СТРУКТУРА СОЗНАНИЯ
Я сознаю, что предо мною пропасть,
и крутится сознание как лопасть
вокруг своей негнущейся оси.
§ 1. Глубина восприятия и понимания и уровни активности
Надеюсь, на основании изложенного, а возможно и на основании собственного опыта, читатель убедился в том, что для анализа сознания, как и для анализа творческого акта, нужно найти пути понимания (проникновения) тайны мига времени, абсолютной или фиксированной точки интенсивности. Пусть на первых порах это будут не Мегамиги В. Л. Рабиновича, а «минимиги» простых смертных. В психологии имеются аналоги «минимигов» и давно нащупываются пути их понимания и объяснения. Я имею в виду большую группу феноменов восприятия, внимания, памяти, мышления, которую можно обобщить, назвав их феноменами симультанности, т. е. одномоментности или одноактности. Самый общий ответ, относящийся к их природе, состоит в том, что симультанность – результат научения, т. е. овладения перцептивными, мнемическими умственными действиями. В зависимости от уровня сформированности действий соответствующие «минимиги» будут более или менее наполненными. Этот ответ не то чтобы исчерпывающий, но все же лучше, чем никакой. Присмотримся к этой проблеме более внимательно.
Вне идеи развития (дизонтогенеза и распада) в психологии слишком многое остается необъяснимым. В любом исследовании развития выделяются ступени, стадии, уровни. Возникают проблемы характеристики того или иного уровня структуры сложившегося психического акта в целом. Одно из первых представлений о структуре сознания принадлежит 3. Фрейду. Применив топографический подход к психическим явлениям, он выделил сознательное, предсознательное, бессознательное и определил их как динамические системы, обладающие собственными функциями, процессуальными чертами, энергией и идеационным содержанием. Несмотря на разностороннюю, порой обоснованную критику, представления Фрейда об уровневом строении сознания стали клише или схематизмом не только психологического сознания, но и сознания европейской культуры XX в. Живы они и в XXI в.
Непосредственное отношение к проблематике уровней сознания имеет предложенное в 1922 г. Г. Г. Шпетом расчленение уровней восприятия и понимания слова. Услышав произнесенное N слово, мы умеем отличить воспринятый звук: (1) как голос человека – от других природных звуков, воспринять его как общий признак человека; (2) как голос N – от голоса других людей, как индивидуальный признак N; (3) как знак особого психофизического (естественного) состояния N в отличие от других возможных состояний его или какого-либо другого человека. Все эти функции естественные, природные. Далее, мы воспринимаем слово как явление не только природы, но также как факт и «вещь» мира культурно-социального. Мы воспринимаем слово (4) как признак наличности культуры и принадлежности N к какому-то более или менее сознательному кругу человеческой культуры и человеческого общежития, связанного единством языка. Если оказывается, что язык нам знаком, то мы его (5) узнаем как определенный язык, узнаем фонетические, лексические и семасиологические особенности языка, и (6) в то же время понимаем слышимое слово, т. е. улавливаем его смысл, различая вместе с тем сообщаемое по его качеству простого сообщения, приказания, вопроса и т. п., т. е. вставляем слово в некоторый нам известный и нами понимаемый смысловой и логический номинативный контекст. Если мы достаточно образованны, мы (7) воспринимаем и, воспринимая, различаем условно установленные на данной ступени культуры формы слова, в тесном смысле морфологические («морфемы»), синтаксические («синтагмы») и этимологические (точнее, словообразовательные). Особняком стоит момент (8) различения того эмоционального тона, которым сопровождается у N передача понимаемого нами осмысленного содержания «сообщения». Последний «момент» представляет собой в такой же мере факт культурно-социальный, как и естественный, сам лежащий в основе человеческого (и животного) общения. Шпет специально предупреждает, что эта последовательность не воспроизводит временного эмпирического ряда в развитии и углублении восприятия. В заключение он говорит: «Приведенное расчленение восприятия слова только приблизительно намечает самые общие контуры его структуры. Каждый член ее – сложное переплетение актов сознания» [Шпет 1996: 384–387]. Выделенные Г. Г. Шпетом уровни восприятия и понимания слова можно было бы соотнести с разделением психических функций на натуральные и культурные, которое позднее произведено Л. С. Выготским, если бы не предупреждение Шпета о том, что намеченная им последовательность не воспроизводит временного эмпирического ряда в развитии и углублении восприятия.
Выявление уровней организации того или иного психологического акта есть лишь начало пути к изучению его структуры. Не буду далее следовать за Шпетом, рассматривающим новые данности, новые функции, новые углубления и «ступени» восприятия и понимания при обсуждении структуры слова, его внешних и внутренних форм. Ученик и сотрудник Г. Г. Шпета – Н. И. Жинкин писал о целостном восприятии структуры слова: «Самые разнообразные слоговые слияния внутри слогового потока не являются помехами. Наоборот, они связывают слоговой поток в хорошо узнаваемое целое, обладающее собственным значением. Они узнаются как целое так же, как любые предметы. Чтобы узнать нашего знакомого не нужно рассматривать и «опознавать» по очереди его глаза, нос, уши и другие компоненты лица» [Жинкин 1982: 17]. Слово имеет собственное лицо, сливающееся с его значением и смыслом. Иное дело – путь к такому восприятию слова. (Справедливо и обратное: как говорил Эм. Левинас: Человеческое лицо – это слово.)
Для психологии идея уровней восприятия и понимания или «глубины» обработки материала, с которым сталкивается человек, вполне естественна. Была бы та глубина, в которую следует (и хочется) погружаться. В качестве иллюстрации приведу выписку из искусствоведческой работы русского философа М. О. Гершензона: «Пленительность искусства – та гладкая, блестящая переливающая радугой ледяная кора, которою как бы остывает огненная лава художнической души, соприкасаясь с наружным воздухом, с явью… Но вместе с тем блестящая ледяная кора скрывает от людей глубину, делает ее недоступной; в этом – мудрая хитрость природы. Красота – приманка, но красота – и преграда… Для слабого глаза она непрозрачна: он осужден тешиться ею одной, – и разве это малая награда? Лишь взор напряженный и острый проникает в нее и видит глубины, тем глубже, чем он острей. Природа оберегает малых детей своих, как щенят, благодетельной слепотою. Искусство дает каждому вкушать по силам его: одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск ее, прелесть формы для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла ее смертельно и не разрушила ее молодых тканей» [Гершензон 2001: 228–229]. В приведенном отрывке речь идет о возможной глубине проникновения во внутреннюю форму произведения искусства, а соответственно, и о глубине понимания его смысла, о полноте построения воспринимающим образа этого произведения. Надо ли говорить о том, что чем глубже понимание и эстетическое переживание, вызванное произведением искусства, тем прочнее оно будет храниться в душе.
С подобной ситуацией мы сталкиваемся при восприятии, понимании и интерпретации знака, слова, символа, мифа и других медиаторов-аретфактов. Все они имеют свои внешние и внутренние формы, наличие которых артикулировано еще в античности, но детальная разработка понятий внешней и внутренней формы слова принадлежит В. Гумбольдту, Г. Штейналю, А. А. Потебне и Г. Г. Шпету. (См. также: [Бибихин 2008; Брандист 2006; Ван дер Веер 1996; Зинченко 20006]). В свете их исследований, долгие годы игнорируемых психологией, мы имеем дело не с привычной нам оппозицией между неопределенными внешним и внутренним, а с внешними и внутренними формами целого, которое представляет собой «метаформу». При относительной простоте внешней формы внутренняя форма артефактов избыточна и допускает большое число степеней свободы для интерпретации целого. A. Л. Доброхотов назвал такую избыточность «прибавочной значимостью»: «Независимо от намерений создателя или пользователя, любой артефакт скрыто содержит в себе не только утилитарное решение задачи, но и момент интерпретации мира. Этот момент и составляет «прибавочную значимость» артефакта, позволяющую мыслить культуру как целое и переходить к сопоставлению ее разнородных явлений, создавая тем самым общую морфологию культуры» [Доброхотов 2008: 12]. Избыточность знака, конечно, минимальна (но она есть!), в символе она – огромна. Запоминаясь, артефакт, благодаря его интерпретативным свойствам, интеллектуализирует память. Проникновение во внутреннюю форму артефакта есть приобщение к культуре. Создаваемые нами образы, обобщения, понятия, обладают свойством открытости и ограничены только нашей собственной активностью, направленной в мир, на природу и культуру, на других людей и самих себя. Если принять во внимание совокупный опыт человечества, то мы сможем убедиться в том, что понимание не имеет границ. Еще один довод в пользу этого положения принадлежит Вергилию, который сказал, что все может надоесть, кроме понимания: оно содержит награду в самом себе. В. В Розанов писал, что «понимание как состояние есть цель понимания как процесса, и с завершением первого естественно и необходимо заканчивается второй. Как состояние понимание есть неудовлетворенность разума, и к нему деятельно стремиться он, пока не удовлетворен через понимание как процесс. Но, совершаясь в духе и в жизни, этот процесс невольно и неизбежно изменяет дух и жизнь…» [Розанов 2006: 378]. Это мы знаем и на своем собственном опыте. Соответственно, на опыте науки мы должны были бы убедиться в бесплодности поисков «окончательных» объяснений и «последних» истин. Их с успехом заменяет создаваемый нами «пространства внутренний избыток». Именно этот избыток мы получаем в дар от творца.
Б. Г. Мещеряков совершенно справедливо соотнес идею глубины или уровней обработки Ф. Крейка и Р. Локхарта [1972; 2009] с идеей активности и деятельностного опосредования П. И. Зинченко. Но сказав «А», нужно говорить и «Б». Глубине уровней обработки должна соответствовать глубина уровней активности. И здесь психологии неоценимую услугу оказывают исследования Н. А. Бернштейна, посвященные анализу уровней построения движений [1947; 1966] и исследования А. В. Запорожца, посвященные развитию произвольных движений [1960]. Бернштейн проследил развитие живого движения от фонового уровня (А) палеокинетических регуляций к субкортикальному уровню (В) синергий и штампов, затем к кортикальному уровню (С) построения пространственного поля, далее к следующему кортикальному уровню (D) предметных действий. Наконец, он указал на последний уровень (Е), лежащий выше уровня действий и выходящий за его пределы. Он называл его высшим уровнем символических координаций. Трехуровневая система деятельности, предложенная А. Н. Леонтьевым: деятельность – мотив, действие – цель, операция – условие, занимает промежуточное место между уровнями D и Е.
Несмотря на то, что Бернштейн связывал уровни построения движений с теми или иными уровнями мозговой организации поведения, он, вслед за А. А. Ухтомским, рассматривал сами движения и действия как функциональные органы индивида, которые, как живое существо, эволюционируют, инволюционируют и обладают реактивностью и чувствительностью. Согласно Ухтомскому, такие функциональные органы, как состояния человека, образы мира, воспоминания и др., существуют виртуально и актуализируются в соответствии с задачами поведения и деятельности. В функциональном органе отражается не то, что свойственно индивиду и внешней среде, взятым по отдельности, а то, что возникает в них при взаимодействии друг с другом и исчезает вместе с прекращением этого взаимодействия. Будучи сформированы, функциональные органы существуют виртуально, как некоторый набор средств и способов активности (когнитивной, аффективной, коммуникативной, исполнительной и пр.). Их важнейшим свойством является способность к предвидению. Условно такие органы можно назвать культурным или деятельностным потенциалом индивида, своего рода «фонотекой» (Н. А. Бернштейн). Л. С. Выготский для характеристики психических актов предпочитал использовать термины «психологические орудия», «новообразования». Идея функциональных органов не нова. В свое время И. Г. Фихте говорил, что человек создает органы «душой и сознанием назначенные». Такие приобретения (создания) оказываются неколебимей, чем недвижимость (Иосиф Бродский), и виртуальная реальность слишком часто становится реальнее реальной.
Бернштейн говорил о «фонотеке», можно говорить и об «арсенале» функциональных органов, формируемых человеком. Существенно, что идея функциональных органов индивида возникла у А. А. Ухтомского в контексте размышлений об анатомии и физиологии человеческого духа. К этой идее близка идея личных конструктов Дж. Келли [2000], возникшая в контексте размышлений о личности. Целесообразно различать относительно постоянные функциональные органы и оперативные. К числу постоянных можно отнести, например, интегральный образ мира, слово, культурную память, интеллектуальные приемы и схемы, схематизмы сознания, двигательные умения и навыки и т. п. Они имеют свои внешние и внутренние формы и столь же избыточны, как и артефакты, о которых говорилось выше. Для таких функциональных органов больше подходит термин «функциональные структуры когнитивных и исполнительных актов». Оперативные функциональные органы – это органы в действии, например, текущие доминанты, функциональные состояния индивида, срочные когнитивные и поведенческие акты, складывающиеся здесь и теперь. Келли также подчеркивает, что личные конструкты являются орудиями опыта, а не просто его продуктами. В них, как и в функциональных органах, присутствует не только Istwert, но и Sollwert.
Согласно Бернштейну, уровни определяют ранговый порядок сложности и значимости действий организма вообще. Внешняя картина (форма) пространственных действий настолько сложна, что для ее описания недостаточно метрики, а требуется привлечение топологических категорий. Вовлеченность тех или иных уровней движения в поведение определяет полноту образа окружающей среды. А. Пуанкаре говорил, что неподвижное существо не могло бы построить геометрии.
Когнитивные системы, регулирующие поведение, имеют не менее сложное строение, чем моторика. Так, в исследованиях актуальгенеза (микрогенеза) восприятия получен подобный действиям ранговый порядок сложности перцепта. Ученик Ф. Зандера У. Ундойч [1942] выделил следующие стадии микрогенеза: 1) стадия диффузного целого; 2) стадия дифференциации фигуры и фона, но еще без четкого восприятия формы; 3) стадия, на которой наблюдатель начинает формулировать рабочие гипотезы относительно идентификации формы (преконфигурационная стадия); 4) стадия четкого восприятия формы. Разные авторы выделяют от 3 до 6 стадий. Спорным является вопрос о месте среди стадий обнаружения таких перцептивных категорий, как движение и цвет. Имеется и другая логика изучения уровней или стадий формирования образа формы. Согласно ей, за обнаружением (выделением фигуры из фона) следует выделение адекватных задаче информативных признаков, например, контура фигуры. Затем – ознакомление с выделенным признаком. Итогом является сформированный образ, в котором непроизвольно зафиксированы и другие признаки, иррелевантные задачам ознакомления. При опознании знакомого предмета, предъявленного на короткое время, все эти стадии, как и стадии микрогенеза, очевидным образом не присутствуют в сознании, и создается впечатление (только ли впечатление?) симультанности, одноактности опознания. Возникает непростая задача экспликации этих стадий или конструирования возможных гипотез о механизмах симультанного восприятия и опознания. Многие годы обсуждается вопрос о том, какая работа ведет к актам узнавания, последовательно или параллельно осуществляются операции над отдельными признаками (см.: [Зинченко П. И. 1961; Зинченко Т. П. 2000, 2002; Шехтер 1967]). Альтернативный подход состоит в том, что в результате научения формируются сенсорные и перцептивные эталоны (А. В. Запорожец, Т. П. Зинченко), оперативные единицы восприятия (В. П. Зинченко), оперативные единицы памяти (П. И. Зинченко, Г. В. Репкина). Перечисленные новообразования при своем функционировании выступают как целостные, интегральные комплексы или гештальты. Они подобны кваркам, в которых слиты различные элементарные частицы. К ним применим и термин Бернштейна «сенсорный синтез». В симультанных актах опознания оперативных единиц восприятия и памяти как бы снимается или преодолевается стадиальность формирования и опосредованность его перцептивными или мнемическими действиями. Они воспринимаются не только одноактно, но и непосредственно, что служит основанием для чувственной интуиции или «ощущения смысла».
Исследование возможного соотношения рангов сложности движения и рангов сложности перцепта и пути к нему, на мой взгляд, представляет собой интересную задачу. Еще одна логика прослеживается в развитии исследований уровней обработки информации в кратковременной зрительной памяти. В них обращалось основное внимание не столько на выделяемое перцепиентом содержание, сколько на консервативные и динамические функциональные блоки («ящики в голове»), участвующие обработке информации. В зависимости от характера решаемых задач, в ней могут принимать участие сенсорный регистр, иконическая память, сканирование, опознание, формирование моторных инструкций (программ использования полученных данных), оперирование, манипулирование (mental rotation) образами и программами актуализации последних, а затем и их актуализации: блок семантической обработки (извлечение и придание смысла), повторение во внутренней речи и, наконец, вербальный или моторный ответ. Каждый из функциональных блоков характеризуется различным соотношением консервативных и динамических свойств. Например, в сенсорном регистре преобладают консервативные, в блоке семантической обработки – динамические свойства. В последнем случае человек проникает в более глубокие пласты значений и смыслов (см.: [Зинченко 1971]). Максимальная глубина обработки достигается за пределами кратковременной памяти после актов дискурсии при работе со значениями и смыслами.
