Однажды возникнув или сформировавшись по законам дифференциации и экстериоризации, внутренняя форма сохраняет лишь генетическую преемственность и родство с породившей ее внешней формой. В своем же существовании и развитии это новообразование оказывается вполне самостоятельным, утрачивает черты сходства с породившим его источником, в том числе утрачивает и внешние черты опосредованности. Новообразование проявляет себя непосредственно. Оно живет, созревает, развивается, взрослеет, перестает оглядываться назад в поисках своих корней и истоков, а если и оглядывается, то далеко не всегда может их обнаружить, вспомнить. Эти новообразования подвергаются деятельностно-семиотической переработке. Они могут вытесняться, погружаться в «глубины бессознательного», потом могут восстанавливаться с помощью психоанализа.
Подчеркнем еще одну важную особенность процесса превращения внешней формы во внутреннюю. Это всегда творческий акт создания новой формы, нового языка описания внешнего мира, собственной внешней формы действия, т. е. собственного поведения. В конце концов, новообразование приобретает собственные порождающие возможности и способности. Другими словами, новая форма, возникнув как артефакт, становится вполне автономным «натуральным» фактом, способным породить новый артефакт, который может иметь как внутреннюю, так и внешнюю форму своего существования.
Конечно, здесь много неясного. Так, например, до сих пор остается загадочным возникновение поступка, о котором была речь выше. Кажется, что он подобен рождению Афродиты из пены морской. С трудом принимается взгляд на поступок как на порождение сознания, а тем более как на итог всей жизни человека. Сознание находит свой предмет, «взрывается» поступком. При этом меняется и оно само, кончается его раздвоение.
При совершении поступка исчезает различие между внешним и внутренним. Человек реализует себя в нем как целое, к тому же как новое целое, как «собранный человек». Б. Пастернак употребил выражение «гений поступка». Постороннему наблюдателю поступок нередко кажется беспредпосылочным, необъяснимым. Таким же он может выступать и для совершившего его субъекта. Последующая рефлексия относительно совершенного поступка рождает в человеке уверенность в себе, веру в свои силы и возможности, меняет представление о самом себе. Другими словами, поступок рождает личность, которая, сформировавшись, также проявляет себя вовне как целое. Поэтому она воспринимается не только как нечто единичное, индивидуальное, но как нечто единственное, являющееся одновременно и разомкнутой, и замкнутой целостностью. Жизнь личности – это «хронический поступок», т. е. личность соединяет в себе и «поступающее мышление» и деяние. Эти бахтинские мотивы соответствуют более ранним мотивам А. А. Ухтомского, характеризовавшим личность как своего рода функциональный орган индивидуальности: «Индивидуальность, как исключительное в мире и в истории замещается постепенно личным, как всеобъемлющим. Для этого оно проходит чрез стадию безлично всеобщего» [Ухтомский 1997: 405]. Личность – это преодоление индивидуального (и индивидуализма). Не является преувеличением характеристика личности как человека исторического.
М. М. Бахтин в один узел завязывает единственность личности, долженствующую ответственность личности за свое бытие, этику и поступающее сознание: «Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа действительной нудительной данности-заданности жизни. Только не-алиби в бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок (через эмоционально-волевое отнесение к себе как активному). Это живой факт изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его действительную тяжесть, нудительность, основа жизни как поступка, ибо действительно быть в жизни – значит поступать, быть не индифферентным к единственному целому» [Бахтин 1995: 46].
Альтернативой этому, конечно, может быть пассивность, попытка доказать свое алиби в бытии, распространенные в России самозванство и добровольное рабство, т. е. отказ человека от своей долженствующей ответственности. Важно понять: «Непосредственно этично лишь самое событие поступка (поступка-мысли, поступка-дела, поступка-желания и пр.) в его живом совершении и изнутри самого поступающего сознания; именно это событие завершается извне художественной формой, но отнюдь не его теоретическая транскрипция в виде суждений этики, нравственных норм, сентенций, судебных оценок и пр.» [Там же: 60].
Приведенное положение взято из работы М. М. Бахтина, посвященной художественному творчеству, поэтому в нем речь идет о художественной форме. Тем не менее оно полностью относится и к форме реальной, внешней. Здесь автор вполне определенно указывает на то, что поступок возникает «изнутри поступающего сознания». Столь же определенно он говорит о том, что вполне достоверна лишь внешне выраженная этика, а не сентенции и суждения о ней.
Конечно, движение от сознания к поступку не является односторонним. В. Франкл пишет: «Я не только поступаю в соответствии с тем, что я есть, но и становлюсь в соответствии с тем, как я поступаю» [Франкл 1990: 114].
