму. В «Разговоре о Данте» он размышляет о развитии «поэтической материи»: «Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, – отвлекаясь от технической невозможности, – который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обуславливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность моторов.
Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту серию снарядов, конструирующихся на ходу и вспархивающих один из другого во имя сохранения цельности самого движения» [Мандельштам 1990, 2: 229–230].
Говоря современным языком, О. Мандельштам дал образ многоступенчатой ракеты, ступени которой конструируются не на земле, а по ходу полета. Если к этому добавить отмечаемое поэтом свойство поэтической материи, называемое обращаемостью или обратимостью, благодаря которому происходит непрерывное превращение поэтического субстрата, и то, что этот субстрат сохраняет свое единство и стремится проникнуть внутрь самого себя, можно заключить, что эта невозможная с технической точки зрения метафора представляет собой весьма правдоподобный и интересный образ развития человека, обладающего сознанием и самосознанием. В этом образе при замене понятия поэтической материи понятием психологической реальности получается образ саморазвития человека. Речь идет именно о саморазвитии, поскольку оно не происходит автоматически.
О. Мандельштам, правда, с сомнением относится к тому, чтобы конструирование на ходу серии снарядов называть развитием. Нужно сказать, что он вообще с недоверием относился к понятиям «развитие», «прогресс» (Н. Я. Мандельштам пишет, что когда маленький Мандельштам услышал слово «прогресс», он заплакал). Он предпочитал понятия «рост», «конструирование», которые вполне адекватны предмету настоящего изложения. В науках о человеке понятия самосозидания, самостроительства, роста не менее распространены, чем понятие развития.
Ключевым в метафоре Мандельштама является не межпланетность, как у Волошина, а многоступенчатость, конструирование на ходу и заглядывание внутрь самого себя. Символика полета распространена в искусстве не меньше, чем символика пути. Художники как бы недоумевают, почему человек, рожденный летать, ползает. Это не только недоумение, но и наука, поучение: «(…) произведение искусством чего-то есть нечто такое, посредством чего мы можем начинать двигаться, понимать, видеть и т. д. – двигаться через колодец души. Сначала внутрь, чтобы потом вернуться – перевернувшись», – пишет М. К. Мамардашвили, делая следующий шаг в расшифровке дантовского символа полета: «Многие комментаторы отмечают странное свойство топографии дантовского Ада, Чистилища и Рая, всего этого движения. Поскольку Данте начинает движение, спускаясь вниз из определенной точки, когда голова у него находится так, что он видит, как мы с вами, то же небо, солнце, деревья. А возвращается через ту же самую точку, но голова его уже обращена к другому небу, к другому миру. Разные миры. Тот назовем условно непонятный мир, а этот – понятный. Другой мир, другая реальность. Как же это возможно? Как можно было так двигаться и оказаться в той же точке, чтобы перевернутым оказалось небо? Значит, ты должен был, продолжая двигаться, перевернуться. Мир не перевернулся – перевернулся Данте. И если вы помните, на пути Данте есть точка, где, как он выражается, «сошлись стяженья всей земли», то есть сошлись силы тяготения всей земли, и там – чудовище Герион, вцепившись в шкуру которого движется Данте, – он переворачивается и начинает совершенно непонятным образом уже восходящее движение» [Мамардашвили 1995: 23].
М. К. Мамардашвили, вслед за Данте и Прустом, настойчиво повторяет, что двигаться можно только путем произведения, т. е. особого рода работы внутри жизни. Он понимает произведение в широком смысле и видит в нем органы нашей жизни, т. е. нечто такое, внутри чего действительно производится жизнь.
Духовное развитие, или рост, человека проходит большее или меньшее число ступеней, на каждой из которых происходят заглядывание, движение внутрь самого себя и «вспархивание» вовне. Назовем их узлами. Это название заимствовано из строчки О. Мандельштама: Узел жизни, в котором мы узнаны и развязаны для бытия. Здесь удивительно точно характеризуется ситуация развития, которая представляет собой не только завязывание узлов (ср. «узелок на память» или «узлы» А. И. Солженицина), но и их развязывание. Последнее не менее важно и порой представляет собой значительно большие трудности. Невозможность развязать узел нередко означает конец развития, а то и смерть. Трудности же в развязывании жизненных узлов сопровождаются кризисами роста и развития. Метафору узла развития использовал и М. Пруст: «Мы с эмоцией вспоминаем слова, которые друг нам сказал, считая их драгоценным вкладом в нашу жизнь, хотя мы вовсе не здания, к которым снаружи можно добавлять камни… Мы вовсе не дома… а скорее деревья, которые из собственного сока извлекают следующий узел своего ствола» [Цит. по: Мамардашвили 1995: 217].
Рис. 2. Узел развития
На рис. 2 схематически изображена единица, клеточка, или узел развития. При всей кажущейся простоте узел представляет собой сложнейший акт развития или конструирования ступени развития. К его действительной сложности будем идти постепенно.
Акты развития неоднородны. Это связано с тем, что они могут совершаться внутри различных форм совместной и индивидуальной деятельности человека. Поэтому каждому узлу соответствует своя опосредующая развитие форма деятельности или действия. Деятельность осуществляется с помощью тех или иных орудий, средств, которые выполняют не только свою непосредственную роль ее оснащения, но и являются медиаторами и стимуляторами роста, развития человека. В узле развития представлены также уже знакомые нам функциональные органы. На рис. 2 слева указан функциональный орган, который выступает в роли материала, точнее, материи развития. Этот же функциональный орган выступает в роли средства той или иной формы деятельности. В горниле этой деятельности с помощью медиатора происходит конструирование нового функционального органа (на рис. 2 справа), выступающего в роли непроизвольного результата или сознательной цели деятельности. Когда акт развития совершился, т. е. когда получен результат, и один функциональный орган (материал) трансформировался в другой (цель), последний может стать материалом и средством для нового этапа или витка развития.