Функциональные блоки (они же уровни) обработки информации, подобно функциональным органам, существуют виртуально, они актуализируются по мере надобности при возникновении поведенческих или других задач. Они могут быть организованы иерархически. Возможна и гетерархия, которая может представлять собой своего рода когнитивный пул, т. е. не последовательное, а параллельное сочетание сил, направленных на решение задачи. Обнаружение большой части перечисленных и не перечисленных функциональных блоков, открытых за полвека существования когнитивной психологии, потребовало изобретения изощренных экспериментальных приемов исследования, получивших названия микроструктурного и микродинамического анализа. Все они осуществляются в таком временном диапазоне, который не доступен никакому самонаблюдению, не поддается описанию на «языке внутреннего». К сожалению, спроецировать работу изученных уровней обработки информации в кратковременной памяти на реальный процесс решения проблемных ситуаций можно лишь гипотетически. Любому решению предшествует фаза ознакомления с проблемной ситуацией или фаза информационного поиска. Регистрация движений глаз показывает, что на этой фазе наблюдается различная длительность зрительных фиксаций. На каждом шаге ознакомления с ситуацией глубина обработки, а соответственно, и проникновения в ситуацию различна (см.: [Зинченко 1971]). Такому предположению не противоречит и возможность практически мгновенного схватывания смысла ситуации. Примером может быть эксперимент В. Б. Малкина над шахматным гроссмейстером. Ему была поставлена задача – запомнить сложную шахматную позицию, предъявленную на одну секунду. После предъявления гроссмейстер сказал, что не помнит, какие были фигуры и на каких местах они стояли, но твердо уверен, что позиция белых слабее. Это было действительно так. Шахматисту не ставилась задача оценки позиции, она была непроизвольной. В этом случае блок семантической обработки выдвинулся как бы на первое место. У рядового шахматиста подобное невозможно: он мыслит элементами – отдельными фигурами, а не ситуациями – позициями. То, что в развитии складывается позже, при функционировании выступает на первое место. Уровень семантической оценки позиции, сформировавшийся последним, функционирует первым.
Естественно, что выше приведен далеко не полный перечень потенциально возможных уровней обработки информации, определяемых задачами внимания, наблюдения, запоминания и действия. Если позволить себе немножко пофантазировать, то можно провести внешнюю аналогию между ранговой сложностью двигательных, перцептивных и умственных действий и рангами рефлексивного проникновения в глубину замыслов соперника. Последнее – сюжет рефлексивных игр, развитый В. А. Лефевром.
Иной акцент был поставлен в исследованиях А. В. Запорожца. При анализе развития произвольных движений (в терминологии Бернштейна это уровни D и Е) основное внимание было уделено макрогенезу, т. е. развертыванию процесса формирования образа ситуации и образа действий, которые в этой ситуации должны быть выполнены. Образ ситуации и образ действий выступили у Запорожца в качестве внутренней картины (внутренней формы) произвольных движений и действий, без которой невозможно сколько-нибудь эффективное их осуществление. Следовательно, глубина обработки зависит не только от воспринимаемого, запоминаемого предмета, но и от уровня активности. Мы имеем дело с синергией (в ином смысле, чем у Бернштейна уровень В) образа и действия. Точнее, действие, приводящее к формированию образа, становится внутренней формой сложившегося образа. В свою очередь, складывающийся или сложившийся образ становится внутренней формой выполняемых движений и действий.
Подобные динамические отношения между образом и действием далеки от стимульно-реактивных схем описания поведения. Образ не просто вызывает то или иное действие, а трансформируется в действие, становится образом-регулятором. При этом он утрачивает свойства избыточности и константности, необходимые для принятия решения о действии или отказа от него. В образе действия присутствуют релевантные задаче и вполне реальные свойства ситуации и объекта действия. Происходит декомпозиция образа и композиция действия. Осуществление последнего тоже можно рассматривать как его декомпозицию, но действие не исчезает вовсе, оставляя после себя не только результат, но и образ измененной действием ситуации.
Мы сталкиваемся с удивительными превращениями образа. Образ наличной ситуации трансформируется в образ требуемой ситуации. В терминологии Н. А. Бернштейна это превращение Istwert в Sollwert, а в терминологии Л. С. Выготского – в актуальное будущее поле. Образ требуемой ситуации, в свою очередь, трансформируется в образ действия. Наконец, когда действие начинается, образ действия становится образом в действии, не столько оседает, сколько воплощается в нем. Все происходящее ведет к тому, что не только действие во всей своей сложности становится предметным, но также осуществляющие его движения, как бы впитывающие в себя предмет, приобретают предметные черты. Чарльз Шеррингтон говорил когда-то о предметных рецепторах. Он имел ввиду зрение и слух. Предметной становится и кинестетика, и проприорецепция. Чувствительность движения к самому себе, к собственному протеканию дополняется чувствительностью к ситуации, к предмету действия. Мало того, движение становится чувствительным к смыслу двигательной задачи, т. е. к планируемому будущему результату и построенной программе его достижения. И все это, как и в случае уровней обработки в зрительной кратковременной памяти, происходит в недоступном самонаблюдению диапазоне времени. Но происходит вовсе не автоматически (не хотелось бы использовать термин «бессознательно»), а под контролем фоновой рефлексии, которая даже при смене обоих видов чувствительности, лежащих в ее основе, не падает до нуля. Значит, сохраняется готовность в случаях внешней или внутренней необходимости ее повышения (см.: [Гордеева 2007; Гордеева, Зинченко 2001]).
Наличие подобного механизма в свое время было предсказано Бернштейном. После того, как овладевающий навыком определил его двигательный состав и установил, как будут выглядеть (снаружи) требуемые движения, «он доходит до того, как должны ощущаться (изнутри) и сами эти движения, и управляющие ими сензорные коррекции» [Бернштейн 1997: 238]. Это есть ничто иное, как заглядывание внутрь самого себя, о котором мы, совершая даже сложные действия, не подозреваем.
Следовательно, уже на таких глубинных уровнях активности наблюдается ее интенциональность, рефлексивность, содержательная сложность и др., что позволяет говорить не просто о бессознательном, а о бытийном слое или уровне работы сознания. Сказанное справедливо для макрогенеза восприятия (формирования нового образа); для микрогенеза восприятия (опознание знакомого образа); для различных по сложности преобразований информации в кратковременной памяти, необходимых для решения проблем или перевода ее в долговременную память; для построения движений и действий (непроизвольных и произвольных, вынужденных и спонтанных, свободных). На бытийном уровне сознания теряют смысл привычные различения субъективного и объективного, внешнего и внутреннего. Конечно, изученные и изучаемые уровни обработки информации субъективны, но лишь в том смысле, что они принадлежат индивиду. Но это такое субъективное, которое не менее объективно, чем так называемое объективное. Речь идет об особой онтологии единого континуума бытия-сознания.
Я начал разговор об уровнях обработки информации и уровнях активности с примера, относящегося к психологии искусства, играющего существенную роль в личностном развитии человека. По мере погружения во внутренние формы произведений искусства мы ведь углубляемся и в себя, начинаем строить свою собственную внутреннюю форму, которая тоже неоднородна, имеет свои ступени и уровни. Это, конечно, относится не только к восприятию искусства, а имеет более широкое значение.
Сделаю общее заключение относительно уровней глубины обработки и уровней активности, независимо от того, относятся ли изученные уровни к перцепции, памяти, пониманию, к решению проблем или организации действия. Разумеется, изученные когнитивные и исполнительные акты не исчерпывают полноты измерений внутреннего мира или внутреннего пространства человека. Сегодня задача исследователей состоит не столько в том, чтобы увеличивать число измерений, сколько в том, чтобы установить смысловые связи между уже известными подходами, каждый из которых предлагает свое объяснение, по сути дела, одного и того же с различных сторон изучаемого предмета. Хотя они все разные, но ни одно из них не толкает на путь редукции к нейрофизиологическим механизмам, который выводит объяснение за рамки психологии. В. Н. Порус предлагает вместо движения по «трассе редукционистского слалома» другой, близкий к фрейдовскому, путь – путь построения топологической системы, в которой «уровни» или «типы» объяснений выступают как взаимные «транскрипции», способы прочтения своих смыслов в иных языках [Порус 2008: 95–96]. Для понимания целого давно созрел и хронотопический подход. Для его реализации уже имеются достаточные предпосылки. Их накопление происходило и происходит при изучении разнообразных психологических феноменов, когда исследователи двигались «снизу вверх», т. е. от микрогенеза, микроструктуры и микродинамики когнитивных и исполнительных актов к более широким функциональным структурам. Он вполне оправдан, как оправдан путь «сверху вниз», который облегчает и обогащает первый, задавая ему контекст. В конце концов, сознание опутывает и пронизывает нас сверху донизу своими смыслами. Оно же, как определял его 3. Фрейд, представляет собой чувственный орган для восприятия психологических свойств. Без такой чувствительности психология не могла бы выделять в качестве предмета собственного изучения отдельные психические акты, которые она порой выдает за целое сознание. Конечно, от таких актов, как и от их совокупности, равно как и от перечисленных разнообразных свойств и функций сознания, очень трудно перейти к очерчиванию предметной области, представляющей, так сказать, целое сознание в собственном смысле слова. Указания на многочисленные эмпирические феномены явно недостаточны, в то же время несомненно, что исследование процессов формирования образа мира, происхождения и развития произвольных движений и предметных действий, запоминания и воспроизведения, мыслительной деятельности, различных форм общения, личностно-мотивационной сферы, переживаний, аффектов, эмоций дает в качестве побочного результата знания о сознании. Но эти знания не складываются в живое, целостное сознание. В каждом отдельном случае оно появляется и исчезает. От него, как от Чеширского Кота, остается одна улыбка. Но если даже не остается, – не беда. Это ведь не fame Д. Деннета. Место улыбки или гримасы сознания занимает его реальная деятельность, дело. Поскольку предметная область, называемая сознанием, далеко не всегда дается непосредственно, ее нужно принять как заданную, сконструировать. Разумеется, столь сложное образование, обладающее перечисленными (не говоря уже о скрытых и неизвестных) свойствами и функциями, должно было бы обладать чрезвычайно сложной структурой. В качестве уже не первого приближения ниже будет предложен вариант достаточно простой структуры. Простота структуры обманчива, поскольку за каждым из ее компонентов скрывается богатейшее феноменологическое и предметное содержание, огромный опыт экспериментального исследования, в том числе и функционально-структурные, моделирующие представления этого опыта. Все это накоплено в различных направлениях и школах психологии. Некоторые результаты таких исследований излагались выше. Нам важно не столько подвести итоги этого опыта, сколько показать, что на этой структуре может разыгрываться живая жизнь сознания. Структура – это, конечно же, не сознание, но из нее, если она правдоподобна, должны быть не только выводимы важнейшие его функции и свойства, но и выясняться их координация и взаимодействия между ними. Тогда она выполнит свою главную функцию – функцию «интеллигибельной материи».
Выше отмечалось, что первоначальные представления об иерархической организации когнитивных и исполнительных актов оказываются неудовлетворительными и уступают место представлениям об их гетерархической организации. Но когда речь идет о координации между собой сложных когнитивных актов в интересах обеспечения исполнительных актов, имеющих, в свою очередь, уровневую структуру, ситуация еще более усложняется. Гетерархии недостаточно. Необходима координация не только по вертикали между уровнями, находящимися внутри того или иного акта. Необходима также координация по горизонталям и диагоналям, т. е. между уровнями, относящимися к различным функциональным структурам когнитивных или исполнительных актов. Нечто подобное имел ввиду А. Кёстлер, вводя термины «матрица» и «бисоциация», последнему М. К. Петров предпочел термин «мультсоциация» [Петров 2006: 33]. Речь может идти о многосвязной сети горизонтальных и вертикальных уровней, подобной много связной сети нейронов, соединенных по принципу «каждый с каждым» (см. более подробно: [Бернштейн 1947; Зинченко, Назаров 1997]). Такая «пространственная» многосвязная сеть служит основанием для построения функциональных моделей или структур деятельности, включающих в себя компоненты, принадлежащие к разным уровням. Однако и этого мало. Исследования развития и функционирования психологических процессов и актов свидетельствуют о постоянных сменах временных режимов их работы, о переходах от сукцессивности к симультанности и обратно. А когда мы имеем дело с целым, например, с деятельностью, с мышлением, с сознанием, включающими в свой состав множества уровней и компонентов, да еще работающих в разных временных режимах, необходима не только их пространственная координация, но еще и увязка их во времени, т. е. синхронизация.
Опыт построения межуровневых моделей постепенно накапливается. Его начало заложено в моделях управления движением, предложенных Н. А. Бернштейном и его последователями (см.: [Гордеева 1995]). Не стану вдаваться в проблему, как нейроны «узнают» друг друга в много связных сетях. Важнее ответить на вопрос, как «узнают» друг друга уровни или компоненты, относящиеся к различным функциональным структурам когнитивных и исполнительных актов. Ответить на этот вопрос помогает рассмотрение таких актов (постоянных функциональных органов), как метаформа. Проиллюстрирую это на примере действия, слова и образа. Во внутреннюю форму действия входят образ и слово; во внутреннюю форму образа входят действие и слово, наконец, во внутреннюю форму слова входят образ и действие. Метаформы, будь они слово, образ или действие, содержат соответствующие им функциональные, вербальные, перцептивные, предметные и операциональные значения. Они не статичны, а динамичны, и их динамика порождает смыслы. В. Гумбольдт видел за формами языка в качестве внутренней формы формирующую идею духа. Она же присутствует за метаформами образа и действия. Разумеется, все метаформы не беспристрастны. За ними есть и чувства. Таким образом, мы получаем переплетение, бахрому или гирлянды внутренних форм, где входящие в них компоненты опутаны сетями прямых и обратных связей. При таком рассмотрении функциональные структуры действия, образа и слова больше, чем «знакомы». Они не только по своему происхождению, но и по своему функционированию представляют собой гетерогенные образования, что и составляет основу их взаимоотношений и взаимодействий при решении новых задач, возникающих в неопределенных и меняющихся условиях поведения и деятельности. Происходит декомпозиция запасенных ранее структур и композиция новых структур, требуемых задачами деятельности. В том числе и структур, с помощью которых конструируется будущее.
Уподобление (взаимная «транскрипция») постоянных функциональных органов, функциональных структур когнитивных и исполнительных актов метаформам действия, слова, образа имеет достаточно глубокие основания. М. К. Мамардашвили рассматривал форму как внутренний понимательный элемент, как «орган жизни», которая компенсирует (или корректирует) недостаточность или неопределенность самой жизни: «Потому, что события в мире доопределяются в их «органах жизни», именно потому они недоступны внешнему наблюдению, – если у внешнего наблюдателя нет того же самого органа» [Мамардашвили 1976: 318]. Говоря о формах, Мамардашвили имел в виду не статуарные формы, а формы силы, т. е. формы некоторого напряжения, которые физически и наглядно непредставимы. Ритм или динамическая пульсация – вот что является формой, о которой он говорит: «Форма есть тот резонансный сосуд или ящик, который ею создается. У Марселя Пруста где-то фигурирует выражение «ящик резонанса», очень образное и подходящее к тому, что я называл путем… Способность подчиниться такой форме и есть в нас голос той точки, где перекрещиваются свобода и необходимость» [Мамардашвили 2000: 358]. Г. Г. Шпет также характеризовал внутреннюю форму как путь. Близка к этому и оценка функционального органа как «активного покоя», данная А. А. Ухтомским. Далее Мамардашвили, как бы следуя логике Ухтомского, говорит о чувствующей или чувствительной, сенситивной форме, отличной от наших физических органов чувств [Там же: 319]. И эта форма не просто желание или мимолетное впечатление, она способна держаться, сохраняться, транслироваться: «Форма, структура и есть то, на основе чего человеческое состояние обладает свойством бесконечности и понимания бесконечного» [Мамардашвили 1995: 266].
Бесконечного не только времени, но и пространства. Выше говорилось, что функциональные органы существуют виртуально, они находятся в особом пространстве и времени – в активном хронотопе. Это иное время, движущееся вперед или назад или вовсе останавливающееся, и иное пространство с полисенсорными, а не декартовыми или какими-либо другими абстрактными координатами. Раз возникнув, функциональный орган продолжает жить в пространстве и времени хронотопа, сохраняя связь с внешним миром через им же настраиваемые подсистемы восприятия и движения. Будучи структурой, формой, он подобен диссипативным структурам, способным к внутренней дифференциации и самоорганизации (см. [Пригожин 2000]).
Мне пришлось обратиться к работам Мамардашвили и Пригожина, чтобы у читателя не возникло впечатления элементарности происходящего: сложились функциональные органы, структуры, метаформы, затем рассыпались их элементы, самоорганизовались (через внешнюю среду) в новые структуры и тем самым обеспечили эффективное (разумное, творческое) поведение и деятельность. Эти процессы далеко не автоматические, скорее драматические, в которых счастливая развязка не гарантирована. Чтобы развеять иллюзию простоты, напомню, что характеристика внутренней формы слова потребовала от Г. Г. Шпета монографического описания [1927/2005]. Такое же описание понадобилось Н. Д. Гордеевой для характеристики функциональной структуры действия [1995], динамика внутренней формы образа изучалась также В. П. Зинченко, Н. Ю. Вергилесом [1969], Б. И. Беспаловым [1984].