Важнейшей чертой поступка является то, что он сам о себе говорит, что он есть на самом деле и не допускает произвола интерпретации. Такое не так часто случается в человеческой жизни, не говоря уже о науках о человеке.
Обратимость внешней и внутренней форм есть одновременно обогащение, видимо, в том числе энергетическое, и развитие каждой из них.
Еще раз подчеркнем, что назначение внешней и внутренней форм не исчерпывается тем, что они обусловливают, опосредуют функционирование друг друга, порождают и обогащают одна другую. Они могут вести относительно автономную жизнь, претерпевать изменения, развиваться. Подобное зависимое и относительно независимое существование и развитие имеют своим следствием то, что российский биолог-эволюционист А. Г. Гурвич, изучавший формообразование органических форм, назвал «неудержимостью онтогенеза». Аналогом этого являются «энтелехия», или жизненная сила, у Аристотеля, «жизненный порыв» у А. Бергсона.
Неудержимостью онтогенеза характеризуется не только развитие органических, но и психических форм. Можно предположить, что логика развития последних в некоторых отношениях подобна логике развития органических форм. И там и там нельзя перепрыгивать через ступени. Каждая из ступеней (или каждый узел) обладает непреходящей ценностью для развития целого. Учитывая это, А. В. Запорожец рекомендовал следовать стратегии амплификации, обогащения детского развития, не упрощать его, не проявлять неразумной торопливости в обучении и воспитании ребенка, не перепрыгивать через ступени. Он противопоставлял амплификацию изолированной акселерации отдельных психических функций и способностей [Запорожец 1986, 1: 257].
Вернемся к проблеме опосредованности – непосредственности психики, ее искусственности или естественности, к артефакту или факту. Это один из ключевых вопросов психологии развития. При его обсуждении полезно учитывать некоторые очевидные вещи. Общеизвестно, что историческое не совпадает с логическим, логика изложения далеко не всегда повторяет логику исследования. Очень часто в случаях озарений, открытий логика исследования, приводящая к ним, остается скрытой для исследователя. Они, как и интуиция (в том числе и «интуиция совести», по А. А. Ухтомскому), инсайт, кажутся беспредпосыл очными, хотя на самом деле рождены огромной внутренней работой. Озарение – это такой же взрыв во внутренней деятельности, как поступок – во внешней.
Продолжим примеры. Развернутое во времени сукцессивное восприятие трансформируется в симультанный акт. Здесь функционирование не повторяет развития. То, что было последним в ходе формирования и развития, оказывается первым при функционировании. Смысл может извлекаться из ситуации до ее расчлененного восприятия, а тем более запоминания. Здесь ситуация напоминает восточную поговорку: «Когда караван поворачивает, хромой верблюд становится первым». Это (и многое другое) позволяет предположить возможность и необходимость трансформации опосредованного в непосредственное, артефакта в факт, искусственного в естественное, притом в настолько естественное, что оно производит впечатление чуда.
Вообще, с точки зрения психологической теории деятельности более точно говорить не об артефактах, а об артеактах, т. е. об искусственных, выращенных действиях. Любую психологию, равно как и культурную, а не догматическую теологию, должны интересовать не столько факты, сколько акты, совершаемые человеком.
Как уже говорилось, сам человек – не факт, а акт, притом искусственный. Природа не делает людей. Они делают себя сами. Каждый рожденный матерью человек должен родиться второй раз. Он сам в ответе за свое второе рождение и поэтому в ответе за себя. Но человек – не искусственный цветок не только потому, что он сохраняет природные черты, но и потому, что имеется обратная трансформация искусственного в естественное. В этом состоит сложность и прелесть исследования психической жизни. Сложность толкает исследователей к различного рода редукции психики, к тому, что психикой не является. Но и в пределах психической реальности выведение не симметрично сведению, редукции.
Может быть, нам и удастся (с грехом пополам) вывести психическую и духовную жизнь из живого движения, но свести ее к живому движению едва ли возможно. Да в этом и нет необходимости. Если бы такое сведение оказалось возможным, то оно означало бы отрицание уникальности, неповторимости индивидуального развития, отрицание саморазвития и самосозидания человека, отрицание свободы человека в выборе собственного пути, в том числе и свободы остаться на той или иной ступени развития или свободы спуститься на предыдущую ступень. Последнее напоминает эксперименты, проводившиеся в научной школе Курта Левина по определению уровня притязаний человека при решении интеллектуальных задач. Когда испытуемым дается возможность самим выбрать задачу среди множества задач, ранжированных по трудности, то одни начинают с самой легкой, другие – с середины, третьи – с самой трудной. Если задача решается, то испытуемый поднимается по шкале трудности, если нет, возвращается к более легким задачам.