Не углубляясь в динамику внутренних форм, ограничусь метафорической характеристикой того, как человек противостоит неопределенности и изменчивости мира (внешнего и внутреннего, если такое различение еще имеет смысл). Начну со сферы смысла. М. Вебер уподобил человека животному, который находится в паутине смыслов, которую он сам же сплел, видимо, из своего собственного бытия. Найти в паутине нужный узелок, если ее не заставить вибрировать, довольно затруднительно. В преодолении критической ситуации участвует моторика. Н. А. Бернштейн уподобил живое движение паутине на ветру; А. В. Запорожец сравнивал освобожденное от штампов живое движение с Эоловой арфой. Живое движение участвует в порождении образа. Живой образ, в свою очередь, может быть вибрирующим, напряженным, мучительным и зыбким, т. е. таким же подвижным, как смысл и движение. Он подвержен оперированию, манипуляциям и трансформациям. Его можно уподобить той же паутине на ветру. Полизначно и полисемично слово. Его тоже нужно найти: Я слово потерял, что вам хотел сказать, / И мысль бесплотная в чертог теней вернется. Об этом же: Какая боль искать потерянное слово. Подобным же образом описывается поведение мысли: «Логика мысли не есть уравновешенная рациональная система. Логика мысли подобна порывам ветра, что толкают тебя в спину. Думаешь, что ты еще в порту, а оказывается – давно уже в открытом море, как писал Лейбниц» [Делёз 2007: 121]. Наконец, читателям, озабоченным поисками физиологических механизмов поведенческих и психических актов, можно напомнить, что близкую метафору использовали нейрофизиологи, утверждавшие, что в живом организме сеть дендритов подвижна, как ветки деревца при легком ветерке. Приведенные примеры говорят о том, что психология не только должна стать более толерантной к неопределенности (см.: [Зинченко 20076]), но и быть внимательной к способам ее преодоления.
А теперь вспомним, что за всеми перечисленными актами стоят сложнейшие, находящиеся в неравновесном состоянии функциональные структуры, которые столь же необходимы для организации поведения и деятельности, сколь и избыточны. Из их элементов (уровней) нужно строить оперативные функциональные органы. Видимо, действительно для описания такой работы необходимо привлечение топологических категорий, или, как давно предупреждал Н. А. Бернштейн, строить новую математику, которой до сих пор нет, и едва ли она будет построена в обозримом будущем. Приходится пользоваться поэтическими формулами и, обходясь своими силами, строить, «понимательные» или интеллегибельные концептуальные схемы.
Заключая разговор об уровнях глубины обработки и уровнях активности, не могу не признать, что меня не покидает ощущение тайны, чуда происходящего в человеческом восприятии, памяти, мышлении. На языке науки это чудо состоит в переходе от сукцессивности к симультанности восприятия мира. Таким же чудом является поразительная готовность нашей памяти, практически мгновенно выбирающей из ее не имеющего отчетливых границ объема то, что нужно в данный момент. На языке поэзии его выразил У. Блейк: В одно мгновенье видеть вечность… Возможно, прикоснуться к тайне симультанности поможет обращение к проблеме соотношения непосредственного и опосредованного в человеческой жизни, познании и деятельности. Непосредственное и опосредованное – это ведь тоже уровни организации психической жизни человека, его сознания и деятельности. К этому сюжету мы вернемся в дальнейшем.
Все сказанное, конечно, можно назвать фантазией. Но ведь психология должна же когда-нибудь стать объективной наукой о субъективном мире человека, а не только изучать (и учить), как человек ориентируется во внешнем мире. Первое – мечта яркого представителя Харьковской, а затем и Московской психологической школы П. Я. Гальперина; второе – его реальная исследовательская работа
§ 2. Еще раз о категории бессознательного
Доктор Фрейд, покидаю Вас,
сумевшего (где-то вне нас)
на глаз над речкой души
перекинуть мост,
соединяющий пах и мозг.
Предложенная 3. Фрейдом и принятая культурой XX в. трехуровневая структура сознания (или классификация его видов?) жива и поныне. Однако, для психологии она оказалась недостаточно эвристичной. Привлечение ее мало помогает в понимании работы целого сознания. Речь не идет о критике психоанализа Фрейда и, тем более, об отрицании бессознательного. Оно представляет собой известный и до Фрейда эмпирический феномен. Как это не парадоксально звучит, для описания работы сознания нужно преодолеть бессознательное в исследовании, и тогда сами собой отпадут попытки сделать бессознательное главным объяснительным принципом психической жизни, сознания и творчества. Ведь бессознательное – это не отсутствие сознания, хотя бы потому, что оно может быть только у существ, обладающих сознанием. Мы все же воздерживаемся от того, чтобы говорить о бессознательном у животных.
Культура, а вслед за ней и наука, нагружают бессознательное все большим числом функций, что не приближает к раскрытию механизмов их осуществления. Самым трудным является описание работы целого сознания, и, соответственно, понимание того, как возможно (и возможно ли?) единство сознания. 3. Фрейд ввел выделенный из бессознательного особый промежуточный между сознанием и бессознательным слой и назвал его предсознательным, действующим пред сознательным. Это скрытые мысли, которые без труда переходят в сознание. От него отличается действующее бессознательное, которое остается бессознательным и кажется отрезанным от сознания. Только кажется! При определенных условиях бессознательные мысли могут стать деятельными и всплыть в сознании. Фрейд самокритично говорит, что различение между пред сознательной и бессознательной деятельностью и признание разделяющей их перегородки не является ни последним, ни наиболее значительным результатом психоаналитического исследования душевной жизни [Фрейд 1994: 29–34].
Это же утверждал Фрейд, используя другие понятия своего учения. Он исходил из того, что Оно является связкой или средством взаимодействия между сознанием и бессознательным. Я («Ego») – это сознание, отделившееся от Оно в процессе эволюции в целях адаптации к внешней среде. XXXI лекцию из цикла «Новые лекции по введению в психоанализ» Фрейд закончил знаменитым и чрезмерно оптимистическим утверждением: «Где было Оно, там будет Я». Наряду с этим он говорил, что бессознательное бессмертно, оно хранит все наши воспоминания. Хранит и вытесненное из сознания. Иногда даже создается впечатление, что, с точки зрения психоанализа, сознание исчезающе мало по сравнению с бессознательным. Некоторые говорят о Химере Бессознательного, другие его демонизируют. Фрейд писал Ст. Цвейгу, что его трезвый способ борьбы с демоном состоит в том, что мы описываем его как ощутимый предмет науки. Возможно, бессознательно он так же боролся с бессознательным, связывая его подразделение «с попыткой представить себе душевный аппарат построенным как некоторое число инстанций или систем, об отношениях которых друг к другу говорится как о явлениях пространственных, без попытки, однако, связать их с реальной анатомией мозга» [Фрейд 1992: 112–113]. В число таких систем он включил особый орган, который внешне, по звучанию, близок к тому, что А. А. Ухтомский называл функциональным органом индивида. Прислушаемся к Фрейду: «(…) но что это за утраченная часть, фигурирующая в нашей модели сознания, столь всемогущая и все же скрытая от взора? Только та, что представляет чувственный орган восприятия психических свойств» (курсив Фрейда. – В. 3.) (см.: [Бион 2008: 18]). Ухтомский, размышлявший об интуиции совести, назвал совесть (со-весть) органом, который является дальновидным «рецептором на расстоянии», наиболее глубоким зрителем будущего. Совесть – «таинственный, судящий голос внутри нас, собирающий источники и порядки ведения, все унаследованные впечатления от жизни рода и предупреждающий особыми волнениями и эмоциями высшего порядка о должных последствиях того, что делается перед нами» [Ухтомский 1996: 455, 458]. Выписка, помеченная 1914 г., представляет собой первую отчетливую артикуляцию того, что впоследствии было названо автором функциональным органом индивида. Утверждение Фрейда о существовании «органа осознания» (при всей натуралистичности и тавтологичности его определения) прямо связывает функции сознания с работой органов чувств, т. е. с тем же восприятием, вниманием, памятью, мышлением и пр. Правда, орган осознания или восприятия, например, внимания слишком уж напоминает классическое самонаблюдение, его сильные, а если речь идет о восприятии собственной психики и ее свойств, то, скорее, – слабые стороны. Более адекватным было бы наделение такого органа функцией переживания работы психики. Тогда бы не возникало вопроса о заведомой неполноте ее восприятия. Я уже не говорю о том, что переживание опыта ближе характеризует сознание и личность, чем восприятие и внимание, на которые часто ссылался Фрейд. Ограничение функций сознания сенсорными или перцептивными функциями представляет собой слишком сильное упрощение. Есть еще рефлексия, управление поведением, деятельностью, переживание опыта. Если принять терминологию Фрейда и Ухтомского, то орган осознания имеет отношение не только к восприятию психических свойств, но к восприятию собственного тела. У Фрейда есть потрясающее описание телесной боли, которая, конечно, тоже относится к психике. Незадолго до кончины страдающий от болезни Фрейд писал Мари Бонапарт: «Мой мир опять превратился в маленький островок боли, блуждающий в океане безразличия».
Так или иначе, в модели Фрейда сознание и бессознательное постоянно взаимодействуют между собой. Он неоднократно описывал свою версию структуры сознания. Последняя ее «редакция» сделана им после 1938 г. в III части книги «Человек Моисей и монотеистическая религия». Здесь еще больше ослаблена оппозиция сознательного и бессознательного. Приведу ее полностью: «Мы убеждаемся, что сознание – мимолетное качество, лишь временно присущее тому или иному психическому процессу. Мы вынуждены поэтому для целей нашего исследования заменить «сознательный» на «способный к осознанию» и назвать соответствующее качество «предсознательным». Будем тогда выражаться корректнее: в своем существе Я предсознательно (виртуально сознательно), однако некоторые составные части Я бессознательны.
Эта последняя констатация подсказывает нам, что двух качеств, на которые мы до сих пор опирались, недостаточно для ориентации во мраке психической жизни. Мы вынуждены ввести другое различение, уже не качественное, а топическое и, что придает ему особенную ценность, одновременно генетическое. Отделим теперь в нашей психической жизни, в которой будем видеть аппарат, составленный из многих инстанций, областей, провинций, регион, обозначаемый нами как собственно Д от другого, который назовем Оно. Из них Оно старше, Я развилось из него наподобие коркового слоя под влиянием внешнего мира. В Оно бродят наши изначальные порывы, все процессы в Оно протекают бессознательно. Как мы уже упоминали, Я совпадает с областью предсознательного, в нем содержаться компоненты в нормальном случае остающиеся бессознательными. Для психических процессов в Оно имеют силу совершенно другие законы протекания и взаимного влияния, чем те, которые господствуют в Я. По сути дела именно открытие этого различения привело нас к нашей новой концепции и послужило ей обоснованием» [Фрейд 1992: 219–220]. Нельзя сказать, что различение сознательного и бессознательного в Я и Оно выражено достаточно ясно. Не слишком это проясняет и дальнейшее: «Что касается коммуникаций между двумя психическими провинциями, то мы соответсвенно представляем себе дело так, что, с одной стороны, бессознательный процесс в Оно поднимается до уровня предсознательного и инкорпорируется в Я, а с другой, предсознательное в Я способно совершить обратный путь и переместиться обратно в Оно. Вне нашего теперешнего интереса остается то, что позднее внутри Я отграничивается особая область, область “Сверх-Я”»[Там же].
Фрейд и сам вполне двусмысленно оценивает изложенную концепцию. С одной стороны, он говорит, что однажды ознакомившись с необычной пространственной конструкцией психического аппарата, мы уже не будем видеть особенных трудностей для понимания. С другой, неудовлетворительность этого представления ощущается автором не менее остро, чем любым другим. Причину этого он видит в нашем полном незнании динамической природы психических процессов. Такая оценка для его времени была вполне справедливой. Попутно Фрейд в очередной раз делает существенное замечание о том, что развернутая им топика ничего общего не имеет с анатомией мозга, касаясь ее, собственно, только в одном пункте. В каком – автор не уточняет.
Наконец, самое важное. Фрейд пишет: «Мы условливаемся говорить, что отличие сознательного представления от предсознательного, предсознательного от бессознательного не может быть ничем другим, кроме как модификацией, возможно – также еще и перераспределением психической энергии» [Там же]. Динамические и, соответственно, энергийные черты психики и сознания бесспорны. Выше неоднократно приводилась характеристика функционального органа как сочетания сил, дававшаяся А. А. Ухтомским. Однако подобная характеристика – это лишь начало дела. «Психическая энаргия» уже никак не может быть понята как конкретное содержание сознания. Это что-то в высшей степени беспредметное. Мы и свою-то физическую энергию с грехом пополам научаемся перераспределять и модифицировать.
Против фрейдовской версии структуры сознания высказывались и философы. А. М. Пятигорский следующим образом обосновывает неприемлемость гипотезы о сознательном в его давно ставшем привычном противопоставлении бессознательному: «Ничего подобного, ибо лежащая в основании теории человеческой психики в классическом психоанализе оппозиция «бессознательное/сознательное» является по определению интерсубъективной, то есть предполагающей одновременное существование по крайней мере двух психик, двух субъектов сознания, одному из которых сознание приписывается как действительное, актуальное в своей манифестированности, а другому – лишь как латентное и потенциальное. Первый устанавливает какое-то «действительное положение вещей» относительно психики второго, которое он называет его, второго, подсознательным (без-сознательным, пред-сознательным). На самом деле это – типичный случай позитивистского естественно-научного мышления XIX в., неотрефлексировавшего себя как один из случаев мышления и оттого абсолютизировавшего привилегированность своей эпистемологической позиции. Или скажем так: подсознательное в психоанализе конструируется только из содержания (то есть из понятий, идей, пропозиций, наконец) сознательного. Я думаю, что безнадежная тривиальность такой позиции стала очевидной уже в 20-х годах XX столетия самому Фрейду, превратившему подсознательное сначала в пред-сознательное, а потом в «энергию», уже по определению немыслимую как конкретное содержание мышления (оттого-то Жак Лакан, которому в наследство от Фрейда достались не уплаченные последним долги, попытался переосмыслить подсознательное как структуру и язык)» [Пятигорский 2004: 22].
Среди попыток положительного понимания и интерпретации бессознательного, действительно, наиболее последовательна лингвоцентрическая концепция Лакана [2000]. Бессознательное – оно говорит, зависит от языка и бывает только у существа говорящего. Бессознательное кто-то выслушивает. У бессознательного есть субъект, он выступает в метафизическом облике, как производное от представления. Бессознательное структурировано, как язык, хотя оно и вне-существует дискурсу, является его условием. Попробую разобраться в этих не очень ясных тезисах.
Лакан справедливо говорит, что мы очень мало знаем о языке. Думаю, это не в последнюю очередь связано с тем, что вербальный язык, как правило, рассматривается независимо от языка образов, действий, чувств, также обладающих способностями к порождению текстов. Важным условием обогащения наших знаний о языке (вербальном) является включение во внутреннюю форму слова, помимо значений и смыслов, образа, действия, чувства. Да и само слово может входить во внутренние формы образа, действия, рассматриваемых как внешние формы. Все эти языки относительно обратимы, как минимум, они побратимы. При таком, идущем от В. Гумбольдта, А. А. Потебни, Г. Г. Шпета, понимании языка, слова, текста открываются новые возможности интерпретации положения Лакана о том, что бессознательное структурировано, как язык. Резонно сделать следующий шаг: так же структурировано и сознание. Объектом (фокусом) его внимания и рефлексии последовательно или одновременно становятся «слова» и «тексты», выраженные на языке образов, действий, чувств и слов вербального языка. Сказанное, видимо, справедливо и для бессознательного. Это означает, что как сознание, так и бессознательное (вместе со своими субъектами) в каждый данный момент времени имеют дело с текстами, выраженными на разных языках. И они могут вмешиваться в работу друг друга. Иное дело, что эффективность такого вмешательства весьма сомнительна. Возможно всякое, о чем читатель наслышан или знает по собственному опыту. Мыслим и другой вариант, когда сознание и бессознательное погружены в один язык (текст), имеющий свои внешние и внутренние формы. В любом случае сознание и бессознательное подразумевают друг друга и их сколько-нибудь строгое разделение едва ли возможно. Более продуктивно смещение интереса от дихотомии сознание – бессознательное в сторону изучения взаимодействия и взаимопроникновения внешних и внутренних форм слова (понимаемого в самом широком смысле) при порождении новых текстов, независимо от того, являются ли они вербальными, образными или поведенчески-действенными. При такой установке вопрос, являются ли акты творчества сознательными или бессознательными, отходит на второй план. Ж. Лакан не без оснований сомневался в оценке бессознательного в качестве знания, которое не думает, не рассчитывает, не судит. Неосознаваемость многих форм поведения вовсе не означает их бесконтрольности. Можно сказать, что тем самым Лакан начал превращать «глубинную психологию», в основе которой лежат элементарные инстинкты, влечения, страсти, в «вершинную психологию», в основе которой лежит человеческий язык.
В исходную версию фрейдовской структуры сознания вносят свои коррективы и другие психоаналитики. Более отчетливо картину взаимодействия между сознанием и бессознательным представил У. Бион – английский психоаналитик, предложивший свою версию их взаимоотношений. Насыщая эти понятия психологическим содержанием, он, по сути дела, преодолевает бессознательное, разумеется, сохраняя его в роли своего рода символа. Собственно, таким же символом у него оказывается и сознание, что, видимо, связано с тем, что он рассматривает психоанализ, прежде всего, как средство развития психики и личности. Бион на место предсознательного поставил «контактный барьер»: «Термин “контактный барьер” обозначает установление контакта между сознанием и бессознательным, а также выборочный переход элементов из одного в другое. От характера контактного барьера будет зависеть переход элементов из сознания в бессознательное и наоборот» [Бион 2008: 31]. Бион выделил две группы элементов – альфа и бета. Первые – это преобразованные посредством альфа-функции чувственные впечатления и переживаемые им эмоции. После преобразования эти элементы запоминаются и становятся необходимым условием возникновения мыслей – либо в сновидении, либо в состоянии бодрствования. В случае если альфа-функция нарушена, осознаваемые чувственные впечатления и переживаемые эмоции остаются непреобразованными. Их Бион называет бета-элементами. В отличие от альфа-элементов, бета-элементы воспринимаются не как явления (под «явлением» Бион понимает то, что Кант назвал вторичными и первичными качествами), а как вещь-в-себе, т. е. непознаваемое для человека. Таким образом, альфа-функция делает чувственное воприятие эмоционального опыта доступным для сознания и сновидческого мышления. Нетрансформированные бета-элементы непригодны для размышления, сновидения, запоминания или развития интеллектуальных функций. Эти «вещи-в-себе», как правило, отторгаются, изгоняются посредством проективной идентификации. Пациенты, не способные к трансформации чувственных восприятий, не видят снов, не могут ни заснуть, ни проснуться, быть сознательными или бессознательными [Там же: 20–21, 25].
Для психологии различение альфа– и бета-элементов не является неожиданным. Дж. Гибсон различал «видимый мир» и «видимое поле»: последнее напоминает бета-элементы, которыми можно манипулировать, наподобие того, как манипулируют дети-эйдетики элементами зрительного образа. Но посредством таких неопреобразованных элементов нельзя мыслить. Подобные трудности в порождении мысли испытывал и великий мнемонист-эйдетик Ш., описанный А. Р. Лурия в «Маленькой книжке о большой памяти», который не мог преобразовать рой своих впечатлений в строй. То, что Бион называет альфа-функцией, есть система преобразований информации, глубина обработки которой может быть весьма различной. Да и виды преобразований, приводящих информацию к виду, пригодному для учета в поведении или для решения мыслительных задач, также весьма разнообразны (см. первый раздел настоящей главы). Наиболее отчетливо то, что Бион называет альфа-элементами, наблюдается в сновидении. Бион уточняет свое утверждение: человек должен «снить» себе свой текущий эмоциональный опыт независимо от того, переживает ли этот опыт во сне или в состоянии бодрствования. В концептуальной схеме Биона это выглядит следующим образом: альфа-функция личности – во сне или наяву – преобразует связанные с эмоциональным опытом чувственные впечатления и эмоциональные переживания в альфа-элементы, которые объединяются и действуют совместно, принимая форму контактного барьера: «Таким образом, этот контактный барьер непрерывно в процессе своего формирования фиксирует моменты контакта и разделения сознательных и бессознательных элементов, а также проводит между ними различия» [Бион 2008: 20–21, 25]. Обращу внимание на то, что контактный барьер также близок к тому, что А. А. Ухтомский назвал функциональным органом индивида. Если под функциями личности Бион понимает нечто стабильное и реально существующее, то контактный барьер формируется, так сказать, на ходу из ранее накопленных индивидом и ставших сейчас актуальными альфа-элементов. Бион заключает, что «характер перехода из сознания в бессознательное и наоборот, а значит, и контактного барьера и составляющих его альфа-элементов определяет память и свойства любого конкретного воспоминания» [Там же: 32]. Автор уподобляет контактный барьер полупроницаемой мембране, «которая благодаря своему строению и проницаемости разделяет психические явления на две группы, одна из которых выполняет функции сознания, а вторая – функции бессознательного» [Там же: 36]. При этом Бион замечает, что эти группы меняются местами. Опираясь на опыт своей психоаналитической практики, Бион пишет: «Этим можно объяснить то, почему, олицетворяя сознание, я был неспособен выполнять функции сознания, а пациент как “бессознательное” был неспособен выполнять функции “бессознательного”. (Ради простоты я предположил, что такое разделение функций оставалось неизменным, однако на самом деле это не так – роли взаимно менялись.)» [Там же: 35–36].
Обсуждая проблему структуры сознания, Бион говорит не только о памяти и мышлении. Он сочувственно цитирует положение 3. Фрейда о внимании: «Была выработана особая функция, в задачу которой входило периодически обследовать внешний мир для того, чтобы данные его наперед были известны, если появится неотвратимая внутренняя потребность. Эта деятельность идет навстречу чувственным впечатлениям вместо того, чтобы ожидать их появления». Бион замечает, что «Фрейд не стал больше исследовать внимание, но термин (в том виде, в каком он использовал его) имеет именно тот смысл, который я исследую как фактор альфа-функции» [Там же: 19]. Именно для внимания ближе всего подходят метафоры контактного барьера и мембраны, которая пропускает лишь необходимое. А что необходимо, заранее знают только инстинкты, которых у человека маловато, что не случайно. Человеческий мир динамичен, неожидан, неопределяем, скверно предсказуем. Почти никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Устройство этого механизма должно быть соизмеримо со сложностью непредсказуемого мира и со сложностью еще менее предсказуемого другого, с которым приходится общаться, сотрудничать, конкурировать. Это нешуточные требования, которым не могут удовлетворить никакие инстинкты и рефлексы, какие бы мы в них мыслимые и немыслимые усложнения не вводили.
Непредсказуемости мира может быть противопоставлена только свобода, которой не обладают косные инстинкты и близорукие рефлексы. Свободно и наше внимание, о чем говорит целая плеяда его видов, свойств и функций, известных в психологии. Внимание – не просто флегматично-умная мембрана, которая заранее знает, что, куда и когда допустить или презреть. Приставка-мембрана, видимо, есть, но не сама она внимание, а лишь условие возникновения состояния внимания. Можно спросить у опытного спортсмена, а еще лучше посмотреть, как атлет собирает себя, подойдя к штанге, и убедиться, что внимание, собирание себя это – страсть. Чтобы «впадать» в такое состояние, нужно действительно обращаться к миру, идти навстречу ему (здесь Фрейд прав), допускать его в себя, порой отгораживаться от него, отторгать его, относиться к нему остраненно. «Остранение», «отрешение» – это не только эстетические изыски. Оно бывает условием выживания. Приведу образ, использованный A.A. Ухтомским для характеристики энергии (сочетания сил) доминанты-внимания: «А вот превосходная картина того, как могущественна доминанта в своем господствовании над текущими раздражениями. Пьер Безухов, тащившийся на изъязвленных ногах по холодной октябрьской грязи в числе пленных за французской армией и не замечавший того, что представлялось ему ужасным впоследствии: «Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму» [Ухтомский 1978: 100]. Внимание-мембрана локализована не в организме и не вне его. Внимание это – пограничье (как у Бахтина – культура). Как говорилось выше, мембрана обладает двусторонней проводимостью. Когда человек в «горячем» состоянии, то и сверхпроводимостью, как керамика в «холодном» состоянии.
Мембрана может что-то допустить из внешнего мира во внутренний, может пропустить или отфильтровать. Равным образом, мембрана может быть более или менее проницаемой для того, чтобы отпустить нечто, рвущееся изнутри живого существа вовне, на волю. Здесь тоже нужен глаз да глаз. А. В. Запорожец говорил: «Представьте себе, что любая мысль, пришедшая человеку в голову, тут же реализуется». Лучше не пробовать. Не поймут…
По сути дела, таким образом описываемое внимание как бы выходит за пределы самого себя и поднимается до уровня работы сознания, причем такого, для которого малосущественно различение сознательного/ бессознательного. Внимание – это состояние всего организма (духовного и телесного), как доминанта, как установка, которая, согласно Д. Н. Узнадзе, представляет собой целостную модификацию личности. Видимо, таким же образом можно представить и контактный барьер Биона. Этот барьер, как бы мы его ни называли – селекторным механизмом, фильтром, мембраной, ситом или дырявым решетом – выполняет также функцию преодоления избыточности стимуляции, идущей из внешнего мира и избыточности памяти и опыта. Он обладает двусторонней проницаемостью, т. е. он одновременно и вход, и выход во временной интервал, который мы называли зазором длящегося опыта. Он же и «смеситель», а возможно, и плавильный тигль, в котором переплавляются элементы, поступающие из внешнего и внутреннего миров, независимо от того, осознаются они или нет. Смена ролей сознания и бессознательного в реальной жизни, поведении и деятельности человека вообще делает их трудно различимыми, что является решающим аргументом против попыток представления бессознательного как некой субстанции. Изложенное выше о взаимоотношениях сознания и бессознательного позволяют сделать вывод, что само их разделение является относительным и обратимым, хотя обратимость, конечно, не полная. Я столь подробно остановился на этом пункте, поскольку моя собственная интенция при работе над структурой сознания состоит в том, чтобы преодолеть бессознательное или наполнить его психологическим содержанием, что одно и то же.
Далее речь пойдет о том, чтобы найти иные пути к анализу сознания, когда предсознательное и бессознательное вообще не обязательны как средство (и тем более как главная цель) в изучении сознания. В теоретикопознавательном плане бессознательное давно стало подобием некоторой емкости, в которую погружается все непонятное, неизвестное, загадочное или таинственное, – например, интуиция, скрытые мотивы поведения, неразгаданные смыслы и т. п. Разумеется, преодоление категории бессознательного в исследовании, если оно даже удастся, вовсе не означает отказа от этого термина.
§ 3. Хронотопическая структура сознания: слои и их образующие
Согласимся с постулатами Л. С. Выготского: «Сознание изначально есть нечто целое»; «Сознание определяет судьбу системы, как организм– функции» [Выготский 1982–1984, 1: 157–158]. Не будем гадать, каким образом изначально возникает сознание. Оставим эту проблему энтузиастам разгадки тайн происхождения Вселенной, жизни, психики, человека и сознания. Наличие тайны происхождения сознания и утверждение о его целостности не мешают ставить вопрос о структуре и выделении в мыслимой структуре сознания слоев и их образующих. Несомненно также, что непонятно, как возникающее сознание развивается, как на его развитие влияют те или иные обстоятельства, факторы, которые в известной мере условно, вслед за А. Н. Леонтьевым, названы «образующими», которые в него прорастают. Выготский, например, говорил, что «значение слова прорастает в сознание» и ставил вопрос, «какое значение это имеет для самого сознания». Да и само «значение слова не равно простой раз навсегда данной вещи». Оно развивается и «развитие значения = развитию обобщения» [Выготский 1982–1984, 1: 164].
Не меньшую роль в структуре сознания и ее развитии играет смысл, который, согласно Выготскому, «есть то, что входит в значение (результат значения), но не закреплено за знаком» [Там же]. Поскольку в сознании имеется движение смыслов, Выготский настаивал на смысловом строении сознания и рассматривал смысл как отношение к внешнему миру, а не только к знаку, к слову, к значению. Обобщение и значение входят в смысловые структуры сознания. Таким образом, взаимодействующие значение и смысл вполне подходят на роль образующих сознания, что и зафиксировал А. Н. Леонтьев.
В качестве третьей образующей он добавил чувственную ткань образа. Добавление чувственной ткани к значению и смыслу представляет собой несомненное достижение в анализе сознания по сравнению с Шпетом и Выготским. Вместе с тем нельзя не отметить, что такой подход к анализу сознания более тесно связан с интроспективной психологией, чем с развивавшимся самим Леонтьевым деятельностным подходом к психике и сознанию. Он включил в число образующих лишь такие, которые в большей или меньшей степени доступны самонаблюдению. Правда, чувственная ткань образа дана в самонаблюдении значительно менее полно, чем сам образ или перцепт. Если сравнить пары «чувственная ткань – образ» и «смысл – значение», то чувственная ткань по степени рефлектированности ближе к смыслу. Сознание, построенное на основе трех образующих, выделенных Леонтьевым, недостаточно онтологично. В нем полно представлен рефлексивный слой и недостаточно слой бытийный, жизненный. Можно упрекнуть его в непоследовательности: совместная деятельность людей, согласно Леонтьеву, – источник сознания, в чем он, кстати, видел отличие своего понимания сознания от понимания его Выготским. В таком подчеркивании Леонтьевым оригинальности своего подхода я вижу сильное преувеличение. В архиве Леонтьева хранится его собственный конспект доклада Выготского, посвященного проблеме сознания. Из опубликованного в первом томе Собраний сочинений Л. С. Выготского конспекта явно следует, что Выготский не только понимал сознание как деятельность, но для него первостепенной проблемой было понимание отношений и связей между отдельными деятельностями. Эти отношения не являются постоянными, они существенны и для каждой отдельной деятельности. Постулат о структурности деятельности Выготский делает проблемой: «Связь деятельностей – это есть центральный пункт в изучении всякой системы» [Выготский 1982–1984, 1: 157]. Отсюда и положение Выготского не только о смысловом, но и о системном строении сознания. Ведь живая система – это постоянно меняющееся распределение активностей в пространстве и времени. Сознание может не только связывать (или разъединять) деятельности, оно может инкапсулироваться в отдельной деятельности, выходить за ее пределы, подниматься над ней, отказываться от нее, «назначать» и строить новую. Именно в этом смысле сознание представляет собой сложнейшую из всех мыслимых живую систему, имеющую свою функциональную морфологию. Разумеется, сознание – это открытая система, чему не противоречит то, что оно может закрываться, бежать, в том числе и от самого себя.
Вопреки взглядам на сознание Выготского и самого Леонтьева, деятельность не представлена в числе образующих сознания. По поводу этого упрека можно возразить, что образующие – это компоненты структуры сознания, т. е. составляющие, а не порождающие. Однако при анализе живого, постоянно строящегося сознания различение образующих и порождающих весьма относительно.
В предложенной нами структуре сознания «репрезентантом» деятельности выступает биодинамическая ткань живого движения и действия. Она участвует не только в порождении сознания, но и в порождении образов, речевых высказываний и других психологических актов. Нужно напомнить, что оформлению психологической теории деятельности в версии Леонтьева предшествовала деятельностная трактовка результатов исследования ряда психических процессов как действий и деятельностей. В середине 30-х гг. А. В. Запорожец рассматривал восприятие и мышление как сенсорные и умственные действия. Тогда же П. И. Зинченко изучал запоминание как мнемическое действие. В 1940 г. С. Л. Рубинштейн, видимо, не без влияния этих исследований пришел к заключению, что действие является исходной клеточкой, в которой можно найти зачатки всех элементов психологии человека. Но, пожалуй, главным было то, что Н. А. Бернштейн уже ввел понятие живого движения и его биодинамической ткани, о чем было хорошо известно А. Н. Леонтьеву.
При добавлении еще трех образующих: биодинамической ткани, Я, Ты (Другой) – мы получаем трехслойную, или трехуровневую, структуру сознания. Бытийный слой образуют биодинамическая ткань живого движения и действия и чувственная ткань образа. Рефлексивный слой образуют значение и смысл. Духовный – Я и Ты. По отношению к выделенным уровням сознания различение сознательного/бессознательного лишено смысла. Не нужно и фрейдовское Оно. Другой вопрос, насколько выделенные слои и их образующие доступны внешнему наблюдателю или самонаблюдению индивида, о чем разговор будет позже.
Выделение бытийного слоя сознания необходимо в связи с невозможностью описания многих актов поведения на основе сознательного присутствия в них индивидуального субъекта и его воли. Особенно отчетливо это выступает при осуществлении свободных действий. Здесь мы сталкиваемся с чрезвычайно трудной для понимания ситуацией. Так же как мы с трудом осваиваемся с идеей относительности в физике, нам трудно освоить мысль, что внутри самого сознания возможно различение (и оперирование ими) явлений двоякого рода: 1) явлений, сознанием и волей контролируемых и развертываемых (и в этом смысле идеалконструктивных) и 2) явлений и связей, хотя и действующих в самом же сознании, но неявных по отношению к нему и квазипредметных (и в этом смысле неконтролируемых субъектом). Речь идет о различении внутри самого сознания, а не об отличии сознания от воздействующих на него объектов внешнего мира. Важно помнить, что нечто в сознании же обладает бытийными (и поддающимися объективному анализу) характеристиками по отношению к сознанию, наблюдаемому самим субъектом, совершающим осознанные, контролируемые акты, т. е. по отношению к сознанию, понимаемому в традиционном смысле как индивидуально-психологическая реальность (см.: [Зинченко, Мамардашвили 1977]).
Сделаю необходимые пояснения относительно терминологии. Названия слоев «бытийный» и «рефлексивный» весьма условны. Каждый из них необходим для характеристики целого сознания, что станет ясно из дальнейшего изложения. Возможно, для бытийного слоя более адекватными были бы термины «интенциональный» или «экзистенциальный», но они характеризуют целое сознание. Недостаточен и термин «чувственный» (слой), поскольку в нем исчезает активный залог. К тому же чувственность (hylé) иногда вообще оставляют вне сознания как нечто радикально от него отличающееся (Э. Гуссерль). Пока же можно лишь сказать, что поиск более адекватной терминологии продолжается.
Еще одно пояснение относится к терминам «образующие» и «образуют», которые следует понимать в функциональном, а не в генетическом смысле слова. В настоящей главе не будет речи о том, как возникает (образуется) сознание в историческом развитии человечества и в онтогенезе ребенка. Решение подобных задач вполне осмысленно, но тогда нужно было бы углубляться в вопросы о том, как образуются сами «образующие». Ниже, наряду с термином «образующие», будет использоваться и термин «компоненты» сознания. На самом деле речь идет о «материи» сознания, которой придается та или иная форма. Забегая вперед, нужно сказать, что материя сознания не исчерпывается материей языка. Хотя К. Маркс, конечно, был прав, говоря, что на сознании с самого начала лежит «проклятие материи в виде языка». Возможно, другие формы «материи» делают судьбу сознания и его носителя не такой печальной. Конечно, и слово не всегда «проклятое». Есть и блаженное, бессмысленное слово, за которое О. Мандельштаму приходилось молиться в ночи советской.
Все компоненты (образующие) предлагаемой структуры сознания уже построены как предметы научного исследования. Каждому из них посвящены многочисленные исследования, ведутся дискуссии об их природе, свойствах, ищутся все новые и новые пути их анализа. Конечно, каждое из этих образований изучалось как в качестве самостоятельного, так и в более широком контексте, в том числе и в контексте проблемы сознания, но они не выступали как компоненты его целостной структуры. Тем не менее накопленный опыт их исследования полезен, более того, необходим для ее описания. Это, разумеется, не исключает, а, напротив, предполагает, что включение всех компонентов в целостный контекст структуры сознания задаст новые требования к дальнейшему изучению каждого из них в отдельности и приведет к постановке новых задач и проблем, связанных с выявлением существующих между ними взаимоотношений.
Из сказанного должно быть ясно, что входящие в структуру компоненты – не кирпичики, не атомы, посредством которых невозможен синтез сложных психологических структур или форм. Компоненты структуры сознания следует рассматривать в соответствии с требованиями, которые Шпет, Выготский и Рубинштейн предъявляли к единицам анализа психики. Они представляют собой гетерогенные образования, каждое из которых несет на себе свойства целого. Это формы активности не только заслуживающие, но и выступающие в качестве предметов самостоятельного исследования. Здесь я ограничусь лишь указанием на те их свойства, которые облегчат понимание предлагаемой структуры сознания. Начну ее характеристику с компонентов рефлексивного слоя сознания, занимающего промежуточное место между бытийным и духовным слоями.
Значение. Значение – это идеальные или идеализованные конструкты, в которых представлены обобщенные формы совокупного общественного опыта. Под значением понимается содержание знака, схемы, образа, изображения, слова, текста, символа, выразительного движения, ритуального поведения и т. п. в его инвариантном социально-нормированном смысле (см.: [Петренко 2003]). В значении кристаллизован опыт общественной практики, поэтому значение рассматривается как превращенная форма деятельности, вбирающая в себя знания, нормы и правила, формирующиеся в этой деятельности (А. Н. Леонтьев). Следует различать общественно-выработанные значения и индивидуальную значимость тех или иных событий для индивида.
В психологической традиции термин «значение» в одних случаях употребляется как деловое значение слова, в других – как значения, репрезентирующие содержание общественного сознания, усваиваемого индивидом. Понятие значения фиксирует то обстоятельство, что сознание человека развивается не в условиях робинзонады, а внутри некоторого исторически кристаллизированного опыта деятельности, общения, мировосприятия, т. е. культуры в широком смысле слова. Индивиду необходимо его не только усвоить, но и построить собственный опыт. Значение рассматривалось как форма сознания, т. е. осознания человеком своего – человеческого – бытия. Оно же рассматривалось как единица анализа мышления и речи (Л. С. Выготский) и как реальная психологическая «единица сознания», и как факт индивидуального сознания.
Имеются различные классификации видов значения. Одна из них особенно важна: операциональные, перцептивные, предметные, вербальные. Это не только классификация, но и примерная последовательность их возникновения в онтогенезе. Операциональные связывают значение с биодинамической тканью, перцептивные – с чувственной, предметные – со смыслом, вербальные – с социальным опытом, культурой. Имеются данные о формировании каждого из видов значений, правда, наиболее детально изучено формирование житейских и научных понятий (значений). Интересна классификация значений, предложенная Г. Г. Шпетом в связи с анализом функций слова. Он различает два вида значений. К значениям первого порядка он относит прямое и предметное «деловое» значение; здесь «выражение» (возможно, даже не обязательно вербальное) выполняет свою прямую собственно значащую функцию. Если обратиться к самим желаниям, намерениям «выражающего» нечто индивида, то мы придем к новому порядку «значений» – значений «второго порядка». Здесь имеет место узкий смысл «выражения» как «обнаружения» или «проявления экспрессии»: «Мы начинаем строить догадки о том, как переживает сам выражающий содержание своих выражений. Для нас выступает здесь как бы новый ряд значений: дело идет не только о настроении данного момента у выражающего, а обо всем, что обуславливает этот момент, о его склонностях вообще, привычках, вкусах, о том, что немцы называют Gesinnung, и вообще о всем укладе его души, представляющем собой весьма сложный коллектив переживаний» [Шпет 2006: 490]. «Коллектив переживаний» или «фонд души», носимый в себе индивидом, Шпет обозначает как его духовный уклад, и в нем он ищет значения «второго порядка». Ясно, что эти последние, равно как и духовный уклад, имеют самое тесное отношение к сознанию. Шпет использует также близкий к значению «второго порядка» термин «со-значение», которое слышится за голосом автора и дает возможность догадываться о его мыслях, подозревать его поведение, проникать как бы в некоторый особый интимный смысл, имеющий свои интимные формы» [Шпет 2006: 470]. В co-значениях слиты индивидуальные смыслы и социальные значения: «культурное явление, как выражение смысла, объективно, но в нем же, в этом выражении есть сознательное или бессознательное отношение к этому «смыслу», оно именно – объект психологии. Не смысл, не значение, а со-значение, сопровождающее осуществление исторического, субъективные реакции, переживания, отношение к нему – предмет психологии» [Шпет 2006: 421]. Перейдем к характеристике смысла.
Смысл. Понятие смысла означает отнесенность знака, явления, события к человеку или к некоторому высшему существу. В более узком употреблении это понятие характеризует содержание языковых выражений. Смысл требует проникновения в скрытую сущность слов, вещей, отношений, истории, мироздания, жизни, творчества… Понятие смысла в равной степени относится и к сфере сознания, и к сфере бытия. «Жизнь есть требование от бытия смысла и красоты», – это максима А. А. Ухтомского. Бытие может быть оправдано только смыслом. Понятие смысла указывает на то, что индивидуальное сознание несводимо к безличному знанию, что оно в силу принадлежности живому индивиду и реальной включенности в систему его деятельностей всегда страстно; короче, что сознание есть не только знание, но и отношение. «Смысл – не вещь, а отношение вещи (называемой) и предмета (подразумеваемого» [Шпет 2006: 422]. Понятие смысла выражает укорененность индивидуального сознания в бытии человека, а рассмотренное выше понятие значения – подключенность этого сознания к сознанию общественному, к культуре. Распространенное в психологии резкое различение значения и смысла как объективного и субъективного является слишком сильной абстракцией. Ведь знаки, слова, символы, рассматриваемые как орудия, имеют не только значения, но и назначения, то есть не лишены смысла, а выражают его.
Нащупываемые пути изучения смыслов связаны с анализом процессов извлечения (вычерпывания) смыслов из ситуации (предметной или языковой) или «вчитывания» их в ситуацию, что также нередко бывает.
Исследователи, предлагающие различные варианты функциональных моделей восприятия, действия, кратковременной памяти и т. п., испытывают большие трудности в локализации блоков смысловой обработки информации, так как они постоянно сталкиваются со случаями, когда смысл извлекается из ситуации не только до кропотливого анализа значений, но даже и до сколько-нибудь отчетливого ее восприятия. Не потому ли исследователи в большей степени направляют свои усилия на поиск рациональных способов ознакомления с ситуацией, чем на поиск способов эмоциональной оценки смысла ситуации, смысла деятельности и действия? Смысл трудно вербализуем, что вовсе не означает его отсутствия. Он часто выступает в форме ощущаемого или чувствуемого смысла. Выше говорилось о том, что смысл укоренен в бытии, в деятельности, в действии. Большой интерес представляют исследования того, как смыслы рождаются и осуществляются в действии. Сложность решения подобной задачи можно проиллюстрировать тем, что А. Н. Леонтьев в своей версии структуры деятельности представлял смысл не прямо, а латентно как отношение мотива к цели. Но это не единственное «место» бытования смысла в деятельности. Не меньшую роль он играет в отношениях целей и средств, не говоря о том, что он воплощается в результате.
Смыслы, как и значения, связаны со всеми компонентами структуры сознания. Смыслы витают над двигательными, перцептивными и умственными действиями как смыслы соответствующих задач. Наиболее очевидны отношения между значениями и смыслами, существующие в рефлексивном слое сознания. Они могут характеризоваться по степени адекватности, например, клиника (и не только!) дает примеры полной диссоциации смыслов и значений. Великие мнемонисты способны запоминать огромные массивы бессмысленной информации, но испытывают трудности извлечения смысла из организованной, осмысленной информации, где смысл очевиден. На несовпадении значений и смыслов (так называемый семантический сдвиг) строятся анекдоты и многие техники комического.
Заслуживают детального изучения динамика взаимной трансформации значений и смыслов, происходящая в рефлексивном слое сознания. Это циклические, противоположено направленные акты означения смыслов и осмысления значений (в том числе их обессмысливании). В этом состоит одна из важнейших функций сознания. При «голом» (или абсолютном) смысле оно не нужно так же, как оно не нужно при абсолютной, не знающей сомнений, заблуждений, ошибок, рациональности. Означить смысл – значит задержать реализацию возможной программы действия, мысленно проиграть ее, продумать. Осмыслить значение, напротив, значит извлечь уроки из осуществленной программы действия, включить ее в свой «деятельностный арсенал» или отказаться от нее, начать искать новый смысл и в соответствии с ним строить новую программу действия. Эти же циклические совершающиеся акты замечательны тем, что составляют самое существо дискурса, разговора, диалога, выступают средством, обеспечивающим взаимопонимание. Конечно, взаимопонимание не может быть абсолютным, полным. Всегда имеется зазор, дельта непонимания, связанного с трудностями осмысления значений, или недосказанности, связанной с трудностями не только означения смысла, но и его нахождения и воплощения. Непонимание и недосказанность – это не только негативные характеристики общения. Они же составляют необходимые условия рождения нового, условия творчества, развития культуры. Недосказанность в искусстве – это ведь и художественный прием, и следствие трудностей, испытываемых мастером. Не безразлично и несказанное:
Все сказано на свете,
Несказанного нет,
Но вечно людям светит
Несказанного свет.
В месте встречи актов означения смыслов и осмысления значений, в зазоре их несовпадения, рождается новое, в том числе образуются co-значения. Конечно, подобные встречи не происходят автоматически. А. Н. Леонтьев любил повторять, что встреча потребности с предметом – акт чрезвычайный. Подобной характеристики заслуживает и акт встречи значения со смыслом, он переживается и порождает новый опыт. В реальности всегда имеется полисемия значений и полизначность смыслов, имеется избыточное поле значений и избыточное поле смыслов. Преодоление этой избыточности на полюсах внешнего или внутреннего диалога, к тому же диалога нередко эмоционально окрашенного, задача действительно непростая. Абсурд тоже не лишен смысла, ибо он подчеркивает, высвечивает, означивает и осмысляет абсурдность действительности. Приведу в качестве примера отрывок из «Голубой тетради № 10» Д. Хармса:
ЖИЛ один рыжий человек, у которого не
было глаз и ушей. У него не было и волос,
так что рыжим его называли условно.
Говорить он не мог, так как у него не
было рта. Носа тоже у него не было.
У него не было даже рук и ног. И живота
у него не было, и спины у него не было, и
хребта у него не было, и никаких внутренностей
у него не было. Ничего не было! Так что
непонятно, о ком идет речь.
Уж лучше мы о нем не будем больше говорить.
Рыжий человек Хармса напоминает фантом «нового человека», т. е. одну из превращенных, точнее, извращенных форм сознания, порожденных «социалистическим реализмом», который постоянно вступал в противоречие с вполне «реалистическим социализмом» (А. Биленков). Б. Пастернак выразил это более прямо: О личностях не может быть и речи / На них поставим тут же крест. До Хармса и Пастернака А. Платонов в 3-й Записной книжке за 1930 г. написал о новом человеке: «Типич(ный) человек н(ашего) времени: это голый – без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все, но не на прошлое».
Обратимся к бытийному слою сознания, образующими которого являются биодинамическая ткань движения и действия и чувственная ткань образа. Метафоры биодинамической и чувственной ткани соотносятся с метафорой ткани сознания (см.: § 11, 2-я глава). Еще раз подчеркну, что каждая из этих тканей представляет собой материал (материю), на которой человек создает строфичные (пространственные) орнаменты и строчковатые узоры. На языке психологии они описываются как сенсорные эталоны, например, решетка фонем родного языка, шкалы музыкальных звуков, простейшие геометрические формы, альфа– и бета-элементы Биона. Создаются и другие более сложные оперативные единицы восприятия и действия, перцептивные и мнемические схемы, моторные схемы, автоматизмы, умения, навыки и пр. Все это скрыто за понятиями биодинамической ткани движения и действия и чувственной ткани образа.
Биодинамическая ткань. Движение и действие имеют внешнюю и внутреннюю форму. Биодинамическая ткань – это обобщенное наименование для различных внешних характеристик живого движения и предметного действия: траектории, амплитуды, скорости, ускорения и т. п. Это наблюдаемая и регистрируемая внешняя форма живого движения, рассматривавшегося Н. А. Бернштейном как функциональный орган индивида. Живое движение отличается от механического, что легко обнаруживается человеческим глазом за 250–300 мс. Между тем наука до сих пор не слишком твердо знает, чем живое движение отличается от механического. И это при том, что у исследователей уже появились средства для выявления даже квантово-волновых характеристик живого движения. Видимо, тайна живого движения заключена в его внутренней форме.
Использованным для живого движения характеристики термином «ткань» подчеркивается, что это материал, из которого строятся целесообразные, как непроизвольные, так и произвольные движения и действия. Построение целесообразного движения – это не механическая, а смысловая задача. Л. С. Выготский писал, что смысловое движение – это не смысл + двигательный механизм. Приведем его разъяснение: «Видимый и невидимый смысл движения: видимый – движение к цели (механически необходимое) – и этот смысл, без которого движение непонятно; но мы никогда не делаем точных и только необходимых движений, поэтому движение всегда имеет скрытый, внутренний смысл движения, который всегда выражает отношение личности к цели, внутреннее препятствие, борьбу, колебание, добавочную цель, скрытую тенденцию или мотив, горячность, слабость, преувеличение цели, достижение цели для показа etc. Мы делаем больше или меньше, чем необходимо с точки зрения ситуации, в этом больше и меньше ключ к скрытому смыслу» (см.: [Завершнева 2008: 132]). По мере построения движений все более сложной становится внутренняя форма, внутренняя картина таких движений и действий. Она заполняется когнитивными (образ ситуации и образ действия), эмоционально-оценочными, смысловыми образованиями. Неподвижное существо не могло бы построить геометрию, писал А. Пуанкаре. А математика до сего времени пасует перед топологической сложностью живого движения. Подлинная целесообразность и произвольность движений и действий возможна тогда, когда образ и слово входят в качестве составляющей во внутреннюю форму или картину живого движения. Другими словами, внутренняя форма движений и действий есть ненаблюдаемая онтология, о которой можно судить по их структурным особенностям и результатам. «Чистую», лишенную внутренней формы биодинамическую ткань можно наблюдать при моторных персеверациях, в квазимимике, в хаотических движениях младенца и т. п. Биодинамическая ткань избыточна по отношению к освоенным скупым, экономным движениям, действиям, жестам, как избыточны степени свободы кинематических цепей человеческого тела. В такой избыточности содержится потенциал совершенствования движений и действий, поиска и открытия новых способов их выполнения.
Чувственная ткань. Этот термин есть обобщенное наименование для различных сенсорных свойств и перцептивных категорий (пространство, движение, цвет, форма; высота, громкость, тембр звука и т. п.). Подобно биодинамической ткани, она представляет собой строительный материал образа. Ее наличие доказывается с помощью достаточно сложных экспериментальных процедур. Например, при стабилизации изображений относительно сетчатки, обеспечивающей неизменность стимуляции, наблюдатель поочередно может видеть совершенно разные зрительные картины. Изображение представляется ему то плоским, то объемным, то неподвижным, то движущимся и т. п. Возникают и невозможные фигуры типа пенроузовских. В функциональных моделях зрительной кратковременной памяти чувственная ткань локализуется в таких блоках, как сенсорный регистр и иконическая память. В этих блоках содержится избыточное количество чувственной ткани. Скорее всего, она вся необходима для построения образа, предмета или ситуации, хотя используется при их опознании лишь ее малая часть.
Как биодинамическая, так и чувственная ткань, составляющие «материю» движения и образа, обладают свойствами реактивности, чувствительности, пластичности, управляемости. Из их описания ясно, что они теснейшим образом связаны со значением и смыслом. Между обеими видами ткани существуют не менее сложные и интересные взаимоотношения, чем между значением и смыслом. Они обладают свойствами обратимости и трансформируются одна в другую. Биодинамическая и чувственная ткань попеременно выступают то как внешняя, то как внутренняя формы действия, образа и слова. Для произнесения последнего характерно артикуляционное чувство. Взаимодействие биодинамической и чувственной ткани приводит к формированию моторных и перцептивных образов, программ и схем. Развернутое во времени движение, совершающееся в реальном пространстве, постепенно трансформируется в симультанный образ пространства, как бы лишенный координаты времени. В свою очередь пространственный образ, как сжатая пружина, может развернуться во временной рисунок движения. Существенной характеристикой взаимоотношений биодинамической и чувственной ткани является то, что их взаимная трансформация является средством преодоления пространства и времени, обмена времени на пространство и обратно.
На бытийном уровне сознания решаются задачи, фантастические по своей сложности. Индивид обладает пространством сформированных образов, большинство из которых полизначны, т. е. содержат в себе не единственное перцептивное значение. Аналогично этому пространство освоенных движений и предметных действий полифункционально: каждое из них содержит в себе не единственное операциональное значение. Следовательно, для эффективного в той или иной ситуации поведения необходима актуализация нужного в данный момент образа и нужной моторной схемы (программы). И тот и другая должны быть адекватны ситуации, но это лишь общее условие. Даже успешно сформированный образ обладает избыточным числом степеней свободы по отношению к оригиналу, которое должно быть преодолено. Аналогично этому при реализации моторной программы должно быть преодолено избыточное число степеней свободы кинематических цепей человеческого тела. Иными словами, две свободные системы в момент своего взаимодействия при осуществлении сенсомоторных координаций становятся жесткими, однозначными: только в этом случае поведение будет адекватным ситуации, впишется в нее, решит смысловую задачу. Но для этого образ действия должен вписываться в образ мира или в образ нужной для осуществления поведения его части. Подчеркнем, что на бытийном уровне решаемые задачи практически всегда имеют смысл, на рефлексивном, более дальнозорком, они могут быть и бессмысленными. Поэтому важна координация деятельности этих уровней сознания, согласование друг с другом смысловой перспективы каждого из них.
Наблюдаемость компонентов структуры. Проблема наблюдаемости/ненаблюдаемости изучаемых явлений тесно связана с проблемами онтологии сознания и языка его описания. Впервые эта проблема была поставлена применительно к изучению сознания У. Джеймсом. Опыт обсуждения ее психологами оказался полезен и для других наук. Выдающиеся физики XX века, столкнувшись с проблемой наблюдаемости изучаемого объекта, обратились прежде всего к психологии. Принцип дополнительности Н. Бора и принцип неопределенности В. Гейзенберга сформулированы с учетом обсуждения этой проблемы в психологии.
Биодинамическая ткань и вербализованные значения доступны постороннему наблюдателю, различным формам регистрации и анализа. Чувственная ткань и смысл лишь частично доступны самонаблюдению. Посторонний наблюдатель может делать о них заключения на основе косвенных данных, таких как поведение, продукты деятельности, поступки, отчеты о самонаблюдении, изощренные экспериментальные процедуры, психотерапевтическая и психоаналитическая практики и т. д. Чувственная ткань частично манифестирует себя в биодинамической, смыслы – в значениях, в том числе в значениях второго порядка, в co-значениях. Следует сказать, что как биодинамическая ткань, так и значение выступают перед посторонним наблюдателем лишь своей внешней формой. Внутреннюю форму движения, действия, значения, слова приходится расшифровывать, реконструировать. Наибольшие трудности вызывает исследование смысла, хотя он присутствует не только во всех компонентах структуры, но и воплощается в продуктах деятельности индивида.
Различия в наблюдаемости компонентов, трудности в реконструкции ненаблюдаемой онтологии приводят к тому, что нечто, данное пусть даже в самонаблюдении, выдается за целостное сознание, а данное постороннему наблюдателю кажется не слишком существенным для анализа такого субъективного, более того – интимного образования, каким кажется сознание, и отвергается вовсе, не включается в контекст его изучения. При этом не учитывается, что образ мира и смысл в принципе не могут существовать вне биодинамической ткани движений и действий, в том числе перцептивных и умственных, вне значений и материи языка. Смысл (как и сознание) по своей природе комплиментарен: он всегда смысл чего-то – образа, действия, предмета, значения, жизни, наконец. Из них он извлекается или в них вкладывается. Иногда даже кажется, что было бы лучше, если бы все компоненты были одинаково доступны или одинаково недоступны, как, например, в квантовой физике, внешнему наблюдателю. В первом, к сожалению нереальном, случае это бы облегчило задачу непосредственного исследования, во втором, к счастью тоже нереальном, случае допускало бы еще больший произвол в описании сознания. Но, как когда-то сказал Дж. Миллер, человек (добавим: и его сознание) создан не для удобства экспериментаторов (добавим: и манипуляторов). Решение вопроса о наблюдаемости сознания похоже на решение уравнения со многими неизвестными. Мы хотим изучить сознание с помощью наблюдения, недостаточно учитывая, что в процессе изучения меняется не только оно само, меняются также наблюдательные средства, меняется и сам наблюдатель. Поэтому для изучения сознания эмпирическое наблюдение мало пригодно. Об этом свидетельствует опыт истории психологии, в том числе экспериментальной, которую следует рассматривать не только как смену старых и поиск новых наблюдательных средств, но главным образом как поиск все новых и новых теоретических средств конструирования психологической реальности и реальности сознания. Богатый опыт такого конструирования накоплен в культурно-исторической теории развития психики и сознания, в генетической эпистемологии, в психологической теории деятельности, в когнитивной психологии и психологии действия, где наблюдение является естественной производной от теоретической конструкции. Другими словами, наблюдение фиксирует то, что высвечивает теория, которая и выступает в качестве главного исследовательского средства. Результатом теоретической работы является конструирование «интеллигибельной материи», «понимательных вещей», концептуальных схем и структур, облегчающих не только наблюдение, представление, но также оперирование и управление объектом исследования. Именно такую функцию должен выполнять предложенный вариант структуры сознания.
Относительность разделения слоев. В рефлексивном слое, в значениях и смыслах, конечно, присутствуют следы, отблески, отзвуки бытийного слоя. Эти следы связаны не только с тем, что значения и смыслы рождаются в бытийном слое. Они содержат его в себе и актуально. Выраженное в слове значение содержит не только образ. Оно в качестве своей внутренней формы содержит операционные и предметные значения, осмысленные и предметные действия. Поэтому само слово рассматривается как действие. Аналогичным образом и смысл не является пустым. Он, как кровеносная система, орошает и питает более плотные образования (образ, действие, слово), которые выступают для него в роли материи. Структура сознания, как и оно само, является целостной, хотя и включает в себя различные образующие. В то же время на различиях в образующих основаны противоречия, возникающие в сознании, его болезни и деформации, связанные с гипертрофией в развитии той или иной образующей, в ослаблении или даже в разрыве связи как между слоями, так и между их образующими. В таких случаях мы говорим о разорванном, больном сознании.
Бытийный слой сознания несет на себе не только печать развитой рефлексии, но и содержит в себе ее истоки и начала. Смысловая оценка связана с составляющими биодинамической и чувственной ткани, она нередко осуществляется не только во время, но и до формирования образа или совершения действия (ощущаемый смысл). Выполнение действия сопровождается ощущением порождающей активности. Иногда и те и другие ощущения доступны самонаблюдению. Сейчас выясняется механизм этого явления.
Бытийный слой не только испытывает на себе влияние рефлексивного, но и сам обладает зачатками или исходными формами фоновой рефлексии. Поэтому его с полным правом можно назвать не только со-бытийным, но и со-рефлексивным. Рефлексивный слой сознания не лишен бытийственности, он тоже со-бытиен. Иначе не может быть: если бы каждый из слоев не нес на себе печать другого, они не могли бы взаимодействовать и даже узнавать друг друга.
Важно отметить, что речь идет именно о печати, а не о тождестве. М. К. Мамардашвили в качестве главного в марксовом понятии практики выделял подчеркивание таких состояний бытия человека – социального, экономического, идеологического, чувственно-жизненного и т. д., которые не поддаются воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном случае нужно различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых, отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения, которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением (так называемые «превращенные формы сознания») [Мамардашвили 19906: 15]. В нашей терминологии первый тип отношений имеет место в бытийном слое сознания, второй – в рефлексивном. Хотя, когда речь идет об идеологии, нередко превращенные формы сознания становятся извращенными, рефлексия утрачивает право голоса, а ее возможный результат – понимание – заменяется автоматизмом, рефлексом, когда человек утрачивает свое Я (ведь рефлексия – это рефлекс-и-Я). Слово, речь превращаются даже не во вторую, а в первую сигнальную систему.
Гетерогенность компонентов структуры сознания. Первопричиной родства бытийного и рефлексивного слоев является наличие у них общего культурно-исторического генетического кода, который заложен в социальном (совокупном) предметном действии, осуществляющемся в слиянном общении и обладающем порождающими свойствами. Конечно, рождающиеся в действии образы, смыслы, значения приобретают собственные свойства, автономизируются от действия, начинают развиваться по своим законам. Они выводимы из действия, но не сводимы к нему, что и дает основания рассматривать их в качестве относительно самостоятельных и участвующих в образовании сознания. Но, благодаря наличию у них общего генетического источника, благодаря тесному взаимодействию каждого компонента структуры в процессах ее развития и функционирования со всеми другими, они все являются не гомогенными, а гетерогенными образованиями. Общность генетического кода для всех образующих создает потенциальную, хотя и не всегда реализующуюся, возможность целостного сознания. Эта же общность лежит в основе взаимных трансформаций компонентов (образующих) сознания не только в пределах каждого слоя, но и между слоями. Образ осмысливается, смысл воплощается в слове, в образе, в поступке, хотя едва ли исчерпывается этим. Действие и образ означиваются и т. п.
Наличие различных, хотя и гетерогенных компонентов означает, что и сам процесс образования сознания представляет собой гетерогенез, объясняющий и обеспечивающий его постоянное становление и развитие. Сложность описания предлагаемой простой структуры не должна смущать. Как известно, сложные объекты более устойчивы и жизнеспособны. А жизнеспособность сознания обеспечивается его «оздоровляющей, регенерирующей тканью». Замечательно, что о ткани сознания говорит не философ или психолог, а физиолог А. А. Ухтомский.
Предупрежу возможное недоумение читателя по поводу того, что в предложенной структуре не нашлось места аффектам. Ф. М Достоевский, несомненно, был прав, говоря, что страдание – это единственная причина сознания. Соглашаясь с ним, скажу, что гетерогенность, относится ли она к единицам анализа психики или к образующим сознания, подразумевает наличие в них аффективных составляющих. Декарт в свое время писал, что действие и страсть – одно, Спиноза то же говорил об интеллекте и воле, а Выготский об аффекте и интеллекте. Не беспристрастны и образы, рождающиеся посредством исполнительных, перцептивных и умственный действий. Эмоции присутствуют в восприятии и выражении значений, особенно значений второго порядка, co-значений. Что касается смысла, то он по определению пристрастен, будь он жизненный или личностный и порождается, как и само сознание в «работе печали» (Фрейд), в деятельности переживания (Ф. Е. Василюк). Рожденный (открытый) смысл ситуации, в свою очередь, определяет силу связанного с ней аффективного побуждения (Л. С. Выготский). Человек постоянно находится в эмоциональном поле, а его сознание (со всеми его образующими) пронизано тканью переживаний, хотя, конечно, аффекты и переживания испытывают на себе его обратное влияние: «Вещи не меняются от того, что мы их мыслим, но аффект и связанные с ним функции изменяются в зависимости от того, что они сознаются. Они становятся в другое отношение к сознанию и к другому аффекту, и, следовательно, изменяется их отношение к целому и его единству» [Выготский 1982–1984, 5: 251]. Таким образом, хотя связь аффекта и сознания двусторонняя, но это не связь двух отдельных «вещей» или «элементов». Л. С. Выготский рассматривал переживание как единицу личности и среды и как единицу сознания: «Переживание и есть такая простейшая единица, относительно которой нельзя сказать, что она собой представляет – средовое влияние на ребенка или особенность самого ребенка; переживание и есть единица личности и среды, как оно представлено в развитии. (…) Переживание надо понимать как внутреннее отношение ребенка как человека к тому или иному моменту действительности. Всякое переживание есть переживание чего-нибудь. Нет переживания, которое не было бы переживанием чего-нибудь, как нет акта сознания, который бы не был актом сознания чего-нибудь. Но всякое переживание есть мое переживание. В современной теории переживание вводится как единица сознания, т. е. такая единица, где основные свойства сознания даны как таковые, в то время как во внимании, в мышлении не дано связи сознания. Внимание не является единицей сознания, а является элементом сознания, в котором нет ряда других элементов, причем единство сознания как такового пропадает, а вот действительной динамической единицей сознания, т. е. полной, из которой складывается сознание, будет переживание» [Выготский 1982–1984, 4: 382–383]. Выготский поместил переживание в пространстве между: «(…) оно есть что-то, находящееся между личностью и средой, означающее отношение личности к среде, показывающее, чем данный момент среды оказывается для личности (…) В моем переживании сказывается то, в какой мере все мои свойства, как они сложились в ходе развития, участвуют здесь в определенную минуту» [Там же]. Трактовка переживания, предложенная Выготским, подобна характеристике «со-значения», предложенной Шпетом. В настоящем контексте важно, что Выготский рассматривал переживание не только как единицу среды и личности, но и как единицу сознания, что не противоречило его тезису о смысловом строении сознания. Эта линия размышления лишь сорок лет спустя была продолжена Ф. В. Басиным [1972], который предложил «значащие» переживания в качестве единицы и основания психологических закономерностей. А. В. Запорожец вернулся к идеям Выготского и утверждал, что эмоции – это ядро личности. Существенный шаг в преодолении когнитивистской и деятельностной парадигм в психологии сделал Ф. Е. Василюк [1984], включивший переживания в контекст жизненного мира человека и предложивший типологию переживаний. Этот краткий экскурс в недавнюю историю психологии имеет своей целью показать, что накоплен достаточный материал, чтобы заполнить пространство между первичным претерпеванием усилия, необходимого для осуществления движений и действий, и усилием человека стать и быть человеком. Так или иначе, но психология уже начала вносить свой посильный вклад в представления об опыте, которые развиваются в феноменологии. В ее трактовках опыта «преодолевается оппозиция действие – претерпевание, что отразила уже и семантика понятия: опыт – то, что испытывают, претерпевают (испытание, искус – в аскетике), но это и то, что добывают» [Хоружий 1998: 39]. Пережитый опыт не нужно заучивать так, как заучивается опыт безличный. Пережитый опыт – это начало здравого смысла, а затем (крайне редко) и мудрости. Безличный опыт – начало всего лишь эрудиции. Аффективная ткань действия (опыта), как и аффективная ткань значений и смыслов (мысли), участвует в становлении и функционировании бытийного и рефлексивного слоев сознания. Особый и важнейший для психологии аспект «научение через опыт переживания» рассмотрен в одноименной книге У. Бионом [2008]. Еще более отчетливо аффективная сфера представлена в духовном слое сознания, к характеристикам которого мы переходим.
§ 4. О духовном слое сознания
Выше было развито представление о двухслойной структуре сознания. Эта структура недостаточна. Духовный слой сознания в человеческой жизни играет не меньшую роль, чем бытийный и рефлексивный слои. Однако требуется сложная концептуальная работа для того, чтобы без противоречий «вписать» духовный слой в структуру сознания. В психологии еще слишком мало опыта обсуждения проблем на основе трехслойной модели. Вероятно, придется поучиться у философов, к примеру у Гегеля, Франка, Шел ера, хотя если бы это было просто, то психологи давно бы так поступили. Ведь учение Гегеля о субъективном духе состоит из трех разделов – антропологии, феноменологии и психологии, которым в первом приближении могут быть поставлены в соответствие три слоя сознания. Это – задача, входящая в перспективу ближайшего развития. Здесь же хотелось бы поделиться предварительными соображениями о духовном слое сознания, в котором должно найти место человеческое Я. Именно поэтому характеристика духовного слоя выделена отдельно. Его невозможно ввести вне персонологического аспекта анализа сознания. Для сохранения объективности его описания отношения между Я – Ты, конституирующие духовный слой сознания, будут рассматриваться в духе Г. Г. Шпета, как «социальные вещи».
Наличие духовного слоя очевидно. Более того, в структуре целого сознания он должен играть ведущую роль, одушевлять и воодушевлять бытийный и рефлексивный слои. Чтобы быть последовательными, мы должны поставить вопрос об образующих духовного слоя. В качестве таких образующих, как и в предыдущих случаях, не могут выступать «чистые» субъективности. В бытийном слое в качестве, по крайней мере, квазипредмета выступала биодинамическая ткань, способная, вкупе с чувственной, становиться образом, в том числе и образом собственной деятельности, или фантомом. В рефлексивном слое в качестве компонента, репрезентирующего объектность и объективность, выступало значение, которое способно, вкупе со смыслом, становиться со-значением, личностным и живым знанием или заблуждением, ментальной иллюзией. Соответственно, чувственная ткань и смысл репрезентировали человеческую субъективность.
Видимо, в духовном слое сознания человеческую субъективность представляет Я в его различных модификациях и ипостасях. Именно это Я, составляющее момент индивидуального сознания, должно рассматриваться в качестве одной из образующих духовного слоя сознания – его субъективной или субъектной составляющей. Эти положения не противоречат понятию личности в философской антропологии: «Личность – центр духовных актов, по Максу Шелеру, и соответственно центр всего сознания, который сам не может быть, однако, осознан» (см.: [Франкл 1990: 100]). Парадокс в том, что «центр духовных актов» осознает себя, но недостаточно осознает богатства или бедность своего сознания.
В качестве объективной образующей в духовном слое может выступать Другой или, точнее, Ты. Здесь будет использована плоскость анализа Я – Ты, артикулированная Гегелем, развитая М. Бубером, М. М. Бахтиным. Эту плоскость анализа Бубер противопоставлял как индивидуализму, так и коллективизму, для которых, по его мнению, закрыта целостность человека: «Индивидуализм видит человека в его обращенности к самому себе, коллективизм же вообще не замечает человека. Он видит лишь “общество”. Там человеческий лик искажен, здесь он замаскирован» [Бахтин 1995: 227–228]. Автор считает ошибочным выбор между индивидуалистической антропологией и коллективистской социологией. Он находит третий путь, выводящий за пределы индивидуализма и коллективизма. Для него фундаментальным фактом человеческой экзистенции является отношение «человек с человеком». Здесь между человеческими существами происходит «нечто» такое, равное чему нельзя отыскать в природе. Язык для этого «нечто» – лишь знак и средство общения; им возбуждается всякая духовная деятельность» [Там же: 230].
В логике Д. Б. Эльконина Я – Ты первоначально выступает как совокупное Я, являющееся агентом, актором «совокупного действия», «слиянного общения» (термины Г. Г. Шпета). У М. Бубера каждый из двоих – особенный ДРУГОЙ, выступающий не как объект, а как партнер по жизненной ситуации. Хотя Бубер считает ошибочным рассматривать межчеловеческие отношения как психологические, рискну предположить, что его «нечто» представляет собой начало и условие проникновения (заглядывания) внутрь самого себя. Такому предположению отвечают и размышления Бубера, согласно которым целостность личности, ее динамический центр не могут быть осознаны путем созерцания или наблюдения. Это возможно лишь тогда, когда я вступаю в элементарные отношения с другим, т. е. когда он становится присутствующим для меня. Отсюда Бубер и определяет осознание как осуществление личного присутствия. В этой плоскости Я – Ты образуется «тонкое пространство личного Я, которое требует наполнения другим Я». Эту же мысль мы находим в давней работе Г. Г. Шпета: «Само я, как единство множества других «единств сознания» есть коллектив и собрание» [Шпет 2006: 306]. В этом же направлении развивались идеи Ч. Кули, Дж. Мида о «зеркальном Я». Они считали самосознание человека взглядом на себя с обобщенной точки зрения множества других людей, с которыми он взаимодействует в совместных видах деятельности.
Пространство, полагаемое существованием человека в качестве Человека и понятийно еще не постигнутое, Бубер называет сферой МЕЖДУ. Именно эту сферу он считает изначальной категорией человеческой действительности. Эта действительность локализована не во внутренней жизни одинокого человека и не в охватывающем личность конкретном всеобщем мире. Она фактически обнаруживается МЕЖДУ людьми. Это МЕЖДУ «не является вспомогательной конструкцией, но истинное место и носитель межчеловеческого события. Оно не привлекало к себе специального внимания, потому что в отличие от индивидуальной души и окружающего мира не являет собой гладкую непрерывность, но всякий раз складывается заново, в зависимости от масштаба человеческой встречи» [Бубер 1995: 230–231]. Масштаб диалога может быть и такой, когда «бездна призывает бездну». Это – трудный пункт в размышлениях Бубера, но он вполне отвечает идеям диалогической и полифонической природы сознания М. М. Бахтина. Он отвечает и идеям Л. С. Выготского, искавшего природу ИНТРАиндивидности в ИНТЕРиндивидности, и идеям А. А. Ухтомского о «заслуженном собеседнике» и о «доминанте на лицо другого». Если таковая у человека отсутствует, то о нем самом нельзя говорить как о лице. Соответственно, сфера МЕЖДУ не может существовать вне языка, вне психологических орудий – медиаторов. Эта сфера заполняется собственными и заимствованными у медиаторов «силовыми линиями». При нарушении диалогизма или «диалогики», по мнению Бубера, язык этой сферы сжимается до точки, человек утрачивает человеческое.
У Бубера отчетливо выступает еще одна оптимистическая грань этого процесса. Он отличает отношения между человеком и человеком от отношений человека к миру: «Со мной случилось нечто – вот обстоятельство, которое может быть без остатка распределено между “внешним” событием и “внутренним” впечатлением. Но когда я и кто-то другой, если употребить корявое, но не имеющее эквивалента выражение, “приключаемся” друг к другу, расчет не удается: там, где заканчивается душа, но еще не начался мир, получается остаток, а в нем-то и заключена самая суть» [Бубер 1995: 231]. А этой сутью является возбуждение духовной деятельности, делающей человека человеком. Снова «остаток», с которым мы постоянно встречаемся в искусстве, в гуманитарном знании. Остаток, без которого Гёте не мог разделить сущее на разум. Может быть, этот остаток одновременно является и избытком? Или – союзной Мандельштаму избыточностью? Известный острослов, поэт Михаил Светлов говорил, что он может жить без необходимого, но не может – без излишнего. На сей раз – это тоже избыток, но избыток недостатка. Размышляя о душе, Платон характеризовал ее «окрыленностью», т. е. тем же избытком разума, чувства и воли. С. Дали говорил о личности (прежде всего, о своей) как об избытке индивидуальности. Во всем этом сквозит недосказанность. Она может быть компенсирована лишь сверхсказанностью, на которую я не претендую, так как сам ощущаю избыток недостатка…
У Л. С. Выготского и Д. Б. Эльконина, как и у М. Бубера, Я изначально также следует из Ты. Но в рассуждениях последнего имеется и другой смысл, поскольку Ты у него – не только антропологическая и психологическая проблема, но и проблема теологическая («Вечное Ты»). Но мне сейчас важнее искать не столько различия во взглядах ученых, сколько общие черты. А общность состоит в том, что формированию человеческих отношений к миру, в соответствии с их взглядами, предшествует взращивание человеческого отношения к человеку, в чем, видимо, и заключается подлинная духовность, подлинная со-бытийность жизни и истоки сознания.
Говоря о привычных оппозициях (или связях) человек и мир, человек и общество, человек и человек, нельзя не вспомнить размышления на эти темы C. Л. Рубинштейна, которого эти проблемы волновали с самого начала его научной жизни. К. А. Абульханова-Славская приводит показательные отрывки из рукописи C. Л. Рубинштейна 20-х годов: «2. Активность субъектов и их бытие. Бытие – это не в их независимости друг от друга, а в их соучастии. Каждое построение бытия других совершает работу скульптора.
3. Познание в соучастии и формировании (не просто через отношение к другому существенному для каждого субъекта, а через активное воздействие)…» (см.: [Рубинштейн 19896: 14]).
На склоне лет C. Л. Рубинштейн писал, что общественный план все же «никогда не вытеснял вовсе застрявшие в моем сердце вопросы о нравственном плане личных отношений человека к человеку» [Там же: 419].
В незаконченной книге «Человек и мир» C. Л. Рубинштейн в принципиальном плане отдавал приоритет отношениям человек – мир: «(…) отношения человека к человеку, к другим людям нельзя понять без определения исходных отношений человека к миру как сознательного и деятельного существа» [Рубинштейн 1973: 343]. В вопросе о генезисе феноменологических компонентов отношения Я – Ты у него довольно четко выражен приоритет Я: «Каждый индивид как “я” отправляется от “ты”, “он” (2-е, 3-е лицо), когда “я” уже осознано как таковое. Так что нельзя сказать, что “ты” как таковое предваряет “я”, хотя верно, что другие субъекты предваряют мое осознание себя как “я”» [Там же: 334]. И все же C. Л. Рубинштейн «метался» между «я» и «ты»: «Для человека другой человек – мерило, выразитель его “человечности”»… и далее: «Фактически, эмпирически, генетически приоритет принадлежит другому “я” как предпосылке выделения моего собственного “я”» [Там же: 338, 339]. Наверное, все-таки приоритет принадлежит пространству «между». В грехе, как и в добродетели, повинны обе стороны.
В продолжение этой мысли интересный вариант развития личности в результате видения отраженного Я в другом предложил В. А. Петровский (1993). Очень многое роднит его подход как с представлениями C. Л. Рубинштейна, так и М. Бубера о взаимоотношениях Я и Ты. Петровский предполагает, что процесс развития Я в результате взаимодействия с Ты другого может быть дополнен процессом, разворачивающимся в результате отражения собственного Я в другом. В этом случае собственное Я, наблюдая отраженное Я в другом как в зеркале, может развиваться, преодолевая различия самовосприятия собственного Я и восприятия собственного Я в другом (соответственно, Я – концепция и Меня – концепция).
Для меня сейчас не так уж важно определение «истинного» приоритета, будь то Я или Другой. Важнее преодолеть приоритет коллектива, группы, класса, нации, стаи, стада. Важно не поддаваться на провокационное и нередко страшное Мы. Сошлюсь на Г. Померанца, писавшего о своих студенческих годах: «Мы»… в моих глазах постепенно теряло человеческий облик, становилось маской, за которой шевелилось что-то гадкое, липкое. Я не мог тогда назвать это что-то, не знал его имени. Сейчас я думаю, что в 1937–1938 годах революционное «Мы» умерло, стало разлагающимся трупом, и в этом трупе, как черви, кишели «они». Те самые, имя которым «легион» [Померанц 1993: 149]. В этих словах очень точно раскрыт смысл центрального психолого-педагогического принципа советского воспитания: «личность – продукт коллектива». Скорее – основа! Правда, возлагать ответственность за формирование отвратительных форм «Мы», «Они» исключительно на систему образования было бы несправедливо, хотя свой «вклад» в это оно несомненно внесло. Здесь имеются более глубокие механизмы, до познания которых еще довольно далеко. Специалисты в области мифологии Э. Дуте и Э. Кассирер называют мифических богов и демонов (добавлю к ним и диктаторов-выродков) «олицетворенным коллективным желанием» [Кассирер 1993: 157]. Это выражалось и проще: «Всякий народ заслуживает своего правителя».
Обратим внимание также на то, что не имеющие названия «нечто» М. Бубера и Г. Померанца имеют противоположный знак. Но, наверное, было бы преувеличением сказать, что «нечто» во взаимодействии Я – Ты всегда божественное, а «нечто» во взаимодействии Я – Мы, Я – Они всегда сатанинское. Рационально и реалистично настроенный Шпет, завершая свои размышления о Я, сказал, что ему (Я) не обойтись без обращения на «ты» и без признания «мы».
Что касается различения Рубинштейном отношений к миру и другому, то разница между ними весьма и весьма относительна. Ведь если другой – это целый мир, то встреча с ним это счастье, если есть потребность и способность к любви, в которой прозревается и познается сущность другого человека [Рубинштейн 1973: 374]. В любом случае «Я для другого человека и другой для меня – является условием нашего человеческого существования» [Там же: 373]. С этой точки зрения Ты выступает в двух ипостасях: и как субъект-, и как объект-партнер, несущий в себе не только свой собственный мир, но и мир (миры) как таковой. В этом смысле я не нарушаю логику субъективности-объективности, вводя Я – Ты в число образующих сознания. Во взаимоотношениях Я – Ты, порождающих духовный слой сознания, также происходит движение противоположно направленных процессов, но на сей раз это – обозначим их пока так – экстериоризация и интериоризация, которые лежат в основе не только дорогой сердцу педагогики и психологии социализации, но и индивидуализации. Без нее невозможно свободное Я, остающееся во всем самим собой.
Столь подробное освещение ранних и поздних взглядов C. Л. Рубинштейна связано с тем, что он первый (с 1958 г., когда возник замысел книги «Человек и мир») продолжил традиции российской нравственной философии и психологии, имея при этом весьма и весьма смутные перспективы на публикацию книги. Я, правда, подозреваю, что в нем самом эти традиции никогда не прерывались, а скорее утаивались, к тому же не очень умело. Он оставался самим собой. Замысел книги, посвященной в основном проблемам этики, был, видимо, связан с его трепетным отношением к смерти. Смерть он рассматривал как «Завершение – обращение к своему народу и человечеству» (т. е. он действительно был космополитом не в сталинско-ждановском, а в подлинном и возвышенном смысле этого слова): «Смерть моя – для других – остающаяся жизнь после моей смерти – есть мое не-бытие. Для меня самого, т. е. для каждого человека, для него самого смерть – последний акт, завершающий жизнь. Он должен отвечать за свою жизнь и в свою очередь определять ее конечный смысл. Отношение к своей смерти как отношение к жизни» [Рубинштейн 1989: 415]. Эти размышления о смерти созвучны размышлениям М. К. Мамардашвили о своей судьбе и о своей «планиде»: «А планида наша – мастеровой труд, в себе самом исчерпывающееся достоинство ремесла, “пот вещи”, на совесть сработанной. Сказав это, я чувствую, насколько это похоже на клятву Мандельштама “четвертому сословию”. Поэтому то же самое, что я сказал о философах, гораздо поэтичнее можно сказать его же, Мандельштама, словами: “Как пехотинцы, мы умрем, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи”» [Мамардашвили 1990: 199].
Размышления о жизни и смерти приведены в контексте обсуждения проблемы духовного слоя сознания не случайно. Как-то М. К. Мамардашвили на вопрос А. Н. Леонтьева: «С чего начался человек?» – ответил: «С плача по умершему». Можно предположить, что отношения Я – Ты столь же интимны в жизни человека, сколь интимны его представления о жизни и смерти. Возможно, они даже эквивалентны. Если это действительно так, то образующими духовного слоя сознания могут выступать, наряду с реальными отношениями Я – Ты действительные или мнимые представления человека о жизни и смерти (последователи и поклонники B. C. Соловьева могут подставить представления о любви и смерти).
Духовный слой сознания, конструируемый отношениями Я – Ты, формируется раньше или, как минимум, одновременно с бытийным и рефлексивным слоями. Иными словами, формирование сознания едва ли осуществляется поэтапно, впрочем, как и формирование подлинно высших психических функций, а не отдельных утилитарных умственных и других действий. Формирование сознания – это единый синхронистический акт, в который с самого начала вовлекаются все его образующие. Иное дело, что этот акт может продолжаться всю жизнь и, конечно, не совершается автоматически.
Духовный слой сознания – это особая онтология, к которой психология, в отличие от бытийного и рефлексивного слоев, прикасалась лишь изредка, поскольку она шла вслед за оппозициями «человек и общество», «человек и машина» не говоря уже о более старых оппозициях «материя и сознание» или «мозг и сознание». По словам Бубера, диалогическая ситуация (вовсе не обязательно вербальная) «получает адекватное истолкование лишь в понятиях онтологии. Но это объяснение должно исходить не из онтического характера личной экзистенции (или двух личных экзистенций), а из трансцендентного им сущего между ними. В самые драматические моменты диалога, когда “бездна призывает бездну”, со всей несомненностью обнаруживается, что стержень происходящего – не индивидуальное и не социальное, а нечто Третье. По ту сторону субъективного, по эту сторону объективного, на узкой кромке, где встречается Я и Ты, лежит область Между» [Бубер 1995: 331–332]. Не могут ли быть поняты «трансцендентное сущее» и таинственная область Между как сфера духа, или как «сфера сознания», о которой размышляли М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорский? Если так, то именно к ним, а не только друг к другу «приключается» человек.
Пространство Между и нужда в другом представляют собой не только условие развития психики, сознания, личности, но и условие формирования образа собственного тела, на что неоднократно обращал внимание Бахтин: «Моя наружность, т. е. все без исключения экспрессивные моменты моего тела, переживаются мною изнутри; лишь в виде разрозненных обрывков, фрагментов, болтающихся на струне внутреннего самоощущения (…) Моя мысль помещает мое тело сплошь во внешний мир как предмет среди других предметов, но не мое действительное видение, оно не может прийти на помощь мышлению, дав ему адекватный образ» [Бахтин 1979: 27]. Оказывается, тело, творящее с помощью своих органов образ мира, бессильно создать образ самого себя: сапожник оказывается без сапог. В этом есть свой резон: «…я как бы исхожу из себя в своих переживаниях и направлен вперед себя, на мир, на объект» [Там же: 36]. Далее Бахтин продолжает: «В этом смысле можно говорить об абсолютной эстетической нужде человека в другом, в видящей, помнящей, собирающей и объединяющей активности другого, которая одна может создать его внешне законченную личность; этой личности не будет, если другой ее не создаст: эстетическая память продуктивна, она впервые рождает внешнего человека в новом плане бытия» [Там же: 34]. Сделаю оговорку: эстетическую деятельность художника не следует смешивать с деятельностью педагога, претендующего или «уполномоченного» формировать личности своих питомцев. Не ясно только, по чьему образу или подобию?
Абсолютная нужда в другом, о которой говорит Бахтин, конечно, не только эстетическая, но и жизненная. Об этом мы читаем у Б. Л. Пастернака в «Докторе Живаго»: «А что вы такое? <…> Чем вы себя помните, какую часть сознавали из своего состава? Свои почки, печень, сосуды? Сколько ни припомните, вы всегда заставали себя в наружном, деятельном проявлении, в делах ваших рук, в семье, в других <…> Человек в других людях и есть душа человека <…> В других вы были, в других и останетесь. И какая вам разница, что потом это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего» [Пастернак 2008: 75].
Практика психотерапии привнесла в эту тему новые оттенки. Их любезно согласился осветить профессиональный психотерапевт А. В. Зинченко. Привожу его дополнение к тексту главы, в котором отражен и его собственный опыт: «Итальянский психоаналитик Антонио Ферро [Ферро 1991] описывает терапевтическую реальность в терминах биперсонального, межличностного поля. Этот термин акцентирует полноправное взаимодействие и равенство аналитика и пациента и подразумевает, что в процессе анализа два человека неразрывно связаны и взаимодополнительны. Ферро цитирует М. и В. Барангеров [1983], французских психоаналитиков, работающих в Аргентине, как одних из первых, обративших внимание на это пространство и назвавших его “двутелесной психологией”. Эта двутелесность перекликается с Мерло Понти, писавшем о том, что знание другого – это феномен пары, “Я воспринимаю тело другого и ощущаю в нем те же интенции, которые побуждают и мое тело, и другой проделывает то же самое со мной”».
Признание подобного взаимодействия и равноправности подразумевает достаточно серьезные выводы по отношению к концептуализации и технике аналитической работы. Например, бессознательная фантазия, активизируемая во время сеанса, не принадлежит исключительно пациенту. Напротив, она является фантазией пары, порожденной двумя участниками поля. Авторы проводят следующий пример, знакомый по опыту многим практикующим клиницистам. Приверженность теориям может быть понята как желание обрести покой и относительную безопасность перед лицом непонятности и растерянности, вызванных отношениями с пациентом. Хотя и естественные, и понятые, подобные теоретические убежища являются препятствием к думанью. Пациенты чутко реагируют на такие теоретические размышления и интерпретации аналитиков своими снами или фантазиями, например, о полученных в подарок старых пластинках или бюрократах, которые препятствуют обновлению их истекших водительских прав. Естественно, пластинки в данном случае репрезентируют знакомые и до определенной степени ригидные представления аналитика о пациенте и себе самом; они указывают на его неготовность отказаться от теорий в пользу встречи с тем неизвестным и неопределенным, куда зовет его пациент. Задачей аналитика в данном случае является не столько интерпретация сновидения, сколько готовность к изменению стиля работы с данным пациентом, то есть в каком-то смысле готовность к собственному изменению. В этом контексте становится понятно, что пациент является лучшим консультантом и коллегой аналитика. В определенном смысле, в отношениях с каждым новым пациентом аналитик переживает собственную микропатологию, специфичную для участников данной пары. Успешный анализ в таком случае оказывает целебное действие не только на пациента, но и на аналитика, ту его часть, о которой он зачастую и не подозревал».
Изложенное А. В. Зинченко близко к бахтинскому диалогическому проникновению в мир личности. Это совместное думанье и переживание, которое продолжает длиться после психоаналитического или психотерапевтического сеанса и после сессии таких встреч. Это больше, чем «двутелесная психология». С таким же основанием можно говорить о «двудушевной психологии» (не путать с «двоедушной»). В «феномене пары», видимо, главным является широко понятое соприсутствие, соприкосновение и обмен не значениями, а смысловыми значимостями. Если угодно, соприкосновение двух тайн, которые каждый участник пары волен интерпретировать по-своему. Такое соприкосновение может быть телесным, визуальным, вербальным, молчащим или молчаливым. Важен эффект присутствия, участного понимания/непонимания, побуждающего к совместному думанью пробуждающего мысль и чувство.
У. Бион, анализировавший опыт своей психоаналитической практики, пошел еще дальше. В ней бывает такое: аналитик олицетворяет сознание, хотя не всегда может выполнить его функции, а анализант – бессознательное, и тоже не всегда выполняет функции последнего. Для простоты Бион предположил, что такое разделение функций оставалось постоянным, однако на самом деле это не так – роли взаимно менялись [Бион 2008: 35–36]. Если продолжить его мысль, то во время встреч (сеансов) психоаналитика и анализанта образуется одно распределенное между ними сознание, включающее в себя два уровня – сознательный и бессознательный. Такое единое сознание можно рассматривать и как распределенное, и как слиянное. Это внешне похожее на слияние (и разлияние) двух душ в одну. И. Бродский даже вычислил время начала и конца таких актов: любовь приходит со скоростью света, а расставанье – со скоростью звука. Видимо, при последнем все же полагается произнести прощальное слово (!). Я привел размышления психоаналитиков и психотерапевтов, чтобы продемонстрировать их реальный вклад в академическую психологию, в том числе в самую сложную и запутанную ее область – область сознания. На основании их опыта можно предположить, что отношения сознательного и бессознательного могут рассматриваться подобно отношениям внешних и внутренних форм, слова, образа, действия, о которых разговор будет далее.
Если бы мы попытались изобразить модель сознания, она бы не уместилась на плоскости. Духовный слой сознания – это, на самом деле, его вертикальное измерение. И вершиной его, несомненно, окажется символ. Я, конечно, понимаю, что и бытие не одномерно (если это не быт), но духовный слой сознания – это прорыв и за многомерность бытия. Такой прорыв порой взрывает бытие или заставляет бытие оцепенеть и замерзнуть. Однако если речь идет о сознании в целом, то более адекватной является оппозиция или связка взаимоотношений не только в паре «человек – человек», о которой мечтал Бубер, но в паре «человек – мир». Это сюжет М. Хайдеггера, C. Л. Рубинштейна, В. В. Бибихина.
§ 5. Структура сознания в целом
Обратимся к предложенной структуре сознания в целом и рассмотрим некоторые ее общие свойства сквозь призму действия, памятуя о гегелевском положении: истинное бытие человека есть человеческое действие; в нем индивидуальность действительна. Предложенная структура – деятельностна, действенна, потенциально со-бытийна, так сказать, вписана в бытие, участна в нем. Ведь сознание сохраняет по отношению к бытию некоторую автономию, оставаясь сознанием бытия. В этом смысле предложенная структура отвечает тезису М. К. Мамардашвили о существовании единого континуума бытия – сознания. Структура строилась на предположении о том, что жизнь и игра сознания невозможны вне противоположно направленных понимаемых в широком смысле диалогических актов субъективации объективного и объективации субъективного. Само наличие таких актов свидетельствует о необходимости расширения понятия объективного за счет включения в его орбиту также и описания предметов, естественные проявления которых содержат в себе отложения субъективно-деятельностных проявлений действительности.
Жизнь и игра сознания по-разному протекают на каждом из выделенных его слоев. На бытийном слое в актах взаимодействия биодинамической и чувственной ткани происходит очувствление движения (субъективация объективного) и испытание, реализация чувственного (объективация субъективного). Как говорилось выше, возникающие в ходе взаимодействия биодинамической и чувственной ткани эффекты, названные фоновой рефлексией, в качестве результата дают основания для принятия решения о возможности осуществления действия, поведенческого акта. Подчеркнем, пока речь идет только о возможности, что, впрочем, не так мало. А. А. Ухтомский говорил, что судьба реакции (в широком смысле – действия) решается не на станции отправления, а на станции назначения.
Обратимся к тому, что делается на следующей «станции», т. е. в рефлексивном слое сознания, работа которого тоже имеет отношение к судьбе действия. В противоположно направленных актах осмысления значений (субъективация объективного) и означения смыслов (объективация субъективного) достигается понимание. Конечно, понимание может быть вполне бескорыстным, оно ведь несет награду в самом себе и далеко не всегда осуществляется в интересах действия. Но там, где такое происходит, требуется понимание не только возможности, но и целесообразности действия. Едва ли нужно говорить, что достижение такого понимания часто связано с мучительными колебаниями. Но даже когда понимание достигнуто и действие признано целесообразным, – это еще не последняя инстанция. Необходимо участие духовного слоя сознания – инстанции, способной взять на себя ответственность за последствия осуществления действия.
Относительно духовного слоя сознания едва ли можно столь же однозначно указать на акты, субъективации объективного и объективации субъективного, разве что, когда Я приемлет в себя Ты и одновременно растворяется в нем. К первым актам относятся также подражание, сочувствие, вчувствование, сопереживание, духовный поиск, овладение, одним словом – интериоризация или интроекция опыта. Ко вторым – опредмечивание собственного Я, самоидентификация, самореализация (когда есть что реализовать), построение Я-концепции, Меня-концепции, словом, различные формы трансцендирования Я, которые можно обозначить как экстериоризацию или экстраекцию. Зато и результаты этих сложных форм деятельности могут быть довольно богатыми. К самым значительным относятся осознающая свое место в мире личность, способная к свободному, ответственному действию-поступку. Желательно, чтобы такое действие не было глупым и осуществлялось с учетом понимания его целесообразности и возможностей реализации. Это требует привлечения к его организации и построению рефлексивного и бытийного слоев сознания.
Переход субъективного в объективное, когда бытие для себя превращается в бытие для другого, собственно создает условия изучения сознания. Однако нужно отдавать себе отчет в том, что изучение таких переходов, или актов обратимости, например, чувственной ткани в биодинамическую, смысла в значение, не легко. Сложно уловить сам акт «обращения», который, видимо, совершается по схеме «озарения», и он, подобно фазовым переходам в физике, меняет состояние сознания человека. Такие переходы совершаются не только по горизонталям выделенных слоев сознания. Они возможны и по вертикали, возможны и перекрестные связи. Более того, возможны трансформации и в глубину, т. е. от смысла к смыслу, от образа к образу, от значения к значению, от мысли к мысли и т. п. Возможны и хаотические блуждания, т. е. это уже не «поток сознания», а скорее его круговорот или водоворот.
Речь идет о сознании, как об открытой структуре. Сознание ведь может погружаться в себя и «выныривать» наружу, менять позиции наблюдения, смотреть на себя (в себя) своими глазами или глазами другого человека, коллектива и т. п. Именно в моменты таких переходов рождается понимание, рождается новое: новый образ, новое действие, новая мысль, новое видение ситуации, мира. Возникающие новые состояния необратимы, хотя человек нередко тратит огромные усилия, чтобы их полностью вытеснить или хотя бы частично от них отстраниться. Отсюда и поиск средств, вызывающих измененные состояния сознания.
Независимо от того, работают ли слои, вовлекаемые в тот или иной акт, последовательно или параллельно (скорее всего, в разных ситуациях возможны оба варианта), перед исследованием возникает задача понять, как осуществляется синхронизация работы слоев и участвующих в них компонентов. С учетом необходимости решения этой задачи предложенная структура, так сказать, авансом была названа хронотопической. Ясно, что в работе сознания участвует прошлое (знания, опыт, память), настоящее (наличная ситуация – внешняя и внутренняя) и будущее (представление о нем). Можно, конечно, вслед за Бергсоном, назвать это длением, или, вслед за Мамардашвили, – актуальной бесконечностью, временем Бога, вечным настоящим и т. п. Можно вспомнить и о некотором пуле, который в мгновение ока концентрирует все заключенные в сознании и психике силы (энергии) воедино. Однако все эти версии или описания происходящего не снимают проблемы синхронизации. Обсуждая возможности ее решения, Пятигорский не слишком оптимистично написал: «Сейчас я думаю, синхронность – это ключ к первой из сотен или тысяч дверей, последняя из которых окажется дверью к пониманию времени. Напоминаю однако, что синхронность – это не феномен, а позиция, с которой что-то будет пониматься как время. Однако если попытаться все-таки думать о синхронности как о феномене, то получается что-то вроде: синхронность – это осознание мною моего мышления сейчас, где “сейчас” будет той точкой в мышлении, к которой стягиваются все действительные и возможные – иначе говоря, все мыслимые в данный момент объекты мышления» [Пятигорский 2004: 20]. Таким образом, мы вновь возвращаемся к абсолютной или фиксированной точке интенсивности, тайна которой пока неприступна.
Если представить функционирование структуры сознания в целом, то рефлексивный слой занимает в ней промежуточное место между бытийным и духовным слоями. Рефлексивный слой, наряду со своими собственными функциями, выполняет по отношению к другим слоям своего рода контрольные функции: он не позволяет бытийному слою слишком заземляться, совсем погружаться в быт (ср., В. Маяковский: «Любовная лодка разбилась о быт»), а духовному – чрезмерно воспарять и вовсе отрываться от реальности и растворятся в мифах. Например: «Мы поднимаемся только на те башни, которые сами можем построить» (О. Мандельштам). Рефлексивный слой как бы подчиняется фрейдовскому принципу реальности.
Разумеется, функции сознания далеко выходят за пределы непосредственного обеспечения деятельности и действия. Слава Богу, есть поток сознания, который может далеко унести нас от них, в том числе в будущее, перенести в него смыслы, которые, в свою очередь, способны осветить настоящее и т. д. Есть медитация, покой, молчание, словом, есть место и время для спонтанной жизни сознания, для свободы и творчества – все это далеко выходит за пределы темы, которой посвящена настоящая глава.
Настало время вернуться к ее началу и прежде всего к вопросу о сознании как предмете психологии. Ответ на него, собственно, содержится в эпиграфе, взятом из «Эстетических фрагментов» Г. Г. Шпета. Предмет психологии сознания – это Игра и Жизнь сознания, Слово на Слово, Диалог. Но слово, понятое как Логос, т. е. как слово и дело, как разум и смысл. Слово во всем богатстве своих внешних и внутренних форм, изучавшихся В. Гумбольдтом, А. А. Потебней, Г. Г. Шпетом и др. Шпет даже провозгласил слово (а не чувственность) главным принципом познания (что, правда, не отменяет золотого правила: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать).
Психологическое изучение сознания нельзя ограничить отражением, ориентировкой, даже поиском. Кажется, Сальвадор Дали сказал: я не ищу, я нахожу. Здесь нужен более сильный образ, чем поиск. Когда я работал над текстом, меня преследовал и вел платоновский образ охоты, которая, как известно, пуще неволи. Согласно Платону, чувственность охотится за идеями, чтобы стать чем-то определенным, а идея охотится за чувственностью, чтобы осуществиться. У Спинозы память – это ищущий себя интеллект. По этой же логике, живое движение – это ищущий себя смысл. Да и сам человек ищет самого себя с помощью сознания, а не только ориентируется в мире. Охотится за своим предметом и наука (пока она жива), в том числе и психология. Предложенная в статье структура сознания – это не больше чем возможный предмет психологии сознания (но и не меньше!). Или – это психологическая проекция возможного, развитого сознания. В этом пункте, чтобы меня не приняли за afterпостмодерниста, мечтающего о небытийной реальности, уместно вспомнить, что за мной числится должок. Не могу не посочувствовать и не помочь коллегам психофизиологам, хлопочущим о нейронах сознания. «Нейроном» даже не слишком богатого сознания является весь человек, с духом, с душой, с телом. С его настоящим, прошлым и будущим. Скорее на рассмотренную структуру сознания возможен взгляд не с точки зрения физиологии, а со стороны традиционных учений о душе, согласно которым она обладает тремя атрибутами: познанием, чувством и волей. Бытийный слой репрезентирует волю (действие), рефлексивный – познание (мысль), духовный – чувство (переживание опыта). Я далек от мысли редуцировать к ним сознание, в том числе и потому, что сама душа не может быть редуцирована к ним. Будем помнить о характерном для нее избытке, как и об избытке, характерном для личности в сравнении ее с субъектом, индивидом, персоной. (Далеко не всякая V.I.P. есть личность.) Равным образом избыточно и сознание. Видимо, все эти «избытки» разные, однако, хотелось бы думать, что они имеют отношение к интуиции совести. Сознание несводимо к его структурным представлениям. Они, как и приведенная выше аналогия слоев структуры с атрибутами души, облегчают понимание его работы.
Читатель, видимо, обратил внимание на то, что описание структуры сознания не потребовало обращения к понятиям подсознательного и бессознательного. В работе сознания причудливо смешаны субъективное и объективное, наблюдаемое и ненаблюдаемое, спонтанное и детерминированное. Оно свободно, т. е. выше всех этих различений. Надеюсь, что такое, разумеется, не специальное игнорирование бессознательного не вызовет неудовольствия профессионалов-психоаналитиков. Они ведь и сами в своей терапевтической, да и теоретической работе с большим или меньшим успехом преодолевают бессознательное, извлекая из него вытесненное и переводя его в план сознания. Психоанализ не берется (во всяком случае, пока) за решение обратной задачи – погружения, выталкивания или вытеснения событий из сознания в бессознательное. С последней задачей люди справляются своими силами без помощи психоаналитиков, и справляются достаточно успешно.
В заключение скажу, что мыслимая структура сознания не только диалогична, т. е. открыта, полифонична, но и полицентрична. Каждая из образующих бытийного, рефлексивного и духовного слоев сознания обладает известными степенями свободы, ограничению которых служит взаимодействие с другими. Полицентризм означает, что любая из образующих может по ходу работы сознания становиться его смысловым центром, своего рода доминантой, подчиняющей себе другие центры. Смена таких зафиксировавшихся (иногда болезненно) центров тем легче, чем выше духовная вертикаль, представленная в сознании. Подобная смена (смены) необходима, поскольку сознание должно быть открытым и свободным, если, конечно, оно не отравлено, замусорено «правильной» идеологией, «обманами путеводными», т. е. «ложным сознанием». Смена необходима и для поиска точки опоры, для самопознания. Другими словами, полицентризм столь же необходим сознанию, как моноцентризм – совести. Полицентризм и плюрализм совести равнозначны ее отсутствию. Но это уже философия (и онтология) не психологии, а этики, морали, нравственности, которые, впрочем, не должны быть чужды и психологии. Переходя к следующей главе, зафиксируем, что предложенная выше версия структуры сознания сама по себе, как таковая обладает творческим потенциалом, который будет раскрываться в последующем изложении.